Дом Кобенцля исполнял функции мужского клуба для иностранцев, хотя двум другим «карманным министрам» тоже были выделены небольшие особняки. К Кобенцлю заходили французы, немцы, множество поляков и несколько американцев, в том числе низкорослый человек с подходящим именем Льюис Литтлпейдж, который недавно был назначен камергером польского короля Станислава Августа. Этому уроженцу Вирджинии и другу Джорджа Вашингтона исполнилось двадцать два года; он сражался с британцами на Гибралтаре и Менорке и на любительском уровне увлекался актёрской игрой и продюсерской деятельностью. Он поставил в Польше «Севильского цирюльника» в особняке Нассау. Теперь у него была новая роль: передавать Станиславу Августу всё, что увидит при дворе Потёмкина [31]. Среди иностранцев тон задавал принц де Линь – «он улаживал любые споры, будучи дружелюбным к равным себе, любимым теми, кто младше по чину, и близко знакомым с принцами и даже государями» [32]. Впрочем, этот образец обаяния очаровывал не всех: Миранда считал его тошнотворным льстецом.
Итак, взглянем на двор Потёмкина. Князь, словно монах, расположился в огромной Киево-Печерской лавре: это был полумонастырь-полукрепость, глухой средневековый лабиринт с подземными залами, двадцати одним церковным куполом и кельями отшельников в пещерах под городом. Здесь в подземной прохладе лежали, завёрнутые в шёлк и нетронутые разложением, мощи семидесяти пяти святых. Когда Потёмкин принимал в этом монастыре придворных, посетителю казалось, будто он «присутствует при аудиенции визиря в Константинополе, Багдаде или Каире. Там господствовало молчание и какой-то страх». На публике князь появлялся в своём маршальском мундире и кружевах, бряцая медалями и драгоценностями, напудренный и завитой, а в монастыре растягивался на диване в своей любимой накидке, не расчесав свои густые волосы и притворяясь, что «усердно играл в шахматы, а потому не считал себя обязанным обращать внимание» на свою свиту из польских князьков и грузинских царевичей. Сегюр беспокоился, что будет осмеян, если «иностранцы увидят посла французского короля принужденным подчиняться вместе с прочими высокомерию и причудам Потёмкина», поэтому «поступил следующим образом». Пока Потёмкин внимательно созерцал шахматную доску, Сегюр приблизился к нему, взял в руки его львиную голову, обнял его и непринуждённо уселся рядом с ним на диван. При личном общении, в компании племянниц Браницкой и Скавронской, Нассау, Миранды и композитора Сарти «в неуклюжем щегольском наряде», Потёмкин отбрасывал своё высокомерие и вновь обретал весёлость. Он любил своего дорогого друга Сегюра «как ребёнок»[100].
Киев ненадолго превратился в столицу империи. Даже на де Линя это произвело впечатление: «Боже мой! Какое общество! Какой шум! Сколько бриллиантов, золотых звёзд и орденов! Сколько цепочек, лент, тюрбанов и красных шапок, остроконечных и отороченных мехом!» [34]. Потёмкин увлёк своих гостей, Миранду и Нассау, в бесконечный круговорот карточных игр, обедов и танцев. Племянницам чаще, чем когда-либо, оказывали княжеские почести: в доме Браницкой, где собирались послы и русские министры, Миранда познакомился со знатными поляками, в том числе с графами Потоцкими и князем Сапегой, и был поражен их «богатством и пышностью» [35].
Четырнадцатого февраля Потёмкин представил Миранду императрице. Он произвел на Екатерину впечатление своей мужественностью, и она расспросила его об инквизиции, от рук которой он якобы пострадал. С тех пор Миранда стал вхож в узкий круг приближённых Екатерины, так же как и в ближний круг Потёмкина. Вскоре он пресытился и этой обстановкой. «Вист со своими обычными партнерами», – буднично пишет он. Нассау жаловался супруге, что ставки были для него «высоковаты – двести рублей». Чего же он ожидал, садясь за карточный стол с императрицей и светлейшим князем? Большинство вечеров заканчивалось разгульными собраниями у Льва Нарышкина, свободными от всяких церемоний – в точности как в Петербурге [36].
Как и прежде, всех невероятно интересовала интимная жизнь Екатерины и Потёмкина. Послы строчили отчёты на родину, а путешественник записывали всё, что им удавалось заметить. Екатерину повсюду сопровождал Мамонов, который, если верить Нассау, «был обязан своим состоянием Потёмкину и отдавал себе в этом отчёт», но это не помешало придворным распространять различные слухи о Миранде. «Ничто не устоит перед ним, даже императрица всея Руси, – заявлял молодой завистливый американский дипломат Стивен Сейр, – что было для меня унизительным открытием, ведь я провёл 21 месяц в её столице и ни разу не имел возможности познакомиться с внутренними частями её обширных и славных владений» [37].
Soi-disant «графиня» Севрская в сопровождении мадемуазель Гибо прибыла в Киев в качестве объекта «недолговечной страсти» Потёмкина. Там его ждали две племянницы, но «любимую султаншу» Севрскую вскоре сменили не они, а Нарышкина, которой так восхищался Миранда во время одного из нарышкинских балов [38]. В тот день с ними обедала и сама императрица. «Шла карточная игра, звучала музыка, танцевали». Екатерина играла в вист с Потёмкиным, Сегюром и Мамоновым, а затем призвала к себе Миранду, чтобы обсудить архитектурные достоинства Гранады. Когда в десять часов вечера она по своему обыкновению удалилась, началось настоящее веселье. Нарышкина сплясала казачка, а затем «русскую», которая, как пишет Миранда, «даже сладострастнее нашего фанданго… О, как прекрасно танцует [Нарышкина], как плавны движения ее плеч и талии! Они способны воскресить умирающего!»
По всей видимости, Потёмкин разделял восторг Миранды по поводу её дара воскрешения, поскольку «более часа беседовал тет-а-тет с юной Марией Нарышкиной, излагая ей какую-то политическую материю». Миранда слышал, как в ответ на потёмкинские истории она вздыхала и говорила: «Если бы это было правдой!» [39]. Сомнительный источник также указывает, что Потёмкин набросился на дочь Захара Чернышева прямо у входа в комнаты Екатерины[101]. Девушка якобы закричала и разбудила императрицу. Эта сплетня кажется маловероятной, поскольку у князя не было недостатка в женском внимании [40].
Вся потёмкинская свита, включая Миранду и Нассау, разместилась вместе с ним в монастыре, хотя вели они себя отнюдь не по-монашески. Весь Киев гудел от оживления, и доходы украинских проституток весьма приумножились. Миранда и Киселёв, один из адъютантов Потёмкина, «направились к некой польской еврейке, содержащей подходящих девиц, и она обещала предоставить их на ночь», но вернувшись от фельдмаршала Румянцева-Задунайского, он обнаружил, что ему «досталась только не ахти какая полька». Миранда был удивлён, что даже провинциальные украинки были одеты по французской моде: «Ну и ну! Выходит, проклятая галльская фривольность заразила весь род людской, добравшись даже до глухих украинских сел!» Как раз в день «рандеву» Миранды и потёмкинского адъютанта между придворными началось нешуточное соперничество за услуги уставших киевских проституток: прибыли юные камергеры Екатерины и захватили себе всех девушек. Миранду объял гнев: к своим развлечениям он относился со всей серьёзностью. Наконец он нашёл польско-еврейскую сутенёршу, но когда принялся объяснять ей, какие услуги желает получить Киселёв, то русский офицер тоже вышел из себя. «О, как трудно добиться, чтобы люди были снисходительны в любовных делах!» – ворчал Миранда. Несколько дней спустя двум ловеласам улыбнулась удача – им показали нужный дом, где они встретили восемнадцатилетнюю девушку и её служанку. Киселёв занялся служанкой, а Миранда «пошел на приступ хозяйки, которая наконец согласилась за три дуката, хотя вначале просила десять». Он остался со своей «нимфой… в постели. Она была хороша, и я получал удовольствие», но, похоже, всё пошло не так, как он мечтал: «до конца дело не доводил». Через три дня он записывает: «Страстной четверг. Утром в церкви Печерского монастыря отслужили торжественную обедню, на которую в обычный час прибыла императрица». Вот так придворные и проводили время в Киеве – то у польских евреек, то на торжественной службе подле императрицы [41].
Вокруг этих искателей наслаждений бурлили дипломатические интриги. Послы пытались разузнать, что же происходило на самом деле, но «политические секреты были известны лишь Екатерине, князю Потёмкину и графу Безбородко». Когда Сегюр объявил, что в далёком Париже король Людовик XVI созвал судьбоносное собрание нотаблей – первый шаг к французской революции, – императрица поздравила его. «Каждый из нас втайне был вдохновлён либеральными идеями и жаждал перемен». Екатерина и Потёмкин обсуждали возможность реформ, но зловещие парижские предзнаменования не прошли для них незамеченными. «Мы не слишком впечатлены», – писала Екатерина Гримму, обещая, что Потёмкин пришлёт ему «музыку дервишей» [42].
Суровая реальность состояла в том, что Екатерину и Потёмкина окружали могущественнейшие польские князьки – самые богатые и самые обеспокоенные из них. «Здесь собралась половина Польши», – сообщала императрица Гримму. Екатерина готовилась к встрече с мужчиной, который был её любовником в 1750-е годы: польским королём Станиславом Августом. Потёмкин решил первым встретить его и заранее обсудить содержание переговоров с Екатериной. Светлейший князь продолжал рассматривать Польшу как личный «договор страхования» и усердно проводить там русскую политику. С детства в нём сохранилась симпатия к полякам, которую он перенял у смоленских шляхтичей, но помимо этого перед ним стояли две вполне конкретные задачи: укрепить своё положение в качестве польского магната и заручиться поддержкой Польши в грядущей войне с турками.
Ситуация в Польше была такой запутанной и нестабильной, что Потёмкин принял решение не придерживаться какой-то последовательной политики и действовал загадочно и переменчиво. Ему удавалось одновременно воплощать в жизнь по меньшей мере три стратегии. Во-первых, он продолжал контролировать прорусски настроенную польскую партию, которая находилась в оппозиции королю Станиславу Августу; руководили партией его племянник Браницкий и несколько магнатов [43].