После очередной попытки захватить крепость с земли и моря Нассау, раздраженный задержками и впавший в немилость у Потёмкина, после того, как тот раскрыл его коварную ложь, уехал в Варшаву. «Счастье [ему] не послужило», – писал Потёмкин Екатерине [34].
Уехал и шпион Иосифа де Линь. Потёмкин написал ему «любезнейшее, очаровательнейшее, трогательнейшее» прощальное письмо. Де Линь извинился, что ранил чувства друга, в неопубликованной и плохо читаемой записке: «прости, тысячекратно прости, мой князь», – пишет он в день отъезда, как будто прощаясь с возлюбленным [35]. Потёмкин, «лучший из людей», как будто очнулся ото сна, чтобы попрощаться с де Линем: «он обнял меня и долго не отпускал, несколько раз пускался за мной вслед, глядел на меня и наконец с болью отпустил». Однако добравшись до Вены, де Линь начал говорить всем, что Очаков никогда не возьмут, и принялся разрушать репутацию Потёмкина [36]. Так молодой Роже де Дама потерял сразу двоих покровителей. Князь предложил заменить их в роли «друга и защитника». Таким образом, Потёмкин, который мгновенно переходил от «совершенной любезности» к «мрачной грубости», мог одновременно вызвать «благодарность, преданность и ненависть» [37].
Екатерина беспокоилась о славе своего князя и утешала супруга: она прислала ему памятное блюдо и меч, а еще – драгоценности и шубу. Потёмкин был в восторге: «Благодарю, матушка…. Первое – от щедрот монарших – милость. А вторая – от матернего попечения. Это, – добавлял он с чувством, – мне дороже бисера и злата» [38].
В конце октября испортились и погода в Очакове, и ход европейской политики. Холод стал невыносимым. Когда Потёмкин инспектировал траншеи, он говорил солдатам не вставать перед ним: ««Главное – не лягте под турецкими пушками». Вскоре страдания армии стали «непереносимыми», температура опустилась до минус пятнадцати градусов по Цельсию. Люди свернули палатки и переместились в норы в земле, которые шокировали де Дама, хотя на самом деле землянки были традиционным русским способом стоять лагерем в холода. Не было ни еды, ни мяса, ни алкоголя. Потёмкин и де Дама получили последние новости из Франции. Потёмкин спросил де Дама, считает ли тот, что когда король созовёт Генеральные штаты, он сможет обедать в удобное ему время? Де Дама отвечал, что король будет есть только с их разрешения.
Вскоре ситуация стала настолько плохой, что даже Самойлова была вынуждена удалиться в лагерь своего мужа, командовавшего левым флангом. Это создало множество неудобств для ее любовника де Дама: «Пробираясь к ней, чтобы оказывать ей знаки внимания, которые она благоволила принимать, я рисковал замерзнуть в снегу» [39].
Кобенцль писал Иосифу, что плачевное состояние, в котором находится русская армия, было исключительно виной князя Потёмкина: «Он потерял целый год под Очаковым, где от болезней и недостатка продовольствия его армия пострадала больше, чем в двух сражениях» [40]. Критики Потёмкина, особенно австрийцы, заявляли, что его промедление стало причиной смерти двадцати тысяч солдат и двух тысяч лошадей, – так говорил предубежденный француз граф де Ланжерон, которого даже не было на месте событий [41]. Ходили слухи, что в госпиталях каждый день умирают от сорока до пятидесяти человек [42]. «От дизентерии не излечивается почти никто» [43]. Теперь сложно оценить, сколько человек умерло на самом деле, но Потёмкин явно потерял меньше солдат, чем генералы Миних и Румянцев-Задунайский до него. У тех обе армии были практически истреблены и почти не могли вести боевые действия. Австрийцы, осуждавшие то, как велась осада Очакова, были не в том положении, чтобы кого-то критиковать: в то же самое время 172 000 их солдат болело, а 33 000 – погибло, что было больше, чем вся потёмкинская армия [44].
Однако иностранцы, высмеивая щедрость Потёмкина и заботу о своих войсках, в то же время жаловались на его невероятное равнодушие. Самойлов, живший со своими войсками, подтверждал, что морозы «весьма сильны», но армия не страдает, потому что Потёмкин обеспечил ее тулупами, шапками и кеньгами – овчинными или войлочными галошами, которые носили поверх ботинок, а также теплыми палатками. Выдавали мясо, водку и «горячий пунш с рижским бальзамом» [45].
Светлейший князь раздал солдатам много денег, «что избаловало их… не облегчив их нужд», как писал де Дама со свойственным ему потрясающим аристократическим предубеждением и презрением к рядовым солдатам [46]. Русские понимали князя намного лучше. Потёмкин, – писал его секретарь, – «от природы человеколюбив». Что же касается заботы об умирающих, Цебриков описывает сорок медицинских палаток, разбитых подле шатра Потёмкина по его личному срочному приказу, чтобы оказывать раненым наилучший уход: князь проводил в них проверки и так заботился о состоянии солдат, как не заботились британские генералы и шестьдесят лет спустя во время Крымской войны. Но описывает Цебриков и военный поезд, возвращавшийся с линии фронта, в каждой карете которого было по три-четыре тела [47]. Армия страдала, многие умирали, но медицинское обслуживание, деньги, провиант и одежда, выделяемые Потёмкиным, его непревзойденная гуманность – вот что объясняет выживание армии.
Наконец один дезертир сообщил светлейшему князю, что турецкий сераскир (командующий армией) ни за что не сдастся и казнил тех офицеров, с которыми он вел переговоры [48]. Однако князь продолжал выжидать.
Сама императрица начала беспокоиться. Россия по-прежнему вела войну на два фронта, но шведский фронт выглядел уже лучше благодаря победе Грейга над шведским флотом при Готланде и вмешательству Дании, которая атаковала Швецию с тыла. В августе Англия, Пруссия и Голландия заключили Тройственный союз. В Польше доселе подавляемое недовольство российским владычеством взорвалось празднованием освобождения. «Ненависть противу нас в Польше возстала великая», – пишет Екатерина Потёмкину двадцать седьмого ноября [49]. Она пыталась вести переговоры с Польшей традиционным способом, но Пруссия переиграла ее, предложив договор, который давал полякам надежду на более свободную конституцию и свободу от России. Екатерина теряла Польшу, но Потёмкин мог развязать ей руки, заключив быстрый мир с турками.
«О сем, пожалуй, напиши ко мне подробнее и скорее, – пишет императрица князю, – чтоб не проронить мне чего нужного, а пуще всего по взятии Очакова старайся заводить мирные договоры» [50]. Умеющий приспосабливаться к любой ситуации Потёмкин уже предупредил Екатерину, чтобы она перебросила силы ближе к Польше, и предложил ей свой вариант союза с Польшей. Императрица проигнорировала эти предложения, но его предупреждение оказалось правильным. Он снова решил отойти от дел [51]. Поляки при поддержке Пруссии потребовали отзыва всех российских войск со своей территории. При этом российская армия на юге зависела от Польши – там располагались ее зимние гарнизоны и почти все припасы. Это стало еще одним ударом. «Естьли ты возьмешь покой, – пишет Екатерина, – то о том весьма жалеть буду и прийму сие за смертельный удар». Она умоляла его взять Очаков и поместить армию на зимние квартиры. «Ничего на свете так не хочу, как чтоб ты мог по взятьи Очакова и по окончаньи зимних распоряжений в течение зимы приехать на час сюда, чтоб, во-первых, иметь удовольствие тебя видеть по столь долгой разлуке, да второе, чтоб с тобою о многом изустно переговорить» [52].
Князь не удержался, чтобы не сказать Екатерине, что он ее предупреждал: «в Польше худо, чего бы не было, конечно, по моему проекту. Но быть так». Он предлагал обезоружить Тройственный союз, «притворив мирный и дружеский вид к Пруссии» и Англии и заключив мир со Швецией. Его письмо читается как приказ императрице: «Вы увидите после, как можно будет отомстить» [53]. Секретные рапорты его homme d’affaires [поверенного (фр.). – Прим. перев.] Гарновского из Петербурга позволяют предполагать, что возмущение тем, как Потёмкин ведет себя в Очакове, дошло и до Екатерины. Двор был недоволен промедлением еще с августа. Александр Воронцов и Завадовский плели интриги против Потёмкина и выступали против его желания сблизиться с Англией и Пруссией. Екатерина «выказывала неудовольствие» [54]. Только прибытие самого светлейшего князя ко двору могло помочь ей преодолеть замешательство и колебания [55].
Четвертого ноября, когда остатки турецкого флота вернулись в порт на зиму, оставив гарнизон, Потёмкин начал планировать [56]. В конце ноября вся кавалерия была отпущена на зимние квартиры и отправилась сквозь снежные пустоши в грустный и даже смертельный путь [57]. Одиннадцатого ноября осажденные турки провели вылазку против одной из потёмкинских батарей, убили генерала С.П. Максимовича и выставили его голову на зубчатой крепостной стене [58]. Обильные снегопады не позволяли перейти к решительным действиям[134].
Двадцать седьмого ноября Екатерина умоляла князя: «Возьми Очаков и зделай мир с турками» [59]. Первого декабря Потёмкин подписал план штурма крепости шестью колоннами примерно по пять тысяч человек в каждой, что составляло тридцать тысяч человек, но Фэншоу заявил, что осталось всего четырнадцать тысяч пятьсот [60]. Самойлов, возглавлявший одну из колонн, считал, что князь намеренно ждал до тех пор, пока лиман замерзнет, чтобы Очаков можно было атаковать и с моря [61]. Пятого декабря на военном совете было определено боевое построение. Де Дама был назначен командующим колонной, штурмовавшей Стамбульские ворота. Он приготовился к смерти: написал своей сестре, вернул любовные письма маркизе де Куаньи, своей парижской любовнице, и провел вечер с русской, Самойловой, у которой оставался до двух часов ночи, после чего вернулся в свою палатку.
Сам князь провел самую важную на тот момент ночь в своей жизни в землянке у передовых траншей. Упрямый камердинер князя даже отказался пустить к нему Репнина, прибывшего сообщить, что штурм вот-вот начнется, потому что не осмеливался разбудить светлейшего: «высшая степень пассивного послушания, о котором, кроме России, нигде не имеют представления». Когда войска пошли на штурм, князь Таврический молился [62].