Нассау и молодые горячие головы решили атаковать и наудачу ринулись бомбардировать этих выброшенных на берег китов. «У нас было не больше дисциплины, – писал Бентам, – чем у лондонской толпы». Сэмюэль сделал столько выстрелов, что за дымом перестал видеть цели. Один линейный корабль он захватил, но «лондонская толпа» так жаждала крови, что остальные турецкие корабли были взорваны вместе с тремя тысячами прикованных к вёслам рабов. Их крики, наверное, были ужасающи. «Ещё две недели после того на воде плавали мёртвые тела», – сообщал Бентам отцу [81]. Остаток турецкого флота укрылся под стенами Очакова. Капудан-паша казнил часть собственных офицеров [82].
«Мы одержали полную победу, и это заслуга моей флотилии», – объявил Нассау, soi-disant «хозяин лимана». После второй битвы за лиман турки оказались без десяти кораблей и пяти галер, потеряли 1673 человека пленными и более трёх тысяч убитыми, в то время как потери русских составили только один фрегат, восемнадцать убитых и шестьдесят семь раненых. Де Дама был удостоен чести доставить весть князю, собиравшемуся форсировать Буг у Новогригорьевска [83]. Потёмкин был вне себя от радости. Он снова расцеловал де Линя: «Что я вам говорил о Новогригорьевске? Вот снова! Разве не замечательно? Я – испорченное дитя Божье!» Де Линь прохладно заметил, что это был «самый исключительный человек из когда-либо живших» [84]. Князь Таврический радовался как ребёнок: «Лодки бьют корабли… Я без ума от радости!» [85]
Той же ночью упоённый триумфом Потёмкин прибыл на флагман Джонса «Владимир», где состоялся пир с участием Нассау и Льюиса Литтлпейджа. На корабле был поднят флаг главнокомандующего Черноморским и Каспийским флотами. Нассау с Джонсом по-прежнему были на ножах. «Столь блистательный во втором ранге, – заметил Нассау о Джонсе, – затмевается в первом» [86]. «Принц-маршал» убедил Нассау извиниться перед обидчивым американцем, но сам был уверен, что победы принадлежат Нассау. «Сколько его трудов и усердия», – докладывал он Екатерине. Что же касается «пирата» Джонса, то он «не совоин» [87]. Сэмюэль Бентам, конечно, считал, что победа была одержана не столько благодаря «толпе» Нассау, сколько благодаря его, Бентама, артиллерии. Сам он получил полковничий чин[125] и был награждён орденом Святого Георгия, а также шпагой с золотым эфесом [88]. Потёмкину Екатерина послала золотую шпагу, «украшенную тремя крупными алмазами, прекраснейшую из вещей», и золотое блюдо с надписью: «Фельдмаршалу князю Потёмкину-Таврическому, командующему сухопутною и морскою силою, победителю на лимане и строителю военных судов» [89]. Едкий Джонс получил меньше, чем нахальный Нассау, что было для него явным щелчком по носу. Униженный Крокодил морских сражений с остатками своего флота ушёл в море.
Как раз когда дела пошли на лад, от Екатерины пришли тревожные вести: двадцать первого июня король Швеции Густав III напал на Россию, устроив в качестве предлога нападение шведских солдат в русской форме на свою границу [90]. Уезжая из Стокгольма к войскам в Финляндию, Густав хвастался, что скоро будет «обедать в Санкт-Петербурге». Столица была слабо защищена, так как лучшие русские силы ушли на юг, хотя Потёмкин оставил для защиты границы обсервационный корпус и отправил для отпугивания шведов калмыков и башкир, вооружённых копьями, луками и стрелами (впрочем, русские их боялись не меньше). К счастью, Балтийский флот под командой Грейга так и не отправился в Средиземное море на войну с турками. Потёмкин назначил командующим против Густава на Финском фронте графа Мусина-Пушкина. Вскоре в Петербург приехал Алексей Орлов-Чесменский, желая использовать предполагаемую халатность Потёмкина. По выражению Екатерины, он «грянул, как снег на голову» [91]. Петербург вскоре приобрёл вид укреплённого города, как она сообщала Потёмкину. Первое морское сражение состоялось шестого июля у Готланда и окончилось победой русских. «Таким образом, мой друг, – писала она своему супругу, – я тоже нюхала порох» [92]. Однако на суше Густав продолжал наступать. Потёмкин, время от времени задумывавший безжалостные принудительные эвакуации, полушутя предложил расселить всю Финляндию и сделать её пустынной и непроходимой [93].
К сожалению, шведское нападение было только вершиной айсберга. Англия, Голландия и Пруссия уже собирались заключить откровенно антироссийский Тройственный союз. Франция была парализована надвигающейся революцией. Однако Екатерина оказалась верхом на двух главных линиях разлома тогдашней Европы: Россия против Турции и Австрия против Пруссии. Ревнивая Пруссия с её новым королём Фридрихом-Вильгельмом была намерена выбить себе долю из русско-австрийской добычи, взятой от Турции, а также хотела ещё попировать над сочным пирогом Польши. Это меню пожеланий прусский канцлер граф фон Герцберг изложил в одноимённом ему плане. Австрия опасалась удара сзади со стороны Пруссии, но Россия заверяла Иосифа, что не допустит этого. Давление на Потёмкина вновь возросло; Россия опять вошла в кризис [94].
Первого июля Потёмкин повёл свою армию через Буг, намереваясь осадить Очаков. Нассау устроил рейд на остававшиеся под стенами корабли: после боя турки оставили их и сбежались обратно в крепость. Через два часа Фэншоу услышал, как Потёмкин пошёл на приступ города [95]. Светлейший князь сел на коня и двинулся на Очаков во главе тринадцати тысяч казаков и четырех тысяч гусар. Гарнизон приветствовал их ураганным огнём, а затем вылазкой шестисот сипахов и трёх сотен пехоты. Князь немедленно установил на равнине перед крепостью двадцать пушек и лично направлял огонь, причём «многочисленные бриллианты прекрасного портрета императрицы, который он всегда носит в петлице, привлекали огонь». Рядом с ним были убиты две лошади и возчик.
Де Линь похвалил «великолепную доблесть» Потёмкина, а вот Екатерина не была в восторге. «Уморя себя, – писала она, – уморишь и меня. Зделай милость, впредь удержись от подобной потехи» [96]. Так началась осада Очакова.
27. Смута: штурм Очакова
И ты, гой еси, наш батюшка!
Ой прехрабрый предводитель наш,
Лишь рукой махни – Очаков взят,
Слово вымолви – Стамбул падет,
Мы пойдем с тобой в огонь и полымя,
Пройдем пропасти подземныя!
Неприступная крепость Очаков была самым важным приобретением России 1788 года, ведь она контролировала устья Днепра и Буга. Кроме того, она была ключом к Херсону, а значит, и ко всему Крыму. Поэтому турки укрепили сеть своих оборонных сооружений по совету французского инженера Лафита. «Город, – писал Фэншоу, – имеет форму вытянутого прямоугольника, спускается с вершины горы к морю, со всех сторон окружен стеной значительной толщины, двойным рвом и имеет шесть бастионов; на оконечности песчаной косы, начинающейся у его западной стены и вдающейся в лиман, поставлена укрепленная батарея» [1]. В городе было много мечетей, дворцов, садов и казарм, в которых размещалось от восьми до двенадцати тысяч всадников и янычар, одетых в зеленые куртки и туники, в панталонах и тюрбанах, оснащенных щитами, кривыми кинжалами, топорами и пиками[126]. Даже Иосиф Второй, проинспектировавший Очаков в ходе своего визита, отметил, что он не поддастся coup de main [внезапное нападение (фр.). – Прим. перев.] [2].
Начав осаду крепости, светлейший князь настоял на том, чтобы вместе с де Линем, Нассау и своей свитой отправиться на гребной лодке произвести разведку и проверить мортиры. Очаков ответил князю бомбардировкой и отправил эскадрон турок в небольших лодках. Потёмкин высокомерно проигнорировал их. «Не было никого более благородного и радостно бесстрашного, чем князь, – писал де Линь. – Я был влюблен в него до беспамятства в тот день» [3]. Потёмкинская демонстрация отваги впечатлила каждого – особенно когда через несколько недель Синельников, губернатор Екатеринослава, был ранен пушечным ядром в пах, стоя между невозмутимым Потёмкиным и восхищенным де Линем. Светлейший князь приказал оттеснить турок до садов паши. Так началось столкновение, которое Потёмкин и 200 его придворных наблюдали с заграждения. «Я не видел человека, – писал Нассау, – который бы лучше чувствовал себя под огнем, чем он» [4]. Потёмкин кинулся на помощь Синельникову, который, будучи настоящим придворным даже в минуты агонии, попросил «не подвергать себя такой опасности, потому что в России есть только один Потёмкин». Боль была так ужасна, что он просил Потёмкина застрелить его [5]. Синельников умер через два дня [6].
Потёмкин выстроил оба крыла своих войск полукругом вокруг города и приказал начать бомбардировку. Все ждали начала штурма, особенно Суворов, который всегда был готов обнажить свой штык, а то и «дуру» – мушкет.
На следующий день, 27 июля, пятьдесят турецких всадников совершили вылазку. Суворов, «пьяный после обеда», самовольно атаковал их, отправляя все новых и новых солдат в жестокую сечу. Турки бежали, но вернулись с новыми силами, отбросив Суворова и его солдат обратно на их рубежи, обезглавив множество отличных воинов. Говорят, что когда Потёмкин отправил записку, чтобы узнать, что происходит, Суворов ответил стишком: «Я на камушке сижу, на Очаков я гляжу» [7]. Три тысячи турок пустились в погоню за бегущими русскими. Де Дама назвал это «бесполезной бойней» [8]. Суворов был ранен, а остатки его отряда смогли спастись только благодаря отвлекающему маневру князя Репнина. Головы русских выставили на пиках вокруг Очакова.
Светлейший князь оплакивал бессмысленную потерю двухсот солдат. «Человечное и сострадательное сердце», – написал о нем его секретарь Цебриков. «Мой Бог! – кричал Потёмкин. – Вы всех рады отдать на жертву сим варварам!» Он зло отчитал Суворова, говоря, что «солдаты не так дешевы, чтобы ими жертвовать по пустякам» [9]. Суворов обиделся и отправился в Кинбурн