В конце 1786 года Потёмкин принялся реализовывать свою вторую затею: покупку обширных имений в Польше, на которую он имел право благодаря полученному в 1775 году индигенату. (В 1783 году он продал несколько своих русских владений и собирался продать кричевский комплекс.) Теперь он сказал Миранде, что только что приобрёл польские имения общей площадью более 300 000 акров и стоимостью два миллиона рублей [44]. По Киеву ходили слухи, что на этих землях было триста деревень и шестьдесят тысяч душ [45]. В конце 1786 года светлейший князь заключил хитроумную сделку с князем Ксаверием Любомирским и купил огромные поместья Смела и Межиричи на правом берегу Днепра – они входили в состав польского пфальцграфства Киевского, которое клином вдавалось в русские территории. Одна Смела была такой обширной, что после смерти Потёмкина там насчитывалось 112 000 душ мужского пола, стало быть, всё её население было сопоставимо с населением небольшого городка XVIII века. Здесь у него был собственный роскошный двор, своё законодательство и даже отдельная армия [46].
Князь купил эти земли на собственные средства, но всё же получил он их так или иначе из государственной казны, и поэтому совершал покупку как в частных интересах, так и в интересах империи. К тому времени Любомирский уже был главным поставщиком леса для потёмкинского Черноморского флота, и теперь князь покупал материалы у своих собственных поставщиков, чтобы создать промышленный конгломерат – наполовину частный, наполовину государственный [47]. Но у него был ещё один резон: эта сделка делала его полноправным польским магнатом, а купленные земли были основой для его собственного будущего княжества за пределами России. К тому же приобретение земель в частную собственность было формой аннексии польских территорий – они превращались в своеобразного «троянского коня», который давал Потёмкину право занимать в Польше государственные должности. Ранее Екатерина уже пыталась поставить Потёмкина во главе герцогства Курляндского и нового Дакийского царства, а то и добиться для него польской короны. Секретарь императрицы в Киеве записал её слова: «Потёмкин из новокупленных в Польше земель, может быть, сделает tertium quid [нечто третье (лат.). – Прим. перев.], ни от России, ни от Польши не зависимое». Она понимала, какую опасность для её дорогого супруга несёт восшествие Павла на престол, однако эта сделка её беспокоила. В конце того же года князь объяснил ей, что купил эти земли, «дабы, зделавшись владельцем, иметь право входить в их дела и в начальство военное» [48]. Покупка Смелы, как и всё, имеющее отношение к Польше, породила бездну проблем: она стала предметом нескольких судебных тяжб и семейных споров между Любимирскими, что втянуло Потёмкина в долгие переговоры и разбирательства, которые затянулись на четыре года [49].
Третье направление польской политики Потёмкина было связано с персоной короля Станислава Августа. Потемкин стремился ослабить его власть с помощью Браницкого и покупок земельных владений, но, тем не менее, всегда симпатизировал Станиславу Августу, этому бессильному эстету и деятельнейшему покровителю просвещения: их переписка проникнута более дружеским отношением, чем предписывает дипломатический этикет, по крайней мере со стороны Потёмкина. Князь был убеждён, что договор со Станиславом Августом обеспечит России польскую поддержку в борьбе с турками, позволит сохранить российское влияние в Польше и уберечь её от жадных лап Пруссии. Сам Потёмкин в этом случае на правах магната мог бы командовать польскими войсками. Всего этого можно было легко добиться через Станислава Августа.
Поляки, которые прибыли в Киев, намеревались скомпрометировать своего короля перед его встречей с Екатериной и завоевать симпатию Потёмкина. «Какими покорными и льстивыми по отношению к князю Потёмкину кажутся мне эти пресмыкающиеся перед ним высокопоставленные поляки!» – пишет Миранда после обеда, проведённого у Браницких. Все тайно плели политические и любовные интриги, и поляки «обманывались, были обмануты и обманывали друг друга, держась при этом весьма любезно, в отличие от своих жён…». Их главной целью было возвыситься в глазах Потёмкина, «но не так-то просто привлечь к себе его взгляд, – шутил де Линь, – поскольку у него всего один глаз, да и тот подслеповат» [51].
Потёмкин вовсю пользовался своей властью, оказывая предпочтение одному поляку и унижая другого. Все они боролись за его внимание. По поручению своих владык де Линь, Нассау и Льюис Литтлпейдж вели тайные переговоры с поляками. Браницкий завидовал Нассау, поскольку тот остановился у Потёмкина и потому был «хозяином на поле битвы» [52]. Браницкий и Феликс Потоцкий пытались убедить Потёмкина, что Станислав Август был настроен против приобретения им польских земель, которое, по понятным причинам, вызвало в Варшаве некоторое беспокойство [53]. Александра Браницкая была очень близкой подругой императрицы, и среди поляков ходил слух, что она приходится ей родной дочерью [54]. Светлейшего князя раздражали неуклюжие интриги Браницкого, и всё это закончилось «ужасной сценой», в результате чего Александре сделалось дурно [55]. Однако он представил Браницкого и Феликса Потоцкого императрице, и та тепло приняла их, а на его недоброжелателей, Игнация Потоцкого и князя Сапегу, «даже не взглянула» [56].
Даже Миранда нечаянно оказался вовлечённым в польские интриги. В присутствии нескольких польских магнатов он поприветствовал Потёмкина, не вставая с места. Миранда должен был понимать, что царственные особы, к каковым фактически принадлежал Потёмкин, очень трепетно относятся к этикету. Чужестранцам не следовало принимать милости Потёмкина как должное. Вероятно, свою роль также сыграли и слухи о том, что Миранда на самом деле не был ни испанским графом, ни полковником. Потёмкин охладел к нему [57].
В начале марта князь в компании Нассау, Браницкого и русского посла в Варшаве Штакельберга отправился в город Фастов в двадцати восьми милях от Киева. Там была назначена встреча с королём Польши, который с волнением ожидал встречи с Екатериной после стольких лет разлуки [58]. Потёмкин надел мундир польского шляхтича Брацлавского пфальцграфства и достал свои польские ордена. Он обращался к королю, которого сопровождал Литтлпейдж, как к своему государю. Потёмкинское предложение заключить русско-польский союз против османов было принято. Светлейший князь поручил Штакельбергу осторожно выспросить у Станислава Августа, как тот относится к планам Потёмкина основать в Смеле собственное феодальное княжество. Король ответил, что в ответ он хотел бы заручиться согласием русских реформировать польскую конституцию. Потёмкин назвал Игнация Потоцкого «scélérat [негодяем (фр.). – Прим. перев.]», Феликса Потоцкого «дураком», но Браницкий, по его мнению, на самом деле был не таким уж негодяем [59]. Король «очаровал» Потёмкина [60] – пускай «лишь на мгновение» [61]. Грядущая встреча с Екатериной была одобрена.
А двумя днями позже в Киеве Миранда в волнении ожидал возвращения Потёмкина. Но князь, чьи обиды всегда были недолговечны, поприветствовал его как давнего друга: «Мы, кажется, век не виделись. Как дела?» – ласково обратился он к нему [62]. Поскольку близился отъезд Екатерины, пора было прощаться с Мирандой. Через Мамонова императрица предложила ему пост на русской службе, но он рассказал, что питает большие надежды на венесуэльское восстание против Испании. Екатерина и Потёмкин одобряли эту антибурбонскую затею. Князь шутил, что уж если инквизиция необходима, то «в качестве инквизитора можно послать» Миранду. Екатерина предложила ему поддержку всех русских представителей за рубежом, а он нахально испросил кредит в размере десяти тысяч рублей. Мамонов сообщил Миранде, что на это потребуется согласие Потёмкина, что в очередной раз свидетельствует о том, что Екатерина и Потёмкин были почти равноправны. Потёмкин согласился. Двадцать второго апреля будущий правитель Венесуэлы (хотя правление его продлится недолго) простился с императрицей и князем. Испанцы наконец добрались до него. В конце того же года в Петербурге два посла Бурбонов пригрозили, что покинут город, если псевдограф-псевдополковник не будет выдворен из страны. Он так и не получил всей суммы кредита, но оставался на связи с Потёмкиным: из архивных бумаг следует, что из Лондона он прислал князю в подарок телескоп [63].
К этому времени Киев, который Екатерина назвала «отвратительным», всем наскучил [64], и орудийный салют возвестил, что лёд тронулся и можно начинать путь. Двадцать второго апреля 1787 года императрица взошла на командирское судно самой роскошной флотилии, которую только видали на Днепре.
24. Клеопатра
Ее корабль престолом лучезарным
Блистал на водах Кидна. Пламенела
Из кованого золота корма.
А пурпурные были паруса
Напоены таким благоуханьем,
Что ветер, млея от любви, к ним льнул.
В лад пенью флейт серебряные весла
Врезались в воду, что струилась вслед,
Влюбленная в прикосновенья эти.
Царицу же изобразить нет слов.
В полдень 22 апреля 1787 года Екатерина, Потёмкин и их свита вступили на борт судна-трапезной, где было приготовлено пиршество на пятьдесят персон. В три часа дня флотилия отправилась в путь. Семь гордых царственных галер князя, элегантные, комфортабельные и величественные, снаружи в золоте и пурпуре, внутри в золоте и шелках, с тремя тысячами человек команды и стражи, шли в сопровождении восьмидесяти других судов. На верхней палубе каждой галеры постоянно находился оркестр, игрой встречавший и провожавший гостей. На «Десне» Екатерины оркестром управлял потёмкинский маэстро Сарти. В её спальне стояли кровати для неё и Мамонова. На каждой галере были общая гостиная, библиотека, музыкальная комната и навес над верхней палубой. В роскошных спальнях стены были обиты шёлком, а кровати устланы тафтой; в кабинетах стояли столы из красного дерева и удобные диваны с обивкой из дорогого ситца. Уборные с индивидуальным водопроводом были новинкой и на суше, а тем более на волнах Днепра. Плавучий обеденный зал мог вместить семьдесят гостей.