Напрасно, матушка, гневаешься в последних Ваших письмах. Усердие мое того не заслуживает. Я не по основаниям Графа Панина думаю, но по обстоятельствам. Не влюблен я в Прусского Короля, не боюсь его войск, но всегда скажу, что они всех протчих менее должны быть презираемы. Мои мысли основаны на верности к Вам. Не тот я, который бы хотел, чтоб Вы уронили достоинство Ваше. Но, не помирясь с турками, зачать что-либо – не может принести Вам славы. И сего должно убегать всячески, ибо верно мы проиграем, везде сунувшись.
Пространство границ не дозволяет нам делать извороты, какие употребительны в земле малой окружности. Неловко иметь двух неприятелей, а то будет пять. Здесь Бог помог. Так успеем, что будущая кампания весьма славна и легка быть должна. Побежав же в другую сторону, все обратится здесь в ничто, и, бывши на старом уже пути к окончанию дел, повернемся назад. Изволите говорить, чтоб я не смотрел на Европейские замыслы. Государыня, я не космополит, до Европы мало мне нужды, а когда доходит от нее помешательство в делах мне вверенных, тут нельзя быть равнодушну. Много раз изволите упоминать – «бери Очаков». Когда я Вам доносил, что я отступлю, не взявши? И смело скажу, что никак бы его прежде взять не удалось. Вы изволили знать, какой интерес к сему Султаном и Портою был привязан. А по сему судите, как он был снабжен оружием и людьми. Войско тут находилось отборное, с весны было с прихожим на жалованье действительно 20 тысяч, опричь флоту. Теперь за двенадцать, из которых душа не воротится назад. Я ж, Государыня, не лгу, как другие, а моя, так называемая, армия не составляет 14 тысяч пехоты, в которой три четверти рекрут. Но Бог ко мне милосерд, не подал Он удачи неприятелю. Изволите говорить, что не время думать теперь о покое. Я, матушка, писал не о телесном покое, но успокоить дух пора. Заботы повсе-частные, бдение на нескольких тысячах верстах границ, мне вверенных, неприятель на море и на суше, которого я не страшусь, да и не презираю. Злодеи, коих я презираю, но боюсь их умыслов: сия шайка людей неблагодарных, не мыслящих, кроме своих выгод и покою, ни о чем; вооруженные коварством делают мне пакости всеми образами. Нет клеветы, что бы они на меня не возводили, и, не могши Вас поколебать, распускают всюду присвоенных себе мошенников меня порочить. Вот их упражнение, а мое – прощать им. Они плутуют, а я служу. Всемилостивейшая Государыня, я везде жертвовал Вам моею жизнию и, право, могу сказать, что никто не отваживался больше моего. Я не пользовался теми выгодами, какие в пышности звания моего иные находят. Мудрено быть простяе моего. Из сего выходит, что я служу для Вас и для пользы. Посланный с донесениями мой Генерал дежурный может подробно донести о всем, как происходило, к которому прошу Высочайшей милости. Подробно об отличившихся привезу с собой. Пока жив вернейший и благодарнейший подданный
Князь Потемкин-Таврический
P. S. Изволите писать, что денег нету. Я сего никогда не говорил, не зная ресурсов Государственных, а то говорю, что дороговизна несносная теперь. На будущую кампанию необходимо флот весь пустить в действо. Доделка судов и некоторых вновь страшную составляет сумму. Флотом токмо можно решить с турками, прижав их в самой столице. Просил я матрозов. Не получа же, все оставить лутче на верфях. Пушек также не получил рано. Между тем, можно пособить сей артикул, о чем доложу. Изволите говорить: я, как крот, роюсь. По холоду, какая зима здесь, немудренно бы жить в землянках, но как про меня редко доносят правду, то и тут солгали. Я все жил в ставке, которую отдал раненым, а сам в одной маленькой кибитке живу и то в чужой».
Екатерина не виделась со Светлейшим князем со времени ее поездки в Тавриду, когда они расстались под Харьковом. Прошло с тех пор почти полтора года. Она взволнованно ожидала встречи. Опричь серьезных политических вопросов, особливо, о взаимоотношениях с полусумасшедшим Георгом Третьим, и не менее странным, Фридрихом-Вильгельмом, кои надобно было обсудить, она сильно без него скучала, как за близким и родным человеком. В нетерпении, она следила за маршрутом его продвижения в столицу: вот он выехал из Николаева, далее – он в Кричеве, а теперь недалеко от Москвы. Императрица желала встретить его достойно. Она советовалась со своим секретарем Храповицким:
– Князю Орлову за спасение Москвы от чумы, поставлены мраморные ворота, графу Румянцеву-Задунайскому установлены были триумфальные арки, а что же князю Потемкину-Таврическому?
– Не знаю, Ваше Величество… Может статься, нашему «Голиафу» изволите иллюминировать в Царском Селе мраморные ворота?
– Голиафу? – Екатерина с восхищением взглянула на своего помощника. – Александр Андреевич, – воскликнула она, – недаром я вас ценю! Ну, кто бы правильнее, нежели вы, мог бы найти точное определение Светлейшему? Конечно, Голиаф! Лучше не придумаешь!
Она прошлась по комнате, резко остановилась, задумчиво молвила:
– Советуете иллюминировать Мраморные ворота? Хорошо! – согласилась она. – Впридачу, надобно украсить их морскими и военными арматурами, и, пожалуй, возложить наверху лавровый венок со словами из новой оды Петрова об Очакове. Позаботьтесь об оном, граф.
Храповицкий озабоченно добавил:
– Надобно бы ночью освещать дорогу на Царское…
Екатерина, с радостью, подхватила:
– Поставить бочки с огнем на расстоянии….. шести верст.
Екатерина еще долго раздумывала, боясь что-либо упустить. Вдруг, заулыбавшись, воскликнула:
– Встретим его во дворце под полонез Козловского «Гром Победы раздавайся!» Пожалуй, сию музыку на слова Гаврилы Державина он еще не слышал. То-то будет ему приятственно!
– О, да, Ваше Величество! Сие весьма должно ему быть по нраву!
Екатерина, довольно потирая ладони, прошлась по кабинету и направилась к выходу.
– Пойду, посоветуюсь с Александром Матвеевичем. Передайте приказ, – сказала она уже в дверях, – чтоб при подъезде Светлейшего князя палили пушки.
Императрица удалилась. Храповицкий удивленно пожал плечами: обыкновенно пушки палили токмо в честь государыни.
В Петербурге активно готовились к пышным торжествам, ожидая князя. Последовали распоряжения об иллюминации в Царском Селе мраморных ворот, об украшении их и надписью из оды Петрова: «Ты с плеском внидешь в храм Софии!»
Записки императрицы:
Иван Степанович Рибопьер, друг графа Александра Мамонова привел своего четырехлетнего, необычайно красивого сына Александра. Он ни в какую не хотел подходить ко мне, но когда я сама подошла к нему и приласкала, он весьма привязался ко мне за каких-то пол часа.
Безусловно, Светлейший князь был осведомлен о впечатлении произведенного на Петербург взятием Очакова. На него, вестимо, смотрели, как на героя. Ему хотелось забыть целый год топтания на месте с оной ненавистной крепостью, забыть письма императрицы, где она так или иначе намекала, что все ожидают штурма Очакова, забыть тайные насмешки генералов, почитающих Главнокомандующего чуть ли не трусом.
Он прекрасно понимал, как его ждет Екатерина. И сам желал видеть ее. Но паки возобладало его актерское нутро, желание, чтоб она прочувствовала, как он значим, любим, и, как необходим ей. Ему в очередной раз захотелось сыграть так, чтобы она его не просто ожидала, а считала бы дни, часы и минуты до встречи, и его появление считала бы за счастье. Ну, и, чтобы весь Петербург напрягся в ожидании своего героя.
И он добился своего! Послав курьера с сообщением, что он выехал, князь Таврический с удовольствием лицезрел, как его всюду встречают, как императора. В городах, в дни ожидания Светлейшего князя, по целым суткам звонили в колокола, огромные толпы народа выходили далеко на дорогу встречать его. Власти, от губернатора до мелких чиновников, в парадных мундирах, с нетерпением ожидали князя. При его появлении, все склонялись перед ним, а он, могущественный князь, фаворит императрицы, проходил среди вельмож и толп народа, слегка кивнув головой, едва отвечая на подобострастные поклоны окружающих. Опричь генерал-адъютантов, его сопровождал бессменный секретарь Василий Степанович Попов. Сам любитель красиво одеться, Попов вначале, не сразу смог отвести глаз от Светлейшего князя: столь неотразим он был в своих бархатных широких сапогах, в венгерке, крытой малиновым бархатом с собольей опушкой, в большой шубе, крытой шелком, с белой шалью вокруг шеи. Едино портило его то, что пополневшее его лицо, выглядело болезненно. И то не удивительно, князь последнее время паки злоупотреблял питием и неумеренным количеством употребляемой еды во время кушанья.
Изрядно устав, по пути в столицу, в Харькове они решили остановиться с ночевкой. На другой, по приезде, день, все ожидали князя Потемкина-Таврического в соборе. Светлейший князь пришел к середине службы и остановился не там где ему приготовили место под балдахином, а с правой стороны амвона, посреди церкви. Он взглянул вверх, во все четыре конца и вслух заметил губернатору Федору Ивановичу Кишенскому:
– Церковь недурна.
Губернатор, счастливый лестным отзывом, поклонился Светлейшему. Попов наблюдал, как губернатор обрадовано, что-то ему ответил. Но князь не слушал его. Он вынул из одного кармана табаку и нюхнул его, другой рукой вынул что-то из другого кармана, бросил в рот. Жуя, он еще раз взглянул вверх. В момент, когда Царские врата отворялись, он, ни слова не говоря, повернулся и зашагал к выходу. Тут же сел в экипаж и уехал, не попрощавшись и с губернатором. Василий Попов еле поспевал за ним, понеже во все свои последующие намерения князь никого не посвящал.
Наконец, вечером, четвертого февраля, Главнокомандующий с небольшой свитой, проехав на санях по иллюминированному пути к Царскому Селу, занял свои апартаменты. Пушечную пальбу императрица услышала во время бала в честь рождения в Великокняжеской семье пятой дочери – Марии Павловны. Императрица, желая особливо почтить князя Таврического, предупредила его представление, и сама, первая, посетила его, оставив праздник. Она нашла Светлейшего князя в его апартаментах во время переодевания и долго оставалась с ним наедине.