Прощай, мой друг. Который день я от тебя имею курьера, тот день я поспокойнее, а в прочие дни в уме и помышлении все одно нетерпение знать, что у вас делается и каков ты.
Прощай, Бог с тобою.
Октября 16, 1787
Пришло мне было на ум, не послать ли к Суворову ленту Андреевскую, но тут паки консидерация та, что старее его Князь Юрья Долгоруков, Каменский, Меллер и другие – не имеют. Егорья Большого креста – еще более консидерации меня удерживают послать. И так, никак не могу ни на что решиться, а пишу к тебе и прошу твоего дружеского совета, понеже ты еси воистину советодатель мой добросовестный.»
Потемкин, читая письмо, соглашался, что генералу Александру Васильевичу Суворову положена Андреевская лента, без всякого сомнения, и нечего кивать на более старых генералов, понеже не будь Суворова, где бы был теперь он сам, Главнокомандующий, посрамленный и отступающий? А вот генералу Реку уже ничего не надобно, сожалительно, но он умер от ран. Ладно и то, что государыня прислала Георгиевские кресты: ему есть кого награждать. Отписав императрице о взятии Берзани и общем положении дел, о необыкновенном холоде, о заботах одеть и обуть солдат, он, вызвав своего любимого генерала Баура, отправил его с письмом в Петербург. Находясь в Херсоне, он, занятый неотложными делами, как-то забывал о своих недугах и мало помалу на самом деле выздоравливал. Перестали мучить внутренние боли, лучше стал и сон. Правильно говорили его лекари, надобно было воздерживаться от жирной пищи и пития вин, что он и тщился учинять за едой. Однако весьма тяжкой была сия экзекуция, понеже его большое тело, по привычке, требовало много и вкусно поесть.
Императрица Екатерина Алексеевна была счастлива узнать о победных событиях в Кинбурне. Ее все еще сильно беспокоило здоровье Светлейшего: она скорее хотела услышать о его совершенном выздоровлении. О подвигах генерала Суворова она рассказывала окружающим с восторгом:
– Толико раз ранен, убита ядром под ним его лошадь! Вот это воин! Вот это генерал!
Мамонов разделял с ней сие восхищение. Рассуждая с императрицей о положении дел на театре военных действий, он говорил:
– Понеже Кинбурнская сторона важна, а в оной покой быть не может, дондеже Очаков существует в руках неприятельских, то за неволю подумать нужно об осаде сей, буде инако захватить крепость не можно, по суждению князя.
– И хорошо бы было, естьли бы то могло иметь место с меньшею потерею всего, паче же людей и времени… Надобно наградить генерала изрядно и рекомендовать не лезть на Очаков, а продумать, как его взять не с наскоку, а, мыслю, осадой.
Мамонов несколько удрученно заметил:
– Жаль, что для помещения войск, особливо конных, нет жилья на той стороне.
– Да, с жильем большие проблемы не токмо там, но и в Закубанье. Экспедиция генерала Петра Текеллия тоже терпит большие неудобства.
Мамонов, ткнув в карту, радостно изрек:
– Я насилу отыскал, где имеют действия сего генерала и, на-шед, вижу, что они для безопасности Кавказской линии и самой Тавриды немаловажны, и надеяться надлежит, что после экспедиции Текеллия уже чрез Тамань наездов кавказцев не будут.
Екатерина слушала своего любимца с улыбкой: весьма ей было по душе, что сей молодой дворянин так усердно любопытствует о военных действиях в его отечестве.
– Уж, как я надеюсь, – молвила она, – что в скорости все сие закончится и зачнется мирная жизнь…
Екатерина помолчала, рассматривая камеи, кои токмо что рассматривал Александр Матвеевич. Засим, вспомнив, поведала:
– После Кинбурнской победы, когда господин де Сегюр услышал, что в нападении на Кинбурн предводительствовали французы, тогда уже на другой или третий день, он послал курьера во Францию с представлением, дабы отозвали французов, кои у турок, естьли хотят, чтоб здешние мысли о них были, что они нам не злодеи. Вообще де Сегюр весьма уныл и сам отзывается, что его двор ему менее верит прежнего, и, что епископ Тулузский и Монморен враги отцу его.
Мамонов поморщился:
– Он бы и не послал курьера, сие ему внушил принц де Линь. Французские каверзы довольно известны, – заметил он.
Екатерина изволила разъяснить любимцу:
– Да, но ныне спознали мы и аглинские, ибо не мы одни, но вся Европа уверена, что посол аглинский и посланник прусский Порту склонили на объявление нам войны. Теперь оба сии дворы от сего поступка отпираются. Питт и Кармартен клянутся, что не давали о сем приказаний.
Александр, не сводящий глаз с карты, оглянулся на Екатерину:
– Не кажется ли вам, государыня-матушка, любопытным, что Шведкий король поехал в Копенгаген и в Берлин?
Екатерина рассеянно пожала плечом:
– Что сказать, любезный Саша? Знатно Густав от французов ушел, а поехал достать на место французских субсидий – прусских али аглинских. Однако странно будет, естьли Британия даст ему деньги противу датчан.
Александр Матвеевич, устало откинувшись на спинку стула, вытянув ноги, весело молвил:
– Надобно признаться, что Европа в настоящее время представляет весьма странную смесь всякой всячины. На что Екатерина Алексеевна такожде весело ответствовала:
– Они, как хотят пусть воротят, лишь бы Бог дал нам с честию выпутаться из теперешних военных хлопот.
В конце октября Светлейший князь получил очередное письмо от государыни:
«Друг мой Князь Григорий Александрович. Письмы твои от 17 октября вчерашний день я получила и из оных вижу, что у вас снег и стужа, как и здесь. Что Вы людей стараетесь одевать и обувать по зимнему, что весьма похваляю. О взятьи Березани усмотрела с удовольствием. Молю Бога, чтоб и Очаков скорее здался. Кажется теперь, когда флот турецкий уехал, уже им ждать нечего.
Пленному, в Березани взятому двубунчужному Осман-паше жалую свободу и всем тем, кому ты обещал. Прикажи его с честью отпустить. Из Царяграда друзья капитан-паши домогаются из плена нашего освободить какого-то турецкого корабельного капитана, как увидишь из рескрипта, о том к тебе писанного. За него бы требовать Ломбарда, который с ума сходит и зарезался было. Желаю весьма получить добрые вести о Текеллии.
Ненависть противу нас в Польше возстала великая. И горячая любовь, напротив, – к Его Королевскому Прусскому Величеству. Сия, чаю, продлится, дондеже соизволит вводить свои непобедимые войски в Польшу и добрую часть оной займет. Я же не то, чтоб сему препятствовать, и подумать не смею, чтоб Его Королевскому Прусскому Величеству мыслями, словами или делом можно было в чем поперечить. Его Всевысочайшей воле вся вселенная покориться должна.
Ты мне повторяешь совет, чтоб я скорее помирилась с Шведским Королем, употребя Его Королевское Прусское Величество, чтоб он убедил того к миру. Но естьли бы Его Королевскому Прусскому Величеству сие угодно было, то бы соизволил Шведского не допустить до войны. Ты можешь быть уверен, что колико я ни стараюсь сблизиться к сему всемогущему диктатору, но лишь бы я молвила что б то ни было; то за верно уничтожится мое хотение, а предпишутся мне самые легонькие кондиции, как, например: отдача Финляндии, а, может быть, и Лифляндии – Швеции; Белоруссии – Польше, а по Самаре-реке – туркам. Я естьли сие не прийму, то войну иметь могу. Штиль их, сверх того, столь груб, да и глуп, что и сему еще примеру не бывало, и турецкий – самый мягкий в рассуждении их.
Я Всемогущим Богом клянусь, что все возможное делаю, чтоб сносить все то, что эти дворы, наипаче же всемогущий прусский, делают. Но он так надулся, что естьли лоб не расшибет, то не вижу возможности без посрамления на все его хотения согласиться; он же доныне сам не ведает, чего хочет, либо не хочет.
Теперь Аглинский Король умирает, и естьли он околеет, то авось-либо удастся с его сыном (который Фокса и патриотической аглинской партии доныне слушался, а не ганноверцев) установить лад. Я ведаю, что лиге немецкой очень не нравились поступки прусские в Дании.
Позволь сказать, что я начинаю думать, что нам всего лутче не иметь никаких союзов, нежели переметаться то туды, то сюды, как камыш во время бури. Сверх того, военное время не есть период для сведения связи. Я ко мщению несклонна, но что чести моей и Империи и интересам ее существенным противно, то ей и вредно: провинции за провинциею не отдам; законы себе предписать – кто даст – они дойдут до посрамления, ибо никому подобное никогда еще не удавалось; они позабыли себя и с кем дело имеют. В том и надежду дураки кладут, что мы уступчивы будем!
Возьми Очаков и зделай мир с турками. Тогда увидишь, как осядутся, как снег на степи после оттепели, да поползут, как вода по отлогим местам. Прощай, Бог с тобою.
Будь здоров и благополучен. О Максимовиче жалею очень.
Екатерина.»
Князь Потемкин с неудовольствием перечитал ее письмо. Мудра, что и говорить – мудра Екатерина Алексеевна! Все правильно рассудила… Однако, страшно естьли, кто из сих презираемых ею королей двинет сей час свои войски на Россию. Как она устоит, когда идет таковая война с бешеными турками? Легко сказать – возьми Очаков, когда его солдаты еле-еле отбились от их нападок. Конечно, взяли Березань, но сие ничто противу грозного Очакова. Как она не понимает, что теперь надобно хотя бы притвориться, что она ласкается к Пруссии и Швеции! Не понимает, что боясь потерять императорское достоинство, можно получить новую войну и потерять земли империи! Потемкин с тоской смотрел в окно. Как ему не хватало присутствия Екатерины! Не хватало её взгляда, излучающего тепло, понимания его с полуслова. Впрочем, и слов не надобно было! Ему казалось, что его мысли она знала наперед, когда он их еще и сам не знал. Да, как бы обнял он ее сейчас и услышал ее смех, увидел улыбку… Однако, жаль, что не желает государыня понимать его беспокойство касательно коварных Пруссии и Швеции.
Ночью, при дюжине зажженных свечей, он писал ей: