ассчитываю на дружбу князя Потёмкина» [6].
Император Иосиф II и царица Екатерина II, цезари Востока, приближались друг к другу. Тридцатого апреля, с опозданием из-за сильного ветра, флотилия вошла в Кременчуг. Иосиф, кипя от военного нетерпения, ждал ниже по течению, в Кайдаке.
Деспотичные, хотя и рациональные, реформы Иосифа уже довели некоторые из его провинций до мятежа. Он не хотел ехать в Россию, но для русских его присутствие было чрезвычайно важно, так как союз с Австрией был их главным оружием против османов. «Может быть, окажется возможным, – писал Иосиф своему канцлеру Кауницу, – найти предлог не приезжать». Гордый Габсбург счёл приглашение Екатерины «весьма пренебрежительным» и указал Кауницу, что его ответ должен быть «честным, кратким, но нужно дать понять этой екатеринизованной принцессе Цербстской, что ей следует несколько более уважительно… обращаться со мной». После этого он с энтузиазмом согласился. Ему хотелось проинспектировать русские войска, хотя в глубине души он был уверен, что они, в отличие от его австрийцев, не способны к правильным действиям. С иронией он писал Потёмкину, что охотно осмотрит его «любопытные устроения и удивительные творения». Теперь этот маниакальный инспектор скрашивал себе ожидание тем, что самостоятельно изучал Херсон [7].
Екатерина беспокоилась: где же Иосиф? Кобенцль слал своему императору успокоительные письма. Потёмкин, казалось, жил текущим моментом, хотя ходили слухи, что ему не хватит лошадей на остаток пути. Императрица сошла на берег в Кременчуге, где осмотрела красивый дворец, окружённый, конечно, «очаровательным английским парком» с тенистой зеленью, текучей водой и грушевыми деревьями. Потёмкин приказал привезти издалека огромные («шириной с него самого», шутил де Линь) дубы и составить из них рощу. В этом месте побывал Уильям Гульд. «Здесь всё в цвету», – рассказывала императрица Гримму. Там же Екатерина проинспектировала пятнадцать тысяч солдат, в том числе семь полков организованной Потёмкиным лёгкой конницы, в которой Кобенцль высоко оценил как людей, так и коней. После бала на восемьсот человек, данного тем же вечером, Екатерина отправилась дальше по течению, навстречу своему императорскому союзнику [8].
Как только суда исчезли из вида за поворотом реки, появился Сэмюэль Бентам, оставивший брата Иеремию управлять Кричевом, со своим гордым творением – шестизвенным вермикуляром для Екатерины[102]. Посреди стольких прекрасных видов молодой англичанин, рявкавший команды в рупор с высокого мостика, должен был сам представлять не менее удивительный вид. Потёмкин приказал ему пришвартоваться около своей галеры. На следующее утро он провёл инспекцию и, по словам Сэмюэля, «был вполне доволен». Когда флотилия двинулась дальше, Бентам отправился вместе с ней. Он заявлял, что императрица обратила внимание на его суда и осталась в восхищении, но скорее Потёмкин утешал его за то, что он пропустил свой момент.
За двадцать пять миль до Кайдака, где была назначена встреча с императором, некоторые из галер сели на мель. Флотилия встала на якорь. Потёмкин понял, что пройти весь путь рекой не удастся. Возникла опасность, что замечательное предприятие скатится в позорный хаос: императрица была на мели, император неизвестно где, лошадей не хватало, а суда с запасами провизии и с кухнями застряли на песчаных отмелях. Положение спас «плавучий червь» Бентама.
Оставив императрицу позади, Потёмкин перешёл на борт вермикуляра и, к восторгу Бентама, двинулся на нём искать императора. Подойдя к Кайдаку, совсем близко от уничтоженной Запорожской Сечи, он предпочёл остаться на борту, а не в одном из своих дворцов. Следующим утром он нашёл Иосифа Второго. Вечером император отпустил комплимент в адрес Бентамова вермикуляра. Бентам раздулся от похвалы двух цезарей и князя. Впрочем, тем была гораздо более интересна встреча друг с другом, чем вид английских корабельных изобретений[103].
Потёмкин с Иосифом договорились, что император появится перед императрицей «неожиданно». Но монархи не любят неожиданностей, так что светлейший князь срочно отправил курьера, чтобы предупредить Екатерину, а Кобенцль отправил своего курьера предупредить Иосифа о том, что Екатерина предупреждена. Таковы странности служения царям. Седьмого мая Екатерина оставила галеры и направилась в экипаже навстречу этой до боли ожидаемой «неожиданности» [9].
Екатерина в сопровождении де Линя, Мамонова и Александры Браницкой пересекла поле и столкнулась, по ее собственным словам, «нос к носу» с Иосифом, при котором был и Кобенцль. Оба величества отправились в одном экипаже в Кайдак. Там Иосиф с ужасом узнал, что кухни и повара остались далеко позади, на сидящих на мели судах. Потёмкин ускакал организовывать дела и забыл о еде. В результате царице и императору было совершенно нечего есть. «Не оказалось никого, – записал Иосиф, – чтобы готовить или подавать». Вот так вышло с императором, любившим путешествовать без церемоний. Императорская поездка грозила превратиться в фарс [10].
Но Потёмкин был мастером импровизации, а необходимость – мать изобретательности. «Князь Потёмкин сам стал chef de cuisine [шеф-поваром (фр.). – Прим. перев.], – со смехом рассказывала Екатерина Гримму, – принц Нассау – поварёнком, а великий гетман – кондитером». Кухонная сумятица, устроенная одноглазым русским гигантом, космополитичным паладином – победителем львов и усатым «польским храбрецом», наверняка казалась страшноватым, но забавным фрагментом кулинарного ада. Потёмкин ухитрился ещё представить girandole – вращающийся фейерверк с четырьмя тысячами ракет, кружащих вокруг монограммы Екатерины, а также ещё один взрывавшийся вулканом холм. Для коронованных особ XVIII века наблюдать фейерверки и эрзац-вулканы было, видимо, таким же скучным делом, как сейчас – посещать фабрики и молодёжные центры. Неизвестно, отвлекло ли это их от потёмкинской стряпни: у троих безумных поваров, как в поговорке, суп вышел плохо. По мнению Екатерины, «никогда раньше этим двум величествам не прислуживали так великолепно и так дурно», но благодаря веселью «обед получился так же хорош, как и плох». Однако один участник, и самый важный, не был согласен.
«Обед состоял из несъедобных блюд», – писал фельдмаршалу Ласси император, которому всё это не показалось смешным; но, по крайней мере, «общество здесь очень хорошее». Но император, известный своим Schadenfreude [злорадство (нем.). – Прим. перев.], был в тайном восторге: «Сумятица, царящая в этом путешествии, невероятна». Там было, записал он, «больше вещей и людей на судах, чем могли увезти экипажи, и к тому же недоставало лошадей». Иосифу, который раздувался от чувства немецкого превосходства над неуклюжими русскими, было «любопытно, чем всё это кончится». Но, заключал он с мученическим вздохом, «поистине тогда я буду об этом сожалеть» [11].
При первой возможности Иосиф отвёл де Линя в сторону: «Мне кажется, что эти люди хотят войны. Готовы ли они? Сомневаюсь; в любом случае я не готов». К этому времени он уже видел корабли и укрепления в Херсоне. Русские участвовали в гонке вооружений, но он считал, что всё представление устроено, «чтобы пустить нам пыль в глаза. Ничто не прочно, всё сделано в спешке и самым расточительным способом». Иосиф не мог ясно признаться себе, что увиденное произвело на него впечатление. Он был прав, если считал, что великолепие поездки и достижения Потёмкина подталкивали Екатерину к войне. «Мы и сами можем начать», – сказала она секретарю.
Потёмкин хотел обсудить перспективы войны лично с Иосифом, поэтому однажды утром он пришёл к императору и разъяснил ему понесённые Россией обиды и территориальные претензии к османам. Стеснительность не дала Потёмкину высказать всё, что он собирался, поэтому он попросил сделать это де Линя. «Я не знал, что он так много хочет, – пробормотал Иосиф. – Я полагал, что взятия Крыма будет достаточно. Но что они сделают для меня, случись у меня однажды война с Пруссией? Посмотрим, посмотрим…» [12]
Два дня спустя двое цезарей, во внушительной чёрной карете с гербом Екатерины на дверцах, с обтянутым кожей потолком и сиденьями красного бархата, прибыли к затерянным в степи первым постройкам грандиозного, по замыслу Потёмкина, Екатеринослава[104]. Когда оба величества заложили камни в основание кафедрального собора, Иосиф шепнул Сегюру: «Императрица положила первый камень, а я – последний». (Впрочем, он ошибался.) На следующий день они двинулись сквозь степи к Херсону, окружённые «огромными стадами овец и множеством лошадей» [13].
Двенадцатого числа они торжественно вступили в первый потёмкинский город через арку с надписью, в которой содержался очевидный вызов Блистательной Порте: «Путь в Константинополь». Иосиф, уже проведший инспекцию города, теперь мог проинспектировать и свиту Екатерины. «При одном только князе Потёмкине, с его безумной страстью к музыке, состоят 120 музыкантов», – заметил император. Зато «одному офицеру, которому страшно обожгло руки взрывом пороха, только через четыре дня оказали помощь». Что касается фаворита императрицы, то Иосиф счёл Мамонова «не слишком умным… всего лишь ребёнком». Сегюр ему понравился; Фицгерберта он назвал «умным», хотя и очевидно скучающим; высоко он оценил «дипломатического жокея», обладавшего полнотой ума и joie de vivre [жизнерадостность, радость бытия (фр.). – Прим. перев.], которой не хватало императору: «де Линь прекрасно пришёлся здесь ко двору и хорошо блюдёт мои интересы». Однако инспекционные прогулки Иосифа и его тайная ревность не прошли мимо русских. Екатерина, закатывая глаза, говорила своему секретарю: «Всё вижу и слышу, хотя не бегаю, как император». Ничего удивительного, решила она, что он довёл до бунта брабантских и фламандских бюргеров [15].
Сегюр и де Линь были ошеломлены достижениями Потёмкина. «Мы не могли не дивиться, – пишет Сегюр, – при виде стольких новых величественных зданий». Крепость была почти окончена; имелись казармы на двадцать четыре тысячи человек; «несколько церквей прекрасной архитектуры»; в арсенале – шестьсот пушек, а в порту – двести купеческих судов и готовые к спуску два линейных корабля и фрегат. Такое удивление екатерининской свиты было, вероятно, обусловлено царившим в Петербурге почти всеобщим убеждением в том, что достижения Потёмкина были подделкой. Теперь, говорит Сегюр, все они признали «дарование и подвиги князя Потёмкина». Сама Екатерина, которой враги Потёмкина наверняка говорили, что всё это обман, писала Гримму: «Пусть в Петербурге говорят что угодно, но забота князя Потёмкина превратила эту местность, где при заключении мира [в 1774 году] не было даже хижины, в процветающий город». Иностранцы заметили и недостатки порта. «В Херсоне много построено за столь короткое время с его основания, – пишет Иосиф, – и это заметно».