Трое путешественников выпили чаю на английской молочной ферме Потёмкина, которой управлял мистер Хендерсон и его сомнительные «племянницы», нанятые Бентамами, а затем отправились в виноградники Судака. Потёмкин показал виноградники Нассау, и тот сразу же заказал виноградные лозы из Константинополя. На Миранду произвели сильное впечатление войска, которые они посетили с инспекцией: смотр Киевского и Таврического полков «бесспорно прошел как нельзя лучше». Затем компания посетила новый потёмкинский город Феодосию и монетный двор на месте старого рабовладельческого рынка в Кафе; монетным двором руководил иудейский торговец Цейтлин.
Светлейший князь каждую ночь и каждую поездку в карете проводил в беседах со своими спутниками – они говорили о политике и искусстве, то обсуждая достоинства живописи Мурильо, то грехи инквизиции. Сидя в потёмкинской карете со светлейшим, трое спутников хорошо поладили – может быть, даже слишком хорошо, так что князь развлекался тем, что провоцировал споры между Нассау и Мирандой. Он пытался сыграть на французско-немецком происхождении Нассау и порицал французов за их неблагодарность по отношению к России. Венесуэлец ему вторил. Нассау рассердился и сообщил Миранде, что все испанские женщины – шлюхи и большинство из них к тому же страдают от венерических заболеваний. И действительно, когда он познакомился с легендарной герцогиней Альбой, испанка сразу предупредила его, что «заражена». Миранда был возмущён, и они принялись спорить, чей народ чаще страдает от сифилиса. Несомненно Потёмкина всё это очень забавляло и помогало скоротать время в пути [14].
Двадцатого января Потёмкин со спутниками двинулись через степи обратно в Херсон: как и раньше, за ночь они преодолели перешеек и остановились передохнуть и позавтракать в Перекопе, где Миранда с восхищением осмотрел новую породу овец, выведенную по приказу Потёмкина. Было так холодно, что некоторые путешественники отморозили лица, «и они оттирали их снегом, салом и т. д., как здесь принято поступать в подобных случаях». Их дожидался адъютант Потёмкина по фамилии Бауэр – он ехал из Царского Села семь с половиной дней, чтобы сообщить князю, что императрица уже отправилась в путь и собирается встретиться с Потёмкиным в Киеве [15].
Морозным утром седьмого января, в одиннадцать часов утра, вереница из четырнадцати карет и ста двадцати четырех саней (и еще сорока запасных) под пушечные залпы выехала из Царского Села. Пятьсот шестьдесят лошадей ожидали их на каждой станции. Вместе с Екатериной путешествовала её свита из двадцати двух человек – в их числе были высшие сановники, граф де Сегюр, Кобенцль и Фицгерберт, а также послы Франции, Австрии и Англии. Все они кутались в медвежьи шубы и носили шапки на собольем меху. Их сопровождали сотни слуг, в том числе двадцать лакеев, тридцать прачек, полировщицы серебра, аптекари, доктора и арапы.
Карету императрицы везли десять лошадей; она была такой вместительной, что пассажиры могли встать в ней во весь рост. Внутри стояли скамьи с подушками и ковры, рассчитанные на шестерых пассажиров. На эти шесть мест было немало кандидатов[98]. В день отправления в карете кроме самой императрицы ехали «Красный кафтан» Мамонов, фрейлина Протасова, обер-шталмейстер Нарышкин, обер-камергер Шувалов и Кобенцль. Распределяя места в этой тряской карете, императрице нужно было одновременно решить две задачи: не заскучать и не нарушить дипломатического этикета. Поэтому Шувалов и Нарышкин каждый день менялись местами с Сегюром и Фицгербертом, которых Екатерина назвала своими «карманными министрами». Каждый из них знал, что ему предстоит увидеть невероятное зрелище.
Холодными зимними ночами в три часа дня уже спускались сумерки, и кареты с санями мчались по заледеневшим дорогам, по сторонам которых загорались костры из кипарисов, берёз и ёлок, и от огней вокруг становилось «светлее, чем днём». Потёмкин приказал подбрасывать дрова в костры днём и ночью. Императрица старалась придерживаться того же распорядка, что и в Петербурге: она вставала в 6 утра и принималась за работу. Позавтракав со своими «карманными министрами», в девять утра она вновь отправлялась в дорогу, в два часа дня останавливалась, чтобы пообедать, и продолжала путь до семи часов вечера. На каждой остановке для неё был приготовлен путевой дворец, и печи были натоплены так, что Сегюра «больше беспокоила жара… чем холод на улице». До девяти вечера путешественники развлекались картами и беседой, а затем Екатерина удалялась, чтобы поработать и лечь спать. Сегюру нравилась поездка, хотя его непристойные шутки были под запретом; меланхолик Фицгерберт скучал, страдая от болезни печени и разлуки со своей русской любовницей. Он жаловался Иеремии Бентаму, что ему надоела «одна и та же обстановка и еда»: это тот же «Петербург, который перевозили туда-сюда по всей империи» [18]. Императрица и «Красный кафтан» останавливались во дворцах, а послы ночевали где повезёт: то в зловонных крестьянских избах, то в помещичьих особняках [19].
Они направлялись на юго-запад в сторону Киева и по пути имели возможность увидеть традиционную Россию: «за четверть часа до появления Её Величества» крестьяне «падали ниц и вставали лишь спустя четверть часа после того, как наши кареты уедут» [20]. Собирались огромные толпы, чтобы увидеть императрицу, но она, как и Фридрих Великий, презирала их восторженность: «И медведя смотреть кучами собираются» [21]. Императрица миновала потёмкинское имение Кричев, и Иеремия Бентам видел, как её карета проехала по главной улице, «украшенной еловыми ветвями и другими вечнозелёными растениями и освещённой смоляными бочками» [22]. Каждый день на каждой остановке в честь императрицы давались балы. «Так мы и путешествуем», – с гордостью писала она Гримму [23].
Двадцать девятого января Екатерина прибыла в Киев, где весь двор был вынужден обосноваться на целых три месяца, пока не растает лёд на Днепре. Её ожидало «множество приезжих со всех сторон Европы», в том числе и принц де Линь [24]. Киевские улицы заполнили кареты знатных господ. «Никогда в жизни я не встречала столько веселья, обаяния и остроумия», – писала польская дворянка, направлявшаяся в Киев, чтобы добиться расположения Екатерины и Потёмкина[99]. «Наши скромные обеды в этих убогих еврейских трактирах чрезвычайно вкусны… Если закрыть глаза, можно представить, что ты в Париже» [25].
Екатерина получила от Потёмкина письмо из Крыма: «У нас здесь зелень на лугах начинает показываться. Я думаю, скоро и цветы пойдут. ‹…› Дай Боже, чтобы сия страна имела счастие тебе понравиться, моя кормилица. В этом состоит главное мое удовольствие. Простите, моя матушка родная, я ласкаюсь скоро предстать пред Вами» [26].
Под звуки музыки и шумных перебранок своих спутников, споривших о национальных венерических особенностях, Потёмкин день и ночь мчался в Кременчуг «с дьявольской скоростью», как выразился Нассау [27]. Несмотря на то что на его плечах лежал огромный груз ответственности, а императоры, короли и добрая половина всех придворных Европы съезжались взглянуть на результаты его трудов, князь, по всей видимости, целыми днями напролёт слушал концерты. Миранда восхищённо пишет: «снова и снова слушали музыку», сегодня рожечников, завтра ораторию Джузеппе Сарти, потом украинский хор, а затем квартеты Боккерини. Внешне беззаботный Потёмкин, однако, наверняка был занят работой и кусал ногти яростнее, чем когда бы то ни было. Не всё шло как по маслу: спустя два дня после прибытия Екатерины в Киев он поехал на смотр десяти драгунских эскадронов. «Ни один ни к черту не годится, – заметил Миранда. – Князь остался крайне недоволен». Еще один эскадрон кирасиров под Полтавой находился в таком упадке, что даже не удостоился смотра.
Пока императрица ожидала продолжения путешествия в Киеве, у Потёмкина становилось всё больше и больше хлопот и дел, которыми он распоряжался с обычной своей непредсказуемостью. Он приказал Нассау и Миранде сопровождать его на встречу с императрицей. Четвертого февраля, покончив со смотрами войск и балами, Потёмкин встретился с Александром Маврокордатом, молдавским господарем, которого только что свергли и отправили в изгнание турки вопреки условиям Кючук-Кайнарджийского договора; это было знаком растущего напряжения между Россией и Блистательной Портой.
Миранда бросился готовить придворные наряды. Когда он вернулся в свои комнаты, то обнаружил, что слуга раздобыл для него русскую девушку, которая «в постели… ничуть не уступала самой темпераментной андалузке». На следующее утро адъютант объявил, что в пять часов утра Потёмкин сел в кибитку и уехал, «никому ничего не сказав». В три часа дня Нассау и Миранда последовали за ним, каждый в своей кибитке. Разумеется, им не удалось его догнать, поскольку в XVIII веке никто не умел так виртуозно ускорять свое передвижение, как Потёмкин. Снег был мягким. Сани застревали в сугробах или переворачивались. Пришлось заказать новых лошадей. Задержки измерялись часами. Через два дня Миранда прибыл на киевскую таможню и обнаружил, что Нассау забрал с собой сообщения от князя – этого можно было ожидать от столь бессовестного интригана. «Какой беспорядок», – пишет Миранда [28].
Киев, расположившийся на правом берегу Днепра, представлял собой «греко-скифское» видение благодаря своим «руинам, монастырям, церквям и недостроенным дворцам» – это был старинный русский город, переживавший не лучшие времена [29]. Когда все гости прибыли, перед ними предстали три роскошных tableaux [зрелища (фр.). – Прим. перев.]: «великолепный двор, победоносная императрица, богатая и воинственная аристократия, князья и вельможи» и всевозможные народности, проживавшие в империи: донские казаки, грузинские князья, послы от киргизов и «дикие калмыки, настоящее подобие гуннов». Сегюр назвал это «волшебным зрелищем, где, казалось, сочетались старина с новизною, просвещение с варварством» [30].