Гости сохранили волнующие, почти фантастические воспоминания об этом плавании до конца своих дней. «Множество лодок и шлюпок носилось впереди и вокруг этой эскадры, которая, казалось, создана была волшебством», – вспоминал Сегюр. Множество любопытных «громкими кликами приветствовало императрицу, когда при громе пушек матросы мерно ударяли по волнам Борисфена своими блестящими, расписанными вёслами». Это было похоже на «флот Клеопатры… никогда раньше не было такого блистательного и приятного путешествия», – считал де Линь. «Поистине, – сообщал своей жене Нассау, – наше собрание на этой галере есть одна из самых необыкновенных вещей».
По берегам реки не прекращалось устроенное князем представление: мимо проплывавших под пушечные залпы и симфоническую музыку судов по равнинам маневрировали лёгкие отряды казаков. «Города, деревни, усадьбы, а иногда простые хижины так были изукрашены цветами, расписанными декорациями и триумфальными воротами, что вид их обманывал взор, и они представлялись какими-то дивными городами, волшебно созданными замками, великолепными садами».
На галере Потёмкина «Буг» размещались он сам, его племянницы с мужьями и Нассау-Зиген. Утомительный Киев остался позади, но неприязнь и злонамеренность по-прежнему обитали среди плывущих вниз по Днепру путешественников. «Мне нравится проводить время с князем, который по-настоящему любит меня, – писал Нассау жене, – несмотря на моих спутников, которые меня ненавидят». Впрочем, позже он подружился с Браницким. В своих письмах жене этот бывший любовник таитянской королевы, чуть не ставший королём Виды, описал апартаменты на своём «большом и богато украшенном» судне. Потёмкин занимал самые просторные помещения, и никто из остальных не мог попасть к себе, не пройдя через его салон. Первая встреча Екатерины призошла с королём Польши в пяти днях пути по течению, и потёмкинская галера оказалась плавучей конфедерацией польских интриг. Нассау, всё ещё действовавший в пользу Станислава Августа против Браницкого и надеявшийся сделать себе состояние, всегда вставал рано и будил Потёмкина, пока тот был один.
По утрам все были свободны. В полдень с галеры императрицы пушечным выстрелом объявляли обед, иногда всего для десяти гостей, которые подплывали на шлюпках. Позже Нассау переправлялся на галеру к Сегюру и де Линю, где последний читал вслух свои дневники. В шесть вечера – ужин, снова у императрицы. В девять она уходила на покой, и «все отправлялись к князю Потёмкину». И всё же, несмотря на неслыханную торжественность, поездка имела и интимный характер. Однажды вечером Мамонов, которому наскучила августейшая привычка так рано ложиться, попросил Нассау и некоторых других остаться на партию в вист. Не успели они расположиться на игру в салоне Екатерины, как она сама вошла туда с распущенными волосами, с ночным чепцом в руках и в пеньюаре из тафты абрикосового цвета с голубыми лентами. Это была редкая возможность увидеть, как пожилая Екатерина выглядит перед своими молодыми любовниками за дверями спальни. «Без головного убора она казалась моложе», – отметил Нассау. Она спросила игроков, не стесняет ли их, села возле стола, извинившись за своё «дезабилье», и была «очень весела». В десять часов она ушла. Игра завершилась только в половине второго.
«Действительно, наше путешествие – нескончаемый, очаровательный праздник, – сообщал Нассау. – Общество у нас очаровательное, де Линь и Сегюр очень оживляют его». Эти двое, плывшие вместе на «Сейме», напоминали озорных школьников, всегда готовых к новым шалостям. Каждое утро де Линь стучал в тонкую переборку, разделявшую их спальни, и читал Сегюру свои стихотворные экспромты, а затем отправлял к нему лакея с письмом, содержавшим «остроумие, шутку, политику, любовь, военные анекдоты и эпиграммы». Ничто не могло быть более странным, чем эта утренняя переписка «между австрийским генералом и французским посланником, [лежавшими] стена об стену в галере, недалеко от повелительницы Севера, на волнах Борисфена, в земле казаков и на пути в страны татарские». Сегюр воспринимал поездку почти как поэтическое видение: «Прекрасная погода, великолепие нашего флота, величественная река, движение, радость зрителей, толпившихся на берегу, азиатская или воинственная пестрота в разнообразных нарядах тридцати различных народов, наконец, уверенность видеть каждый день новые, любопытные предметы – всё это возбуждало и подстрекало воображение». Очевидный успех всего представления отражался в фигуре его могущественного режиссёра: «Стихии, весна, природа и искусство, казалось, соединились для торжества этого могучего любимца» [2].
Через три дня этого достойного Клеопатры плавания императрицу встретил ждавший в Каневе на польском берегу король Станислав Август, охваченный романтическими воспоминаниями и политическими надеждами. Это была необычная встреча. Когда они виделись в последний раз, он был молодым поляком-мечтателем, а она – угнетённой женой слабоумного грубияна. Теперь он был королём, а она императрицей. Он двадцать восемь лет не видел женщину, которую так и не разлюбил, и, вероятно, поддавался соблазну мечтать о воссоединении. «Вы легко представите, – ещё в феврале признавался король Потёмкину в не опубликованной пока записке, – с каким воодушевлением я жду минуты, которая доставит мне это наслаждение». Именно такая обречённая сентиментальность могла затронуть струну в душе Потёмкина [3].
Станислав Август по-прежнему был привлекателен, эмоционален, образован, но прежде всего он хотел сделать всё, что возможно, для блага Польши. Он разделял с Потёмкиным интерес к опере, архитектуре и литературе, но всё равно не мог позволить себе доверять ему. На долю короля не приходилось ничего, кроме огорчений и унижений. В политике ему всегда доставались наихудшие карты. Его личные способности не шли ни в какое сравнение с такими политиками, как Потёмкин. Екатерина сочла изложение его политических трудностей докучным и неуместным, а его личную откровенность – почти невыносимой. Возможно, императрица стыдилась воспоминаний о своей беспомощной наивности в те времена, когда она так любила его в тюрьме своего несчастного брака [4].
Настоящей целью этой встречи были не романтические воспоминания, а сохранение Польши. Оно стало единственной политической проблемой, перед которой терялся методичный ум Екатерины – из-за всеобщего хаоса, обманчивой величественности, твёрдой привычки к вольностям и запутанных тонкостей Речи Посполитой. Зато именно в таких условиях изворотливый Потёмкин чувствовал себя как рыба в воде. Утверждённый в Фастове план князя и короля по созданию антитурецкого союза и преобразованию польской конституции мог бы предотвратить трагедию уничтожения Польши. Но это оказался один из тех случаев, когда личная неловкость подорвала политическое взаимопонимание.
Флотилия бросила якорь около Канева. Двадцать пятого апреля в одиннадцать часов утра Безбородко и гофмаршал князь Барятинский приняли короля на борт катера. «Господа, король польский поручил мне представить вам графа Понятовского», – сказал он, принимая своё родовое имя, ведь короли Польши не могли покидать польскую землю. Когда король предстал перед императрицей, Сегюр и прочие окружили их, чтобы услышать первые слова тех, «которые находились в положении, далеко не сходном с тем, в каком они были некогда, соединённые любовью, разделённые ревностью и преследуемые ненавистью. Однако эти ожидания были тут же разрушены. Между ними больше не было той искры. Оба монарха неловко прошлись по палубе. Вероятно, в порыве ностальгии он не смог удержаться от некоторых болезненных напоминаний о прошлом, потому что, когда они вернулись, императрица выглядела беспокойно и принуждённо, а в его глазах виднелся «отпечаток грусти». Иные говорили, что она использовала его уговоры, чтобы возбудить ревность в Мамонове. «Я тридцать лет не видела его, – писала после Екатерина, – и вы можете представить, как мы оба изменились» [5].
В этой встрече был и один трогательный момент, после того, как Станислав Август в неловкой обстановке вручил племяннику Потёмкина Энгельгардту орден Белого орла. Наступило время обеда. Король не мог найти свою шляпу, а Екатерина подала ему её. «Покрыть мне голову дважды, – пошутил он, имея в виду свою корону. – Ах, мадам, это слишком щедро и мило с вашей стороны». После отдыха на другой галере Станислав Август был перевезён на плавучую резиденцию Потёмкина. Светлейший князь попытался помирить короля с Браницким, но тот вёл себя настолько оскорбительно, что Станислав Август покинул комнату. Потёмкин поспешил следом с извинениями. Императрица и князь строго выговорили Браницкому, но этот польский агент влияния был своим и остался в их свите.
В шесть вечера король вернулся к переговорам на галере у Екатерины. Прогуливаясь по палубе, он предложил ей заключить русско-польский союз. Она обещала дать ответ. Князь, не обращая внимания, играл поблизости в карты. Екатерина была в ярости, что он не пришёл к ней на помощь. «Отчего вы с князем Потёмкиным всё время оставляете нас в такую минуту?» – отчитывала она де Линя. Станислав Август умолял Екатерину приехать на ужин к нему в Канев, где он истощил почти все свои скудные ресурсы на подготовку двухдневной программы пиршеств и фейерверков, но Екатерина отказала ему. Она сказала Потёмкину, что не желает делать дела в такой спешке, как принято у них в Польше; «всякая перемена намерения, ты сам знаешь, что мне неприятна». Потёмкин, то ли из уважения к Станиславу Августу, то ли от злости на разрушение Екатериной его польской стратегии, молча играл в карты. Екатерина сердилась всё больше и говорила всё меньше. Король мрачнел. Придворные беспокойно вертелись, подслушивая. «Князь Потёмкин ни слова не говорил, – пробурчала на следующий день Екатерина своему секретарю. – Принуждена была говорить беспрестанно, язык засох, почти осердили, прося остаться». Наконец Екатерина снизошла до того, чтобы с борта посмотреть дорогостоящие польские фейерверки.
Униженный, с разбитым сердцем, король откланялся. «Не стоит выглядеть так огорчённо, – злорадно шепнул ему де Линь. – Этим вы лишь доставляете удовольствие двору, который… ненавидит вас». Екатерина злилась на Потёмкина, а он дулся у себя на «Буге». Она слала ему одну за другой записки: «Я на тебя сержусь, ты сегодня ужасно как неловок». Флотилия задержалась, чтобы понаблюдать, как огненное представление завершается имитацией извержения Везувия. Итак, король, по неподражаемому выражению де Линя, «пробыл там три месяца и истратил три миллиона лишь для того, чтобы три часа видеть императрицу». Несколько дней спустя Станислав Август послал Потёмкину жалкую неразборчивую записку: «Я был рад увидеть императрицу. Я больше не знаю её, но, несмотря на свою печаль, р