Пятнадцатого числа Екатерина с Иосифом спустили на воду все три военных корабля. Они находились под навесами, украшенными «газом, кружевами, рюшами, гирляндами, жемчугами и цветами», как показалось де Линю, словно «только что из модных магазинов на улице Сент-Оноре». Один из линейных кораблей, 80-пушечный, был назван «Иосиф II» в честь императора, но тот счёл, что «дерево так зелено… мачты так дурны», что они скоро развалятся на куски. Однако этого не случилось [16].
Перед их отъездом произошло одно грозное предзнаменование. Екатерина хотела посетить стратегически важную крепость Кинбурн в устье Днепра, но по лиману крейсировала турецкая эскадра, и императрица не могла туда добраться. Русские знали о том, что за ними следят глаза турок, но не показывали этого иностранцам. Посол России при Блистательной Порте Яков Булгаков приплыл из Константинополя для обсуждения турецкой политики. Потёмкин поддразнил Сегюра насчёт поддержки французами турок, которые «имеют повод беспокоиться» [17].
Из Херсона два цезаря отправились через голую степь в Крым. Когда Сегюр неосторожно пошутил на тему пустынь, Екатерина бросила ему: «Напрасно вы связываете себя, граф. Если вам скучно в степи, то кто же вам мешает отправиться в Париж?» [18]
Внезапно императорский экипаж окружили три тысячи донских казаков в полном обмундировании, во главе с атаманом, построенные одной линией и готовые к атаке. Среди них был эскадрон других излюбленных Потёмкиным степных всадников – свирепых калмыков, «точь-в-точь похожих на китайцев», как решил Нассау. Казаки раз за разом атаковали, издавая воинственное гиканье, от которого у потёмкинских гостей захватывало дух. Затем они разделились на две половины и вступили в сражение. Даже на Иосифа произвели впечатление их сила и выносливость: они могли проезжать до шестидесяти вёрст в день. «Ни одна кавалерия в Европе не может в этом отношении с ними сравняться», – записал Нассау.
В Кизикермене[105], в 75 верстах к северо-востоку от Херсона, они нашли каменный домик и готовый лагерь из отделанных серебром палаток с россыпью драгоценных камней на коврах. Когда на следующее утро Александра Браницкая представляла императрице казачьих офицеров, дипломатов восхитили женщины из семьи атамана: на его жене было длинное платье из «золотой и серебряной парчи» и соболья шапочка, расшитая жемчугом. Но больше всего Нассау поразили «четыре нитки жемчуга», соблазнительно качавшиеся у её щек, спускаясь до самого рта [19].
На закате Иосиф с Сегюром вышли на бескрайнюю плоскую пустошь, где не было ничего, кроме травы до самого горизонта. «Какое странное путешествие! – сказал император Священной Римской империи. – Кто бы мог подумать, что я вместе с Екатериною Второй, французским и английским посланниками буду бродить по татарским степям! Это совершенно новая страница в истории».
«Мне скорее кажется, что эта страница из “Тысячи и одной ночи”», – отвечал Сегюр.
Тут Иосиф остановился, протирая глаза: «Право, я не знаю, наяву ли это, или ваши слова о “Тысяче и одной ночи” подействовали на моё воображение: посмотрите в ту сторону!»
К ним приближался высокий шатёр, скользивший над травой как будто сам по себе. Император и граф уставились на это волшебное зрелище: перед ними было стойбище калмыков, которые переносили свои шатры, не разбирая их. Оттуда вышли три десятка калмыков и окружили двоих людей, не догадываясь, что один из них император. Сегюр вошёл внутрь. Иосиф предпочёл остаться снаружи. Когда Сегюр наконец появился, Иосиф в шутку выразил облегчение, что француз выпущен из своего «заключения» [20].
Как только цезари въехали через Перекопскую линию в Крым, раздался грохот копыт и в облаке пыли появились тысяча двести татарских всадников. Эта «татарская засада» Потёмкина, вооружённая инкрустированными пистолетами, кривыми кинжалами с гравировкой, пиками, луками и стрелами, полностью окружила императорскую карету, казалось, путешественники вдруг перенеслись назад в тёмное прошлое Европы.
«Согласитесь, любезный Сегюр, – сказал де Линь, – что двенадцать сотен татар, которыми мы окружены, могли бы наделать тревоги на всю Европу, если бы вздумали вдруг потащить нас к берегу, посадить на суда августейшую Екатерину и могущественного римского императора Иосифа II и увезти в Константинополь, к наслаждению и удовольствию его величества Абдул-Гамета?» К счастью, Екатерина не услышала этих рассуждений де Линя. Её личную стражу теперь составляли татарские мурзы в богатой зелёной одежде с золотыми полосами. Двенадцать татарских юношей служили ей пажами [21].
Экипажи, сопровождаемые татарской конницей, ехали, казалось, всё быстрее и быстрее. Они повернули на крутой спуск, ведущий к древней столице ханов Гиреев – Бахчисараю. Лошади, вёзшие восьмиместную карету Екатерины и Иосифа, понесли и помчались в стороне от дороги. Карета опасно тряслась по камням. Скакавшие рядом татары пытались удержать её. Екатерина не выказывала никакого страха. Каким-то образом татарам удалось успокоить лошадей, и они остановились так же внезапно, как понесли, у въезда в крымскую столицу [22].
Ханский дворец представлял собой эклектичную смесь собственно дворца, гарема и мечети. Его построили украинские рабы под руководством персидских и итальянских архитекторов, одновременно в мавританском, арабском, китайском и турецком стилях, с отдельными западными нотками вроде готических дымовых труб. Планировка его подражала оттоманским дворцам Константинополя, с воротами и внутренними двориками, ведущими внутрь, в ханскую резиденцию и гарем. Во двориках царили тишина и безмятежность. Высокие стены скрывали потайные сады, освежаемые струйками хитроумных фонтанов. Толщина стен и элементы западного влияния напомнили Иосифу уединенный кармелитский монастырь. Позади ханской мечети и её высоких минаретов располагалось исполненное благородства династическое кладбище Гиреев, где среди множества надгробных камней с искусной резьбой были построены две восьмиугольные ротонды, скрывавшие захоронения самих ханов. Из окон струились сладкие запахи ароматических церквей. Вокруг дворца, в зажатой между двумя крутыми утёсами долине, расстилался татарский город с его банями и минаретами[106]. Потёмкин иллюминировал всё это, как амфитеатр, множеством фонарей, так что путешественники могли вообразить, что действительно поселились во дворце из арабских сказок [23].
Екатерина остановилась в личных покоях хана, включавших «великолепный и необычный приёмный зал», большой и роскошно отделанный, украшенный гордой надписью – вызовом всем династиям Востока: «Что ни говори клеветники и завистники, ни в Исфахане, ни в Дамаске, ни в Стамбуле не найдем подобного». Габсбург поселился в комнатах ханского брата. Потёмкин, что неудивительно, жил в гареме вместе с де Линем, очарованным волшебством этого места. Очарована была и Екатерина. Сладкие ароматы сада – апельсиновых деревьев, роз, жасмина, граната – проникали в каждый уголок всех комнат, с их скамьями-диванами по периметру стен и с фонтанами посередине. За обедом Екатерина принимала местных муфтиев и уважительно обращалась с ними. Имамы, пять раз в день за её окнами призывавшие правоверных на молитву, вдохновили её на плохое, хоть и рифмованное, стихотворение: «…Не здесь ли место рая? Хвала тебе, мой друг!..»
После обеда Иосиф уехал инспектировать близлежащий Чуфут-Кале – обиталище караимов, известной с VIII века иудейской религиозной группы. Караимы отвергали Талмуд, верили только в изначальную Тору и жили, довольные своей изоляцией в покинутых крепостях на вершинах Крымских гор. Остававшиеся в Бахчисарае Нассау, Сегюр и де Линь исследовали город, будто освобождённые от занятий школьники. Де Линь, хоть и был на двадцать лет старше Сегюра, шалил больше всех, всё надеясь увидеть татарскую девушку с незакрытым лицом. Впрочем, этой заманчивой перспективе пришлось подождать. В гареме же Потёмкин, развалившись, наблюдал за «арабскими танцовщицами» и их, по мнению Нассау-Зигена, «отвратительными танцами» [24]. Цезари провели в Бахчисарае всего две ночи, и двадцать второго мая в девять утра в окружении пажей, татар и донских казаков уехали, чтобы увидеть величайшее из потёмкинских представлений.
Царица и император сидели за роскошным обедом в красивом дворце, построенном на Инкерманских высотах, на выдающемся в море языке суши. Играл потёмкинский оркестр. Склоны холмов пестрели упражнявшейся в езде и в битве татарской конницей. Светлейший князь подал знак. Вмиг отдернулись занавеси и распахнулись двери на балкон. На глазах выглянувших наружу монархов отряд татарских всадников посреди столкновения разошёлся в стороны, открыв «величественное зрелище», от которого у зрителей захватило дух.
Горы здесь выстраивались амфитеатром вокруг глубокого залива, блестевшего на солнце. Посреди него на якоре, в боевом порядке, обратившись прямо к месту трапезы монархов, стоял грозный и многочисленный флот – не менее двадцати линейных кораблей и фрегатов – как решил Иосиф. По другому тайному знаку князя этот флот отсалютовал общим залпом всех пушек. Самый звук, вспоминал Сегюр, был как объявление о том, что Российская империя прибыла на юг и «не более, как через тридцать часов флаги кораблей [Екатерины] могут развеваться в виду Константинополя, а знамёна её армии – водрузиться на стенах его». Нассау писал, что этот миг был «почти волшебным». Морская база Севастополь была основана три года назад, а весь этот флот Потёмкин построил всего за два года.
Эта демонстрация грубой мощи России подвигла Екатерину встать, как только пушки замолчали, и, глядя на Иосифа, но не называя его, предложить воодушевлённый тост за её «лучшего друга»[107]. Можно представить, как морщился Иосиф от её страстности, как за презрительной маской ревниво поглядывал на успешное русское предприятие, желая самостоятельно его проинспектировать. Фицгерберт оставался совершенно невозмутим. Все взгляды обратились на Потёмкина: это был именно его успех, замечательное достижение, учитывая неповоротливость русской бюрократии, объемы его ответственности, недостаток у русских опыта в морском деле и расстояние до ближайшего строевого леса в далёкой Польше. Присутствовавшие русские наверняка подумали о завоевании Петром Великим Прибалтики и основании российского флота на Балтийском море. Кто из придворных выскажет это первым? «Мадам, – сказал Сегюр, – основанием Севастополя вы довершили на юге то, что Пётр Великий начал на севере». Нассау обнял Потёмкина и попросил разрешения поцеловать руку императрице. Та отказалась. «Князя Потёмкина, которому я всем обязана, следует поцеловать, – повторяла она. Затем она со смехом повернулась к своему милому супругу. – Надеюсь, теперь не скажут, что он ленив», – сказала она, предупреждая этим всякие намёки на то, что его достижения не настоящие. Тронутый до слёз Потемкин целовал ей руки [26].