Потёмкин не штурмовал Очаков. Давление на него возрастало с каждой минутой: восемнадцатого августа турки сделали еще одну вылазку. Генерал Михаил Голенищев-Кутузов, в будущем легендарный герой войны 1812 года и победитель Наполеона, был ранен в голову второй раз – как и Потёмкин, он ослеп на один глаз[128]. Нассау отпугнул турок, ударив по их флангам пушками своей флотилии, стоявшей в устье реки. Приближалась зима, и иностранцы – де Линь и Нассау – горько жаловались на потёмкинские промедление и некомпетентность. Нассау написал, что Потёмкин «самый невоенный человек на свете и вдобавок слишком гордый, чтобы прислушиваться к чьему-либо мнению»[129]. Де Линь говорил, что князь теряет «время и людей», и в шифровке Кобенцлю ругал Потёмкина – хотя и не отваживался наябедничать Екатерине [10]. «Такое множество упущений, – предполагал де Дама, который считал, что батареи расположены по городу нехорошо, – не может не объясняться тем, что князь Потёмкин имеет какие-то личные причины… откладывать дело». Но эти иностранцы предубежденно относились к России. Резоны Потёмкина были политическими и военными [11]. Светлейший князь был рад, что первые османские атаки пришлись на австрийцев, особенно учитывая, что Иосиф не дал оправдаться его планам, не считая сомнительного трофея в виде Сабаша, и потому ушел в оборону. Екатерина была полностью согласна: «Лутче тише, но здорово, нежели скоро, но подвергаться опасности либо потере многолюдной» [12]. Принимая во внимание войну со Швецией, рост недружелюбия со стороны англо-прусского альянса и удивительно удачное выступление османских армий против Австрии, Потёмкин знал, что Очаковым война не кончится: нужно было собирать ресурсы до конца года.
Светлейший князь был не гением движения, а скорее, Фабием Кунтактором, терпеливо выжидающим и откладывающим. В эту эпоху военные вроде де Линя и Суворова считали, что война – это блистательная игра отступлений и наступлений, независимо от того, сколько людей будет в процессе потеряно. Потёмкин отказался от традиционного западного военного искусства и сражался таким образом, который подходил природе его врагов – и его собственной. Он предпочитал выигрывать сражения, не участвуя в них, как в 1783 в Крыму. В случае осады он предпочитал торговаться, вести переговоры и заставлять крепости сдаваться, моря их жителей голодом. Он не был сумасбродом, и современные генералы оценили бы его гуманность и рассудительность [13]. Потёмкин решил, что он не будет штурмовать Очаков, пока это не станет абсолютно необходимо, чтобы сохранить жизни своих солдат. «Я все употреблю, – писал он Суворову, – …чтобы достался он дешево» [14]. Эмиссары Потёмкина постоянно метались между ним и турками, ведя переговоры. Светлейший князь был «убежден, что противник желает сдаться» [15]. Штурм был для него крайней мерой[130]. Иностранцы плохо понимали, как велики его возможности, как обширны армии, растянувшиеся от Кавказа до Финского залива, как грандиозны планы: от управления польской политикой до направления Фалеева для создания еще одной флотилии в преддверии битв на Дунае, которые должны были произойти в следующем году [16].
«Меня не обманут русские, которые хотят оставить меня одного нести свое бремя» [17], – с горечью писал Иосиф де Линю. Отчаянное желание Иосифа разделить тяжесть ноши объясняло непрекращающиеся ядовитые попытки де Линя заставить Потёмкина либо штурмовать Очаков, либо взять на себя вину за неудачи Иосифа. В сентябре османский полководец великий визирь Юсуф-паша застал Иосифа врасплох в его лагере, и император едва спас собственную жизнь, отступив в Вену. На горьком опыте Иосиф понял, что он не Фридрих Великий. «Союзник наш, где сам ни присутствует, везде идет худо», – шутил Потёмкин[131]. Турки намного улучшили свои военные навыки с прошлой войны. «Одним словом сказать – не те турки, – писал Потёмкин Екатерине, – и чорт их научил». Австрийцы не понимали, почему Екатерина не прикажет Потёмкину штурмовать, но «она советовалась с ним во всем». Он часто даже не отвечал на ее письма. «Он решил делать то, что хотел» [18].
Князь часто играл в бильярд с де Линем до шести утра или просто оставался побеседовать. Однажды де Линь дал в его честь ужин на пятьдесят персон для генералов и всех необычных друзей светлейшего князя [19]. Потёмкин часто грустил, и тогда он «обматывал голову носовым платком, смоченным в лавандовой воде, – знак его ипохондрии». Когда была жара, он угощал гостей мороженым и сорбетами. Вечерами де Линь и остальные слушали «великолепный концерт под управлением знаменитого Сарти». Говорят, что однажды на таком приеме, когда играл духовой оркестр, Потёмкин, одетый в домашний халат, спросил одного немецкого артиллерийского офицера: «Что вы думаете об Очакове?» «Я думаю, – отвечал тот, – что вы верите, будто стены очаковские, подобно иерихонским, падут от звука труб» [20].
Воюющих утешали женщины. К ним присоединились три грации, которых де Линь называл самыми красивыми девушками империи [21]. Князь начал влюбляться в жену Павла Потёмкина. Прасковья Андреевна, урождённая Закревская, не отличалась хорошей фигурой, но имела «восхитительное лицо, белоснежную кожу и прекрасные глаза; не обладая особенным умом, она была очень самоуверенна». В архивах можно найти её записки к Потёмкину: «Вы смеетесь надо мной, дорогой кузен, извиняя себя тем, что вы ждете моего приказа, чтобы навестить меня… Я всегда вам рада» [22]. Де Дама был не менее очарован бойкой женой племянника Потёмкина, двадцатипятилетней Екатериной Самойловой. Ее портрет кисти Лампи показывает самоуверенную чувственную красотку в тюрбане, с полными губами и драгоценностями в волосах. Позже, когда у нее уже были дети, остряки шутили, что её муж, Самойлов, никогда не проводил с ней время, но она все равно умудрялась предоставить «весомые доказательства своей плодовитости» [23]. После холодного дня, проведенного в траншеях, де Дама, лихо носивший то французскую, то русскую форму, посещал шатер дам: «Я надеялся, что усиленная осада заставит их сдаться быстрее, чем крепость». Вскоре он преуспел в отношении Самойловой, но затем снова был ранен. Потёмкин утешил своего протеже, приведя к его постели еще одну новоприбывшую даму – Скавронскую [24]. Князь не хотел, чтобы де Дама «оказался лишен общества прекраснейших женщин Европы»[132].
Третьего июля капудан-паша встретил Севастопольский флот у Фидониса, недалеко от дельты Дуная, и детище Потёмкина прошло первую проверку – правда, с трудом. Гази Хасан отступил и вернулся спасать Очаков. Крокодил доставил в гарнизон припасы и еще 1500 янычар. К стыду адмиралов и ярости Потёмкина, припасы поступали в крепость еще дважды. Но весь турецкий флот был заперт под стенами Очакова и таким образом не спасся: как обычно, в кажущемся безумии Потёмкина была система.
Пятого сентября князь, Нассау, де Дама и де Линь отправились в лиман посмотреть на редут Хасана-паши и обсудить план Нассау по высадке 2000 человек под стенами города. Турки открыли огонь картечью и ядрами. Потёмкин сидел на корме один, его медали сияли на солнце, а на лице было выражение «спокойного достоинства» [25].
Свита Потёмкина, особенно его странное сборище молодых адмиралов и иностранных шпионов, начала распадаться и разочаровываться друг в друге. Жизнь у осажденного Очакова становилась все сложнее. «Нет воды, – писал де Линь, – мы питаемся мухами; ближайший рынок от нас за тысячу лье. Пьем только вино ‹…› спим по четыре часа». Рано наступила холодная зима. Де Линь пустил свою карету на дрова. Лагерь утопал в «снегу и экскрементах». Даже лиман позеленел от мертвых тел турок [26].
Сэмюэль Бентам, подавленный зловонием распада и дизентерии, назвал войну «отвратительным делом». Потёмкин милостиво отправил его на Дальний Восток[133] с поручением, которое было по душе им обоим [27]. Шпион польского короля Литтлпейдж в ярости отбыл, когда Потёмкин заподозрил его в попытках подорвать авторитет Нассау. Американец заявил, что не пытался сеять раздор. Светлейший князь утешил его и отправил обратно к Станиславу Августу [28]. Жертвой этого раздора стал известный американский моряк Джон Пол Джонс, чье темное происхождение постоянно заставляло его доказывать, на что он способен. Его ранимость и педантичность не нравились светлейшему князю. Когда Нассау получил звание контр-адмирала, Джонс принялся скандалить по поводу собственного старшинства и званий и перечислил целых шесть причин, по которым он не должен был отдавать Нассау честь первым.
Вскоре бедного Джонса стали обвинять во всех неудачах на море. Потёмкин приказал американцу уничтожить корабли, севшие на мель близ Очакова, или хотя бы вывести из строя их пушки. Джонс пытался это сделать дважды, но по какой-то причине не преуспел. Потёмкин дал тот же приказ Антону Головатому и своим любимым запорожским казакам, и они справились с заданием. Джонс грубо пожаловался князю, на что тот ответил: «Заверяю вас, г. Контр-Адмирал, что в вопросах командования никогда не вхожу в личности, но оцениваю заслуги по справедливости ‹…› Что же касается моих приказов, я не обязан давать в них отчет и могу переменять судя по обстоятельствам ‹…› Я командую уже давно и правила мне знакомы» [29]. Светлейший князь решил, что Джонс «неспособен к начальству», и попросил Екатерину отозвать его [30]. «Я вечно буду сожалеть о том, что утратил ваше расположение, – писал Пол Джонс Потёмкину 20 октября. – Осмелюсь сказать, что если таких же умелых моряков, как я, можно найти, то вы никогда не встретите сердца более верного и преданного…» [31]
При последней встрече Джонс горько упрекал Потёмкина в том, что тот разделил командование. «Согласен, – отвечал князь, – но теперь поздно о том говорить» [32]. Двадцать девятого октября Джонс отправился в Петербург [33], где скоро узнал, как опасно заводить могущественных врагов.