лат.). – Прим. перев.] [33]. Потёмкин приказал ему создать флотилию лёгких судов для действий против турок на лимане [34]. Архивы демонстрируют, что в то время как Потёмкин, казалось, предавался ничегонеделанию в Елисаветграде и то и дело ссорился с де Линем, он всеми силами продвигал строительство этого флота. «Старайтесь оные как наискорее привесть в полную исправность, оснасткою и всем вооружением, – приказывал он Мордвинову, – не теряя ни мало времени» [35].
Иосиф тем временем признал casus foederis [исполнение обязательств в рамках союзнического договора (лат.) – Прим. перев.] и нанёс плохо организованный упреждающий удар по османской крепости Белграду в нынешней Сербии. Операция с треском провалилась, так как переодетые австрийские коммандос потерялись в тумане. Потёмкин выразил де Линю свою «ярость» по поводу этой военной клоунады, но всё же она сняла часть груза с плеч русских. «То хотя для них не очень хорошо, – писала Потёмкину Екатерина, – но для нас добро». Иосиф выставил 245 тысяч солдат, но в оборонительной линии через всю Центральную Европу. Это, по крайней мере, связало турок, дав Потёмкину время на битву за лиман [37].
Стратегия Потёмкина приводила австрийцев в отчаяние. Он твёрдо писал Екатерине, что «никто меня не побудит к предприятию, ежели нет пользы, и никто не отведёт, когда представится полезный случай». Де Линь пробовал переубедить его, но он лишь зловеще рассмеялся: «Вы думаете, что прибыли сюда мною командовать?» [39]. В это же время австрийский генерал принц Фридрих Иосия Саксен-Кобург-Заальфельдский не смог взять Хотин. Второй рывок на Белград даже не начался. Для австрийцев война шла не слишком хорошо [40].
Поэтому Потёмкин угостил де Линя двумя не опубликованными пока меморандумами, которые «дипломатический жокей» не упоминает в своих знаменитых письмах, так как они твёрдо определяют австрийско-русский баланс успехов: «похоже, что в нескольких случаях не было проявлено достаточной бдительности». Далее светлейший князь объяснял турецкую манеру ведения войны: «Они стараются окружить неприятеля со всех сторон…» Потёмкин советовал концентрировать силы, а не распылять их по кордонной системе, как делал Иосиф. Но если тот и увидел эти документы, то действовал именно тем способом, против которого предостерегал его Потёмкин, и с катастрофическими результатами [41].
Всё, что оставалось де Линю, – это обвинять князя в тщеславной погоне за орденами и принизить ложью его победы. Когда прибыл курьер с известием об одной победе на Кавказе, Потёмкин обрадовался: «Смотрите, как я ничего не делаю! Я только что истребил десять тысяч черкесов, абиссинцев, имеретинцев и грузин; и я ещё раньше истребил пять тысяч турок при Кинбурне». Де Линь назвал это ложью, но подчинённые князю военачальники Текели и Павел Потёмкин действительно одержали в сентябре и ноябре ряд побед на Кубани над союзником османов шейхом Мансуром [42]. Де Линь просто не представлял, как широко простиралось командование Потёмкина[123].
На этот раз на время потеряла уверенность Екатерина, и настала очередь Потёмкина поддерживать в ней веру в то, что над ними двоими есть особое благословение. Христос поможет, как Он делал всегда. «Были обстоятельствы, – ободрял он её, – где способы казались пресечены. Тут вдруг выходила удача. Положите на Него всю надежду». Тут же он благодарил за посланную шубу. Ей сильно его не хватало, тем более в такое трудное время: «Я без тебя, как без руки, и сама затруднения нахожу тут, где с тобою не нахаживала. Всё опасаюсь, чтоб чего не проронили» [43]. Позже весной в постскриптуме к одной записке она поблагодарила его за ободрения: «заблагоразсудила сказать, что я тебя, мой друг, очень люблю запросто». Они были так близки друг другу, что не только думали одинаково, но нередко и страдали от одних болезней [44].
В Елисаветград прибыла польская делегация. Потёмкин заставил её ждать несколько дней, а затем шокировал поляков, приняв их в халате и без штанов. Тем не менее Потёмкин уделял серьёзное внимание польскому вопросу. Трещавшей по швам Речи Посполитой предстоял так называемый Четырёхлетний сейм – долго заседавший парламент, возглавивший Польскую революцию и сбросивший русский протекторат. Этого можно было избежать, если бы состоялся союз, который планировали Потёмкин и Станислав Август. «Решите Польшу предприять войну с нами», – заклинал Екатерину Потёмкин [45]. Он предлагал полякам пятьдесят тысяч ружей для польской армии, которая включала бы двенадцать тысяч кавалерии, направляемой на войну с турками. Потёмкин хотел сам командовать частью этих польских сил. «Хотя бы одну бригаду. Я столько же поляк, как и они!» – восклицал он, намекая на свои смоленские корни и свой indigenat [здесь: привилегия в Польше, по которой иностранец мог пользоваться теми же правами, как и природные польские дворяне. – Прим. перев.] как польского дворянина.
Эта просьба о командовании польскими войсками была не случайна. Потёмкин строил свои гибкие планы, касавшиеся отношений с Польшей и его собственного будущего при правлении Павла, в которых немалое значение имели его новые подольские владения [46]. В любом случае Екатерина не доверяла этой идее, возможно, испытывая беспокойство насчёт его обширных земель в Польше и хитроумных планов. Она только предложила договор, который оговаривал сохранение той конституции, которая делала Польшу слабой и разрозненной, что служило интересам России. Этот договор подписан не был.
Даже на войне светлейшего князя сопровождала комедия. Однажды его казаки захватили четверых татар, и пленные ожидали смерти. Но Потёмкин добродушно приказал окунуть их в бочку с водой и объявил, что они крещены. Когда приехал близкий к старческому слабоумию француз, назвавшийся экспертом в осадном деле, князь расспросил его, но оказалось, что этот мудрец забыл большую часть того, что знал. «Я хотел бы заглянуть… и ещё раз изучить труды, которые я позабыл», – сказал старик. Потёмкин, всегда «добрый и дружелюбный» к занятным персонажам, рассмеялся и предложил ему отдохнуть: «не убивайте себя чтением…» [47]
Сэмюэль Бентам, работавший в Херсоне под командованием контр-адмирала Мордвинова и генерала Суворова, употребил всю свою изобретательность при постройке гребной флотилии[124]. Он переделал «проклятые» царские галеры Екатерины в канонерские лодки, но его главным делом было восстановление целого кладбища старых пушек и установка их на все лёгкие суда, которые можно было найти готовыми или построить. «Льщу себя мыслью, что мне принадлежит главная роль в подготовке этих галер и меньших судов», – писал он [48].
Шедевром Бентама стала мысль вооружить эти суда значительно более мощными пушками, чем обычно на канонерках [49]. «Применить большие 36-фунтовые и даже 48-фунтовые орудия на таких мелких судах, как корабельные баркасы, – по заслугам хвалился Бентам брату, – было полностью моей идеей» [50]. Следует отдать должное и Потёмкину: когда в октябре он прибыл на инспекцию, то мгновенно оценил значение идеи Бентама и применил её в строительстве всех фрегатов и канонерок, включая двадцать пять запорожских «чаек» [51], которые отдельно строил его верный помощник Фалеев. «Во флоте бдят калибр пушек, а не число» [52], – объяснял Потёмкин Екатерине. Он также заставил себя преодолеть неловкость и публично выразил благодарность Бентаму за всё, что тот совершил [53]. Бентам был в восторге.
К весне Потёмкин практически из ничего создал флотилию из примерно сотни тяжеловооружённых лёгких судов [54]. Даже де Линь признал, что «потребовались великие достоинства князя, чтобы вообразить, построить и вооружить» этот флот в такой короткий срок [55]. Рождение Лиманской флотилии – ещё одного «возлюбленного дитяти» – было, возможно, «самой важной службой, которую Потёмкин сослужил России» [56]. Но кого было поставить во главе ее? На Новый год в Елисаветград приехал жаждавший службы Нассау-Зиген. Потёмкин ценил его жизненный путь – от постели таитянской королевы до рейда на Джерси в американскую Войну за независимость, – но знал и его недостатки. Он назвал Нассау «почти моряком» [57], так что тот идеально подходил для лиманского «почти флота». Двадцать шестого марта Потемкин назначил Нассау, чья «храбрость» была «общеизвестна», командовать гребной флотилией [58].
Светлейший маниакально проводил инспекцию за инспекцией. «Благодаря его авторитету и страху, который он внушал, и немедленному выполнению его намерений его объезды редко являлись необходимыми» [59]. К концу марта всё было почти готово. «И тогда мы пойдем танцевать», – заявил Нассау [60]. Но в тот момент, когда вопрос о командующем казался решённым, на Лимане объявился американский адмирал.
«Пол Джонс приехал, – написала Екатерина Гримму 25 апреля 1788 года. – Сегодня я с ним виделась. Полагаю, что он совершит для нас чудесные дела» [61]. Екатерина вообразила, что Джонс пройдёт как нож сквозь масло прямо к Константинополю. Джон Пол Джонс, сын садовника, родился на острове у шотландского побережья. Он был самым прославленным моряком своего времени и до сих пор считается одним из основателей Военно-морского флота США. Его крошечная эскадра терроризировала британские берега во время американской Войны за независимость. Его самым безумным деянием был рейд по шотландскому побережью, включавший захват в заложники обитателей одного поместья. Это заработало ему в Америке завидную репутацию как героя свободы, во Франции – как удалого сердцееда, а в Англии – как мерзкого пирата. В продаже были гравюры с его портретом; английские няньки пугали детей рассказами об этом кровожадном людоеде. Когда в 1783 году Война за независимость окончилась, живший в Париже Джонс оказался не у дел. Гримм, Томас Джефферсон и личный виргинец польского короля Льюис Литтлпейдж вместе помогли ему направиться к Екатерине, которая понимала, что России нужны моряки, и которая никогда не могла отказаться от западной знаменитости. Обычно считается, что Екатерина приняла Джонса на службу, не посоветовавшись с Потёмкиным. Однако архивы показывают, что Потёмкин вёл с ним переговоры в это же время. «Если сей офицер ныне во Франции, – писал он пятого марта Симолину, русскому посланнику в Париже, – прошу Ваше Превосходительство уб