Потёмкин гордился российской военной мощью, и могло показаться, будто он жаждет войны, но он смог покорить Сечь, Крым и Грузию под угрозой войны, при этом не потеряв ни единого екатеринославского гренадера. Он знал, что рано или поздно ему придётся сражаться с турками, потому что тех всё больше возмущали новые и новые успехи России. Очевидно, однако, что он говорил о войне, лишь чтобы её избежать. Между тем именно Потёмкина обвинили в том, что его бестактная и агрессивная дипломатия стала причиной конфликта. Такой взгляд на ситуацию сложился задним числом: потомки сочли, что Россия притесняла ослабленную Турцию, хотя на самом деле Порта в это время собирала войска и флотилии, значительно усовершенствовав их после жалкого поражения в первой Русско-турецкой войне. Историки также не брали в расчёт, что Стамбул в то время был охвачен милитаристскими настроениями, а Османская империя провоцировала русских на Кавказе и на Дунае. Если князь в чём-то и повинен, то в создании Черноморского флота и организации крымского визита императрицы: эти события окончательно подтвердили, что Россия не собирается покидать черноморские берега, и в то же время сигнализировали, что для Порты настал последний шанс оттеснить русских с их позиций. В результате началась гонка вооружений, и обе стороны синхронно провоцировали друг друга. Война была вызвана обоюдным закручиванием гаек и разразилась прежде, чем оба государства успели к ней подготовиться.
Вернувшись в Стамбул, русский посол обнаружил настоящую военную лихорадку. Первого июня 1787 года, согласно свидетельству Пизани, великий визирь Юсуф-Паша при поддержке янычаров и имамов намеренно «подстрекает толпу… с тем чтобы смутить своего государя и заставить его поверить, что люди хотят войны, и если не получат желаемого, то поднимут мятеж». Чернь бунтовала. Азиатские наёмники пробирались через город по пути в Измаил, главную крепость Молдавии. Османская армия насчитывала 300 000 человек. Их сдерживал только мирный настрой султана и его влиятельного капудан-паши (командующего флотом) Хассан-Паши [42]. Пруссия, Швеция, Британия и Франция тоже подзадоривали турок; Пизани сообщал: «В мои руки попал план по захвату Крыма, составленный для французских офицеров». Наконец сдался и султан. Порта выдвинула Булгакову невыполнимые условия – к примеру, потребовала вернуть Грузию и разместить в русских городах турецких консулов. Булгаков отверг их, пятого августа был арестован и брошен в Семибашенный замок. Двадцатого августа османские корабли напали на два русских фрегата под Очаковом. После шестичасовой битвы русские отступили. Началась война [43].
«Я думаю, у тебя на пальцах нохтей не осталось, всех сгрыз», – пишет Екатерина Потёмкину 24 августа 1787 года, обсуждая их военную стратегию и состав Военного совета [44]. Как хорошо она его знала! В тот месяц отношения Екатерины и Потёмкина вступили в новую фазу: зоны военных действий и дипломатии расширялись, а их письма друг другу становились всё длиннее. Они стали партнёрами более близкими, чем когда-либо раньше, – партнёрами в триумфе и страдании, в публичной сфере и личной жизни. Они переписывались, словно немолодые супруги, которым выпало руководить страной, – любящие, хотя порой и раздражительные. Екатерина и Потёмкин обменивались политическими идеями, сплетнями и подарками – новыми нарядами и снадобьями, подбадривали и хвалили друг друга. Но всё же в Кременчуге князь дрожал от лихорадки и всё глубже погружался в дисфорическую тьму. Вопреки россказням, он при этом не пренебрегал своими обязанностями, однако весьма уставал, поскольку в его руках сосредоточилась слишком большая власть. Это тревожило Екатерину: «Как ты все сам делаешь, то и тебе покоя нет» [45].
Не считая Петра Первого, Потёмкин был первым русским главнокомандующим военно-морских и сухопутных сил сразу в нескольких зонах военных действий. Будучи министром военных дел, он нёс ответственность за действия на всех фронтах, от шведской границы до китайской и от польской до персидской. Сражаться с турками должны были две армии. Князь взял на себя командование главной, Екатеринославской армией на центральном фронте, фельдмаршал Румянцев-Задунайский – более малочисленной Украинской армией, которая выдвинулась на запад к молдавской границе. Вдобавок Потёмкин руководил Черноморским флотом. На Кавказе и Кубани он командовал войсками в битвах с османами, чеченцами и черкесскими племенами, которых вёл в бой шейх Мансур. Ни одна из русских армий не была по-настоящему готова к войне – но это же можно было сказать и о турецкой армии. Потёмкин собирал силы и ожидал прибытия 60 000 рекрутов: губернии поставляли по два рекрута с пятисот душ. Более того, он должен был координировать военные действия с австрийскими союзниками и всё больше внимания уделять русской политике в Польше. Такой неподъёмный труд требовал не только способности собрать необходимые силы и спланировать военные операции на суше и на море, но и стратегического таланта.
Главной целью османов был возврат Крыма, в чём им должна была помочь мощная крепость Очаков. Но сначала им нужно было захватить потёмкинский Херсон. Ключом к Херсону был Кинбурн, небольшая русская крепость, стоявшая на косе в лимане – широком устье Днепра. Потёмкин немедля приказал укрепить Кинбурн и направил туда солдат под руководством своего лучшего генерала – Александра Суворова. Четырнадцатого сентября турки попытались атаковать Кинбурн, но нападение удалось отразить. Потёмкин повелел Черноморскому флоту выйти в море и искать османские суда, которые должны были находиться в Варне [46]. Однако лихорадка и депрессия ослабили Потёмкина. «Болезнь день ото дня приводит меня в слабость», – писал он Екатерине; если недуг одолеет его, то командование всеми военными силами следует передать Румянцеву [47].
«Не дай Боже слышать, чтоб ты дошел до такой телесной болезни… чтоб ты принужден был сдавать команду графу Петру Александровичу Румянцеву, – отвечала ему Екатерина шестого сентября. – День и ночь не выходишь из мысли моей… Бога прошу и молю, да сохранит тебя живо и невредимо, и колико ты мне и Империи нужен, ты сам знаешь». Она соглашалась с ним в том, что до весны России предпочтительней занять оборонительную позицию, но партнёры беспокоились, не решатся ли турки атаковать прежде, чем русские будут готовы отразить нападение, и выполнит ли Иосиф свои обязательства [48].
Её слова приободрили его. «Ты мне покровительница пишешь подлинно, как родная мать», – отвечает он и излагает свои стратегические доводы, как всегда, весьма красноречиво: Суворов в Кинбурне будет служить «и потом, и кровью», а Каховский в Крыму «полезет на пушку с равною холодностию, как на диван». Потёмкин советовал императрице «ласкать агличан и пруссаков», предвидя, каковы будут их следующие шаги. Затем он предположил, что России следовало бы отправить балтийские суда в Средиземное море, как и было сделано в ходе прошлой войны. Но уже сочиняя это письмо, он, похоже, находился в тяжёлом состоянии: не мог спать и есть и пребывал «в слабости большой, забот миллионы, ипохондрия пресильная. Нет минуты покою. Право, не уверен, надолго ли меня станет» [49]. Письма от него стали приходить всё реже.
И вдруг свет померк в глазах Потёмкина: девятого сентября его драгоценный Черноморский флот, его любимое детище и залог военной мощи России, был разбит бурей. Он едва не сошёл с ума. «Я, моя матушка, изнемог до крайности, – пишет он девятнадцатого сентября. – Я ни на что не годен ‹…› естли не умру с печали, то, наверно, все свои достоинства я повергну стопам твоим и скроюсь в неизвестности. Будьте милостивы, дайте мне хотя мало отдохнуть. Ей, немогу». Однако он сумел сохранить рассудок и распоряжался делами: армии комплектовались, манёвры проводились, запасы провизии пополнялись, и наконец Кинбурн был во всеоружии. Князь сделал всё, что мог, но его физическое и психическое состояние оставляло желать лучшего [50].
«Матушка Государыня, я стал несчастлив, – 24 сентября пишет императрице Потёмкин, который так доверялся воле Провидения. – При всех мерах возможных, мною предприемлемых, все идет навыворот. Флот Севастопольский разбит бурею ‹…› Бог бьет, а не турки». Водоворот чувств увлёк его циклотимическую натуру на самое дно, и это случилось в тот самый момент, к которому вела вся его прежняя карьера. Его охватило глубокое отчаяние, хотя с точки зрения истории он оказался в хорошей компании: Пётр Великий страдал от суицидальных настроений после поражения под Нарвой в 1700 году, то же произошло с Фридрихом Великим в 1740 году при Мольвице, когда он бежал с поля боя, и в 1758 году при Хохкирхе. В XX столетии [51] такие же кратковременные срывы в столь же критические моменты происходили с Иосифом Сталиным перед лицом немецкого вторжения 22 июня 1941 года и с Ицхаком Рабиным, премьер-министром Израиля в мае 1967 года, когда он планировал упреждающий удар в Шестидневной войне[116].
Князь пребывал в таком угнетённом состоянии, что признался Румянцеву-Задунайскому, своему старому наставнику: «Моя карьера окончена. Я почти потерял рассудок». В тот день он нацарапал письмо Екатерине, высказав предположение, что России нужно покинуть Крым, его трофей, за который он получил свой блестящий титул, поскольку без Севастопольского флота было бессмысленно держать солдат на полуострове. «Я просил о поручении начальства другому», – умоляет он. Видит Бог, он всегда был ей предан, но теперь – «Ей, я почти мертв…» [52]
26. Еврейские казаки и американские адмиралы: война по-потёмкински
Князь Потёмкин затеял необыкновенный проект: устроить полк из евреев… Он намеревается сделать из них казаков. Ничто не могло бы сильнее меня позабавить.
Вы были бы очарованы князем Потёмкиным, которого никто не превзойдёт в благородстве ума.
Екатерина ободряла князя Таврического. «В эти минуты, мой дорогой друг, вы отнюдь не маленькое частное лицо, которое живёт и делает, что хочет, – объясняла она ему в тот самый день, когда он писал ей полное отчаяния письмо. – Вы принадлежите государству, вы принадлежите мне». Всё же она послала ему приказ о передаче командования Румянцеву-Задунайскому, который Потёмкин мог использовать по своему усмотрению.