В шесть вечера в воскресенье, четвертого февраля, светлейший князь прибыл в Петербург посреди бала в честь дня рождения дочери великого князя Павла. Потёмкин сразу проследовал в свои покои, в дом, примыкавший к Зимнему дворцу. Императрица покинула празднество и застала князя за переодеванием. Она долго оставалась с ним наедине [87].
28. «Успехи мои принадлежат прямо тебе»
…А Потёмкина прославим:
Мы сплетём ему венец
От своих, братцы, сердец.
Жуану льстила царская любовь,
Хотя ему порой бывало трудно,
Но, будучи и молод и здоров,
Справлялся он с обязанностью чудно.
Одиннадцатого февраля 1789 года эскадрон лейб-гвардии в сопровождении четырёх трубачей прошествовал вдоль Зимнего дворца, неся двести османских стягов из Очакова. После этого парада был дан роскошный ужин в честь Потёмкина [1]. «Князя видим весьма приветливого и ко всем преласкового; прибытие его повседневно празднуем», – едко заметил Завадовский в письме к Румянцеву-Задунайскому. «Вся вера к одному» [2]. Потёмкин получил ещё 100 000 рублей на отделку Таврического дворца, усыпанный алмазами жезл и, что самое важное, отставку Румянцева-Задунайского, командующего Украинской армией. Князю были вверены обе русские армии.
Потёмкин щедро наградил своих помощников: по его настоянию Суворов, которого он привёз с собой в Петербург, получил алмазное перо на шляпу с вензелем «К» – в честь Кинбурна [3]. Он направил своего любимого генерала в бывшую армию Румянцева, которую уже вновь собирались атаковать турки[136]. Князь пообещал Суворову поручить ему командование отдельными войсками [4].
Однако торжества не отменяли ни сложного международного положения России, ни душевной боли Екатерины. В тот вечер после ужина Екатерина рассорилась со своим фаворитом Мамоновым. «Слёзы, не выходили ни в церковь, ни за стол, ни на бал», – записал в своём дневнике Храповицкий. Мамонов вёл себя подозрительно: часто сказывался больным, был неприветлив и попросту отсутствовал. Когда Екатерина спросила об этом князя, тот ответил: «Не ревновали ли вы к княжне Щербатовы? – Добавив: – Нет ли амуришки, – а затем «сотню раз» повторил: – Ох, матушка, плюнь ты на нево» [5]. Потёмкин высказал своё мнение о её любовнике предельно ясно, но уставшая, уже почти шестидесятилетняя Екатерина не поняла, что тот хотел сказать.
Все говорили императрице лишь то, что она хотела услышать, и она привыкла к этому, как привыкла и к совместной жизни с Мамоновым – поэтому предупреждения Потёмкина пропали втуне. К тому же в тот или иной момент светлейший князь восставал против каждого нового фаворита. Неприятности с Мамоновым продолжались; «Слёзы ‹…› Весь день тоже», – записал Храповицкий на следующий день. Екатерина весь день провела в постели, и супруг пришёл ей на помощь. «После обеда К. Г.А. Потёмкин Таврической миротворствовал» [6], но ему удалось лишь замаскировать, а не залечить глубокие трещины в отношениях государыни с фаворитом. Не мог князь и решить все проблемы, стоявшие перед Российской империей.
Правительство разрывалось на части, пытаясь спасти бедственное положение России. Россия упорно сражалась на турецком и шведском фронтах, но стремительно утрачивала своё влияние в Польше. Польский Четырёхлетний сейм получил поддержку Берлина и наивно прикладывал все усилия, чтобы избавиться от российского протектората и броситься в объятия Пруссии. «Ненависть противу нас в Польше… великая» [7] подталкивала поляков к реформе своей конституции и войне с Екатериной. Пруссия цинично разжигала идеализм польских «патриотов», хотя на самом деле Фридрих-Вильгельм был заинтересован в разделе, а не реформировании Польши.
Но и это было не всё: Пруссия и Англия старались сделать так, чтобы войны со Швецией и Турцией продлились как можно больше. Питт рассчитывал пригласить Польшу присоединиться к «федеративной системе» и сражаться против двух империй. Это обеспокоило Вену и расстроило Иосифа, страдавшего от «кровавой рвоты». Австрийцы волновались, не стал ли Потёмкин сочувствовать Пруссии. Но всё, что Иосиф мог сделать, – это посоветовать своему послу всячески льстить тщеславию «всемогущего существа» [8].
Стоило ли России ввязываться в войну с Пруссией или надо было достичь с ней соглашения (для чего пришлось бы заключить мир с турками, предать ослабленную Австрию и, вероятно, учинить очередной раздел Польши, который, впрочем, окупился бы захваченными османскими территориями)? Долгожданное прибытие Потёмкина должно было рассечь этот гордиев узел.
Потёмкин уже некоторое время советовал Екатерине умерить ее стойкую неприязнь к Фридриху Вильгельму. Совет ожидал, что Потёмкин вновь попробует убедить её согласиться на переговоры, ведь князь понимал, что Россия не сможет помимо Турции и Швеции сражаться ещё и с Пруссией и Польшей. Поскольку перемирие с султаном было бы ещё преждевременным, Потёмкину приходилось искать способ избежать других войн. Светлейший князь не желал возвращаться к прусской системе Панина, поэтому посоветовал Екатерине: «Затейте Прусского Короля что-нибудь взять у Польши» [9]. Если бы ему удалось спровоцировать прусского короля на то, чтобы тот обнаружил свои подлинные намерения в отношении Польши, скрытые за всем этим маскарадом, поляки охладели бы к Пруссии [10]. Он писал своему соратнику Безбородко: [11] «Откровенность в политике излишня» [12].
Во время этого пребывания в Петербурге закончилась дружба Потемкина с французским послом Сегюром, который, подобно де Линю и Кобенцлю, был недоволен штурмом Очакова. Сегюр оскорбился в лучших чувствах: «Ваша привязанность ко мне уж не та, что прежде, но моя дружба к вам никогда не остынет. Я предан вам до конца жизни» [13]. Они обсуждали с князем возможность союза с Бурбонами и Габсбургами [14], но если Британия была в расцвете сил, то французская монархия – слаба как никогда. «Я посоветовал бы моей государыне заключить союз с Людовиком Толстым, Людовиком Младшим, Людовиком Святым, рассудительным Людовиком XI, мудрым Людовиком XII, Людовиком Великим и даже с Людовиком Возлюбленным, – поддразнил светлейший князь Сегюра, – но только не с Людовиком Демократом» [15].
Несчастный Сегюр, играя с князем в шахматы, был вынужден весь вечер терпеть антифранцузские выходки придворного шута – русские аристократические семейства до сих пор содержали собственных шутов. Впрочем, француз нашёл способ отыграться: он подкупил шута, и тот отпустил остроту по поводу оплошностей русских войск. Потёмкин опрокинул стол и швырнул шахматные фигурки в улепётывавшего шута, однако оценил шутку Сегюра, и вечер прошёл «весьма радостно» [16].
Сегюру пришлось, словно сыщику, рыскать по борделям и кабакам Петербурга по поручению потёмкинского американского «пирата» Джонса. В апреле, когда Потёмкин собирался «осчастливить» Джонса новой должностью, американца арестовали и обвинили в изнасиловании несовершеннолетней. Эта история напоминала современный бульварный секс-скандал. Джонс воззвал к Потёмкину: «Падшая женщина обвиняет меня в развращении её дочери!» Хуже того, дочери якобы было всего девять лет. Он умолял Потёмкина о помощи: «Неужто в России доверяют женщине дурного поведения, которая сбежала от мужа и семьи, выкрала собственную дочь, живёт с ней в публичном доме и ведёт разгульную и прелюбодейную жизнь, и её жалоба, не подкреплённая никакими доказательствами, может запятнать честь благородного генерала, который удостоился американских, французских и российских наград?» Джонс, некогда слывший парижским ловеласом, признался Потёмкину: «Я люблю женщин» и «наслаждения, что дарит нам женский пол, но мысль добиваться желаемого насилием внушает мне ужас» [17].
Потёмкин, заваленный государственными делами и испытывавший неприязнь к Джонсу, не ответил на эти мольбы. Вся столица отвернулась от Джонса. Детектив Сегюр был единственным, который поддержал старого приятеля, и решил разузнать, кто же подставил американца. Он выяснил, что Джонс действительно сказал Потёмкину правду – истица была сутенёршей, которая развернула торговлю молоденькими девушками «в ужасающих масштабах». Самой девочке, Катерине Гольцварт, оказалось не то двенадцать, не то четырнадцать лет. Она продавала масло гостям лондонской таверны – постоялого двора, где жил Джонс. Три дня спустя после инцидента Джонс дал показания полиции и признался в том, что «развратная девица» несколько раз приходила к нему в комнаты. Он неизменно платил ей за услуги. По словам американца, он не лишал её девственности, но «всякий раз, приходя chez moi [ко мне (фр.). – Прим. перев.], она по доброй воле предлагала делать с собой всё, что мужчине заблагорассудится».
Сегюр обратился к Потёмкину с просьбой восстановить Джонса в правах и снять с него обвинение. Последнее было возможно, первое – нет. «Благодарю за то, что вы постарались сделать для Пола Джонса, хоть вам и не удалось выполнить мою просьбу, – писал Сегюр князю. – Пол Джонс не более виновен, чем я сам, и никогда человек его положения не сносил подобного унижения от женщины, чей муж подтверждает, что она сутенёрша, а дочь предлагает свои услуги в гостиницах» [18]. Благодаря расследованиям Сегюра и неохотному содействию Потёмкина Джонсу не предъявили иска. Двадцать шестого июня 1789 года его в последний раз приняла у себя Екатерина. Кто хотел насолить Джонсу? Потёмкин был выше подобных вендетт. Английские офицеры ненавидели американского корсара и были вполне способны на этот поступок, но детектив Сегюр заключил, что это дело рук принца Нассау-Зигена.
Вновь оказавшись в Париже, Джонс написал хвастливые мемуары о лиманской битве и принялся досаждать Потёмкину мольбами о медалях, которые он якобы заслужил. «Время покажет вам, мой господин, – писал он светлейшему князю 13 июля 1790 года, – что я не мошенник и не обманщик, но человек преданный и честный» [19].