Получив его лихорадочные письма, она проявила хладнокровие и здравый смысл. «Ничто не пропало, – объясняла она, будто строгая, но благосклонная немка-директриса. – «Сколько буря была вредна нам, авось-либо столько же была вредна и неприятелю». Говоря о выводе войск из Крыма, она находила, что начинать «войну эвакуацией такой провинции, которая доднесь не в опасности, кажется спешить не для чего»[117]. Его расстройство она приписала «чрезмерной… чувствительности и горячему усердию» своего «лутчего друга, воспитанника моего и ученика, который иногда и более еще имеет расположения, нежели я сама. Но на сей случай я бодрее тебя, понеже ты болен, а я здорова» [1]. В этом была вся суть их союза: тот, кто был здоров и бодр, поддерживал больного и упавшего духом. Война дала этим партнёрам больше причин для беспокойства, но и больше общего. Обсуждение военных дел часто перемежалось у них самыми тёплыми выражениями любви и верности.
Неделю спустя Потёмкин вынырнул из глубин депрессии, частично благодаря письмам Екатерины, но скорее оттого, что выяснилось: флот не погиб, а только повреждён, и лишь один из линейных кораблей потерян. «Уничтожение флота Севастопольского такой мне нанесло удар, что я и не знаю, как я оный перенёс», – признавался он императрице. Облегчением послужила ему возможность сдать в крайнем случае дела Румянцеву. Они договорились, что Екатерина отправит для командования армией, в подчинение Потёмкину, князя Николая Репнина, талантливого военачальника и племянника Панина. Потёмкин извинился перед ней за беспокойство: «Я не виноват, что чувствителен» [2]. Ответом было сочувствие. Вполне в духе медицины XVIII века Екатерина винила его пищеварение: его спазмы «не что иное, как ветры, – объявила она. – Испытайте, прошу вас, и велите дать вам средства ветрогонные… Я знаю, каковы они мучительны, наипаче чувствительным и нетерпеливым людям, как мы с тобою» [3].
Как только Потёмкин выздоровел, война началась по-настоящему. В ночь на первое октября, после бомбардировки и нескольких ложных высадок, турки десантировали пять тысяч отборных янычар на Кинбурнской косе и пошли на штурм крепости. Турки выкопали траншеи. Русские под началом блестящего Суворова трижды атаковали и в конце концов перебили практически всю живую силу турок, но и сами понесли большие потери. Сам Суворов получил два ранения. Зато победа у Кинбурна означала, что Херсону и Крыму до весны ничего не грозит.
«Я не нахожу слов изъяснить, сколь я чувствую и почитаю вашу важную службу, Александр Васильевич» [4], – писал Потёмкин Суворову, который был на девять лет его старше. Эти два великих эксцентрика и выдающихся таланта своей эпохи были знакомы ещё с первой Турецкой войны. Их напряжённые взаимоотношения бурлили взаимным восхищением и раздражением. Суворов был маленький жилистый генерал со смуглым лицом комедианта, жестокими умными глазами и репертуаром шутовского поведения. «Полудемоном, героем и шутом» назвал его Байрон и добавил: «в мундире Арлекин» [5]. Он катался каждое утро голым по траве, делал сальто перед строем своих войск, прыгал на столы, пел посреди высшего общества, оплакивал обезглавленную индейку, пытаясь приставить ей голову обратно к шее, жил в соломенной хижине на берегу, стоял на параде на одной ноге и командовал войскам двигаться вперёд троекратным кукареканьем. Своим солдатам он задавал вопросы вроде «сколько рыб в Дунае?». Правильным был любой твёрдый ответ. «Боже упаси от немогузнаек!» – восклицал он [6].
Вскоре после Кинбурна один молодой француз-волонтёр писал в своей палатке письмо, когда полог бесцеремонно откинули и вошло пугало, одетое в одну сорочку. Это «странное явление» спросило, кому он пишет. Сестре в Париж, отвечал тот. «Но я тоже хочу ей написать», – сказал Суворов, схватил перо и написал ей целое письмо. Получив его, сестра сказала, что большую часть не смогла прочитать, а остальное было совершенно безумно. «Я имел дело с сумасшедшим», – решил француз. Согласно легенде, однажды Суворов услышал, как Екатерина в разговоре vis-à-vis [с глазу на глаз (фр.). – Прим. перев.] с Потёмкиным сказала, что все великие люди чудаки. Суворов немедленно принялся демонстрировать каждый день новую странность, что в конце концов стало у него второй натурой. При этом он говорил на шести иностранных языках и был знатоком древней истории и литературы [7].
Суворов, который подобно Потёмкину предпочитал удобную неофициальную одежду и простую тактику атаки, был не похож на князя в своём безжалостном, очень русском пренебрежении жизнью своих солдат. Его любимым оружием был штык: «Холодная сталь, штык и сабля! Опрокидывай неприятеля, разбивай, не теряй ни мгновения». Не верь мушкету, «пуля – дура». Он всегда стремился штурмовать и атаковать, невзирая на потери: быстрота и натиск определяют всё. Его главные битвы, Измаил и Прага, были кровавыми банями [8]. Каждый главнокомандующий нуждается в таком Суворове. Потёмкину повезло его иметь, но он и использовал его разумно[118].
Потёмкин превознёс Суворова как «сердешного друга» и слал ему бесконечные подарки – от шинели до корзины «пирогов перигорских», то есть фуа-гра [9]. Он убеждал Екатерину продвигать Суворова вперёд старшинства: «Кто, матушка, может иметь такую львиную храбрость». Суворова следует наградить высшим орденом России – орденом Св. Андрея Первозванного: «Кто больше его заслужил отличность?! Я начинаю с себя – отдайте ему мой» [10]. Приписываемая Потёмкину ревность к успехам подчинённого стала частью суворовской мифологии, но в письмах Потёмкина нет ни следа такой ревности. Кроме того, при их жизни это казалось бы абсурдом: Потёмкин был главнокомандующим, а Суворов – лишь одним из его генералов. Суворов был так тронут страстными письмами Потёмкина, что отвечал: «…мое простонравие; как же мне не утешаться милостьми Вашей Светлости! Ключ таинства моей души всегда будет в Ваших руках» [11]. Суворов не уступал Потёмкину ни в эксцентричности, ни в талантах: вопреки мифу об их взаимной ненависти они восхищались друг другом. Поистине их страстные, полубезумные письма напоминают переписку влюблённых. «Суворова никто не пересуворит», – шутил светлейший князь.
В одну из своих летучих поездок Потёмкин проинспектировал Херсон, Кинбурн и морские силы, а затем устроил свою ставку в Елисаветграде. Там он держал зимний двор и планировал зимнюю кампанию. При этом он продолжал инспекции: после тысячи вёрст по дорогам в ледяной мороз он жаловался Екатерине на геморрой и головные боли. Но одновременно он творил чудеса в восстановлении старого флота и постройке новой флотилии для боевых действий на Лимане.
Великий князь Павел заявил, что желает воевать с турками и взять с собой жену. Присутствие Павла было нежелательно для светлейшего князя, так как наследник мог бы попытаться подорвать его верховенство. Однако в принципе Потёмкин соглашался. Екатерина к этому времена ненавидела сына, сравнивая его с «горчицей после обеда». Несмотря на повторную просьбу, она отклонила его пожелание, использовав все возможные поводы – от неурожая до беременности великой княгини – чтобы избавить Потёмкина от этой неприятной и опасной перспективы. Остаток войны Павел провёл, муштруя в Гатчине свои войска, похожий «на прусского майора, преувеличивавшего для виду все мелочи и подробности службы». Он мучил себя размышлениями об убийстве своего отца и грозил каждому «жестокостью и мстительностью» по восхождении на трон. Ему пришлось скрепя сердце поздравлять светлейшего князя с победами, зато его жена была благодарна Потёмкину за доброту к её братьям, служившим в его армии. По мере старения Екатерины Потёмкин начал льстить Павлу, но тот оставался как всегда мрачным: «Пред великим князем и небо, и земля теперь виноваты». При каждой возможности он старался принизить партнёра своей матери перед любым, кто его слушал [12].
Иосиф ещё не подтвердил casus foederis [ «договорный случай», ситуация, требующая исполнения обязательств по договору об оборонительном союзе (лат.). – Прим. перев.] союзного договора, но всё равно жаловался, что Потёмкин и Румянцев ничего не делают. Русские и австрийцы внимательно наблюдали друг за другом: каждая сторона хотела переложить на другую тяготы войны и при этом не упустить выгод от неё. Обе стороны засылали друг к другу шпионов [13].
Шпионом Иосифа был принц де Линь, получивший указание использовать свою дружбу с Потёмкиным, чтобы заставить русских взять на себя как можно больше боевых действий. «Вам следует докладывать мне на отдельном листе бумаги по-французски, – гласит тайная инструкция Иосифа де Линю, – который должен быть спрятан и помещён в обычный пакет, адресованный так: только для Его Величества» [14]. «Дипломатический жокей»[15] не знал, что эта переписка попадала в руки русского «чёрного кабинета» – копии сохранились в архиве Потёмкина, но он заметил осторожность Потёмкина, когда прибыл в Елисаветград. «Принц Линь, которого я люблю, но в теперешнее время он в тягость», – писал Потёмкин Екатерине [16]. Так война разрушила их дружбу.
Елисаветград был богом забытым гарнизонным городком в 47 милях от османской границы. «Какую погоду, какую дорогу, какую зиму, какую штаб-квартиру нашёл я в Елисавет[град]е!» – писал де Линь. Он обнял Потёмкина и спросил его: «Когда в Очаков?» Это был бессмысленный вопрос, учитывая, что дело было посреди зимы и что австрийцы, так же не ожидавшие произошедшего и так же неподготовленные, как и русские, до сих пор не объявили войны. «Боже мой, – ответил всё ещё расстроенный Потёмкин, – в нём восемнадцать тысяч человек гарнизона. У меня столько нет во всей армии. Мне всего недостаёт. Я несчастнейший человек, если Бог мне не поможет». Тут Потёмкин перечислил турецкие гарнизоны в ближайших османских крепостях: Аккермане, Бендерах и Хотине. «Во всём этом не было ни слова правды», – прокомментировал де Линь. Но он ошибался [18]. Доклады Пизани из Стамбула удостоверяли, что крепость была нед