авно укреплена и защищалась свежими силами[119]. Потёмкин не имел намерения тратить жизни русских на спасение репутации австрийцев. Складывается впечатление, что его депрессия в какой-то степени была дипломатическим притворством для их отвлечения.
Потёмкин пышно жил в бедном Елисаветграде, в деревянном дворце у старой крепости. В замёрзший город вливались иностранцы-волонтёры: испанцы, пьемонтцы, португальцы и особенно французские аристократы, вместе с «низким сбродом мелких искателей приключений». Двенадцатого января 1788 года приехал предложить свою службу граф Роже де Дамá, сбежавший из Франции на поиски gloire [славы (фр.). – Прим. перев.]. К своим двадцати трём годам этот изящный и бесстрашный кузен Талейрана, с пышной гривой чёрных кудрей, побывал любовником маркизы де Куаньи, бывшей любовницы де Линя, которую Мария-Антуанетта называла «королевой Парижа». Приехав в Елисаветград, он спросил, где найти де Линя. На вершине горы, в крепости, сказали ему. Оттуда его направили во дворец Потёмкина. Пройдя мимо двух часовых, он вошёл в громадный зал, полный ординарцев. Оттуда вёл длинный ряд комнат, освещённых так ярко, «как освещаются комнаты во время пира в столице».
В первой из этих комнат было множество адъютантов, ожидавших Потёмкина; во второй играл роговой оркестр Сарти; в третьей вокруг огромного бильярдного стола собралось тридцать или сорок генералов [19]. Слева за игорным столом сидел светлейший князь со своей племянницей и ещё одним генералом. Этот двор «не уступал многим монаршим дворам Европы». Русские генералы были до того подобострастны, что если Потёмкин что-нибудь ронял, то два десятка их толкалось, чтобы это поднять [20]. Князь поднялся навстречу де Дама, посадил его рядом с собой и пригласил на ужин за маленький стол вместе с де Линем и своей племянницей, в то время как генералы поместились за большим. Ещё три месяца де Дама провёл в роскоши и нетерпении, ежедневно ужиная с Потёмкиным [21]. Де Линь служил утешением для иностранцев – «дитя в обществе, ловелас с женщинами». А в тех не было недостатка.
Потёмкин никогда не мог выносить войну без женщин. К нему на зиму вскоре собрался кружок богинь, каждой чуть меньше или чуть больше двадцати лет, приехавших к своим мужьям в армию. Среди них была Русская Афродита – княгиня Екатерина Долгорукая, жена одного из офицеров и дочь князя Фёдора Барятинского, сановника Екатерины Второй. Её превозносили за «красоту, изящество, тонкий вкус, такт, юмор и талант». Ещё там была стройная и ветреная Екатерина Самойлова, жена племянника Потёмкина и дочь князя Сергея Трубецкого. В эту «прелестнейшую женщину» де Линь вскоре влюбился и писал ей стихи, отражавшие скуку тамошней жизни: «дромадеры, лошади; запорожцы, овцы: вот и всё, что мы здесь видим» [22]. Третьей в этой упряжке красавиц была супруга Павла Потёмкина Прасковья [23]. Сегюр из Петербурга дразнил Потёмкина, рассказывая о своём романе с девушкой с «прекрасными чёрными глазами, с которой, как говорят, нужны двенадцать подвигов Геракла» [24]. По мнению де Дама, Потёмкин «подчинял личным своим страстям военное искусство, политику и управление государством» [25]. Вся эта галактика Венер вращалась вокруг Потёмкина: кому быть следующей султаншей?
Потёмкин с де Линем испытывали друг друга: Потёмкин давил на австрийцев, чтобы они вступили в войну «против нашего общего врага» [26]. Де Линь размахивал письмом Иосифа, содержавшим план войны, и требовал от Потёмкина стратегии. Потёмкин замедлил с ответом, а через две недели, как заявлял де Линь, отделался таким ответом: «С Божьей помощью я атакую всё, что есть между Бугом и Днестром». Здесь де Линь опять солгал. В одном неопубликованном письме к нему Потёмкин вполне ясно изложил русский план: «мы начнём осаду Очакова, в то время как Украинская армия займётся Бендерами», а Кавказский и Кубанский корпуса будут воевать с племенами горцев и нападающими с востока османами [27].
Впрочем, де Линь не преувеличивал невозможную переменчивость светлейшего князя по отношению к его персоне: он был «иногда хорош, иногда плох, то на ножах, то бесспорный фаворит, иногда я играл с ним, болтал или не разговаривал; бодрствовал до шести утра». Де Линь говорил, что был нянькой этому «испорченному дитяти», и притом зловредной. Но и Потёмкин оказался сыт по горло «злодейской неблагодарностью» де Линя, ведь его «чёрный кабинет» вскрывал все лживые письма де Линя к его друзьям. Светлейший князь бурчал Екатерине, что «дипломатический жокей» никак не определится с мыслями: «я у него иногда Ферсит, а иногда Ахилесс», то есть, то презренный Терсит из «Троила и Крессиды», то героический Ахилл «Илиады». Таким образом, в их отношениях любовь мешалась с ненавистью [28].
Потемкин соблазнял замужних женщин, смеялся, глядя на верблюдов, играл на бильярде и в то же время готовил новое чудо к следующему году. Он дожидался подхода резервов и новой партии рекрутов, так что постепенно в Елисаветграде собралась армия в сорок – пятьдесят тысяч человек. Его офицеры набирали людей по всему Средиземноморью, а особенно в Греции и в Италии. Рассказывают, что на Корсике один молодой человек пришел записываться на службу к русскому рекрутёру, генералу И.А. Заборовскому. Этот корсиканец потребовал себе русский чин, соответствующий его положению в Национальной гвардии Корсики. Он даже писал об этом своему генералу Тамаре[120]. Однако его просьба была отклонена, и он остался во Франции. Имя этого несостоявшегося новобранца потёмкинской армии было Наполеон Бонапарт [29].
Светлейший князь занимался и созданием нового казачьего войска, что он планировал сделать с самого момента упразднения Запорожской Сечи. Потемкин, почётный запорожец, питал «страсть к казакам». Их было много в его свите, в том числе его старые друзья по первой турецкой войне: Сидор Белый, Чепега и Головатый. Потёмкин считал, что старая тяжёлая кавалерия – кирасиры – устарела и не годилась для войны на юге. Казаки подражали в обращении с лошадьми татарам, и Потёмкин организовал свою лёгкую конницу по казачьему образцу. Ещё он решил вернуть на службу самих запорожских казаков, завлекая обратно тех из них, кто переметнулся к туркам. «Употребите всемерное старание к приумножению казаков, – приказывал он Белому. – Я… каждого буду смотреть». Кроме того, он пополнял их ряды набором новых казаков из поляков, старообрядцев и даже из ямщиков и мещан. Преодолев настороженность Екатерины, он основал новое Черноморское и Екатеринославское войско под началом Белого и избранных им казаков. Позже оно стало называться Кубанским войском и оставалось до революции вторым по величине после Донского. Именно Потёмкин сделал казаков опорой царского режима [30].
Потёмкин решил вооружить против турок еще и евреев. Этот «необыкновенный проект», идея которого предположительно принадлежала его еврейскому приятелю Цейтлину, родился в богословском споре с князем и начался с набора кавалерийского эскадрона из евреев, живших в его кричевском поместье. В декабре он учредил еврейский полк под названием «Израиловский», похожим на название Измайловского гвардейского полка. Впрочем, на этом сходство заканчивалось. Шефом полка должен быть стать принц Фердинанд Брауншвейгский, а конечной целью – освобождение Иерусалима для евреев, подобно тому, как Потёмкин собирался завоевать Константинополь для православных. Это проявление редкого филосемитизма Потёмкина и влияния Цейтлина было неожиданной, учитывая распространённый среди русских и особенно среди казаков антисемитизм, и уж точно первой попыткой другой державы вооружить евреев со времён разрушения храма Титом.
Князь хотел сделать Израиловский полк наполовину пехотным, наполовину конным, причём вторая половина должна была использовать запорожские пики. «У нас уже есть один эскадрон, – сообщал де Линь Иосифу Второму. – Бороды у них доходят до коленей, так коротки их стремена, а в седле они сидят с таким страхом, что напоминают обезьян». Иосифа, снявшего часть ограничений с собственных подданных-евреев, это должно было позабавить.
В марте 1788 года обучение проходили тридцать пять таких бородатых евреев-казаков. Вскоре их было два эскадрона. Де Линь был настроен скептически, хотя признавал, что видал среди евреев отличных почтальонов и даже форейторов. Израиловцы, по-видимому, ездили на патрулирование с другими кавалеристами, так как де Линь писал, что они боялись своих лошадей не меньше, чем вражеских. Пять месяцев спустя Потёмкин распустил Израиловский полк. Де Линь пошутил, что он не решился продолжать этот проект из страха «впасть в противоречие со Священным Писанием». Так окончился этот необычный эксперимент, много говорящий об оригинальности и воображении Потёмкина[121]. По мнению де Линя, евреи-казаки оказались «слишком нелепыми». Вместо них Потёмкин сосредоточился на «большом количестве запорожцев и других добровольцев-казаков», прибывавших на формирование нового Черноморского войска [31].
Принц-маршал, как его называли иностранцы, занимался ремонтом пострадавшего флота и одновременно готовил огромную новую флотилию для боевых действий в Лимане, за Очаковом. Русские на Лимане все еще были не защищены. Природа этого мелкого водоёма требовала других действий и других судов. Потёмкин и подчинённый ему контр-адмирал Мордвинов обратились для этого к самому изобретательному из известных им кораблестроителей. Вермикулярные суда Сэмюэля Бентама были оставлены и забыты после того, как императрица двинулась в Херсон, а самому ему пришлось плестись следом[122]. Теперь он снова оказался нужен, вот только обнаружилось, что светлейший князь забыл ему заплатить. Эту оплошность быстро исправили, но от стыда Потёмкин почти не разговаривал с Бентамом. «Приказанием его светлости» Сэм был зачислен во флот [32], хотя сам он «предпочёл бы остаться на terra firma» [твёрдой земле (