Двадцать седьмого марта султан Абдул-Хамид I, миролюбивый ценитель вин, скончался. Это ухудшило положение России, поскольку его восемнадцатилетний наследник Селим III оказался напористым и образованным реформатором, чей воинственный настрой поддержали мусульманские фанатики, а также послы Пруссии, Англии и Швеции. Австрия и Россия предпочли бы провести с ним переговоры о мире, чтобы избежать возможного участия пруссаков в Русско-турецкой войне, но прогноз был неутешительным. Австрийский канцлер Кауниц написал Потёмкину письмо, в котором поведал о жестокости Селима: увидев однажды на улицах Стамбула польского еврея в жёлтых туфлях (которые ему не полагалось носить), он велел отрубить ему голову прежде, чем несчастный успел объяснить, что прибыл из-за границы [20]. Добиться мира можно было только в новых сражениях следующей военной кампании Потёмкина – потому Екатерина так тревожилась.
Потёмкин и Екатерина всё ещё флиртовали друг с другом. После торжества в честь дня рождения императрицы, которое состоялось двенадцатого апреля, князь с нежностью пытался подбодрить её, осыпая комплиментами «мать твоих подданных, а мне – наипаче», и её внука Александра: «князя с ангельскими свойствами», первенца «из птенцов орлих» [21]. Перед отъездом он оставил для неё восхитительный подарок – «так называнную безделку, которая красоты редкой или луче сказать безподобна, каков ты сам. Ей и тебе дивлюсь. Вы же сами – воплощение остроумия» [22].
Шестого мая 1789 года, составив вместе с Екатериной планы действий на случай разных вариантов развития событий, в том числе начала войны с Пруссией и Польшей, князь Таврический покинул Царское Село и отправился на юг. Партнёры не увидят друг друга целых два года [23].
Потёмкин поспешил на фронт, где разделил Украинскую и Екатеринославскую армии численностью 60 000 человек и составил из них свою собственную центральную армию и четыре отдельных корпуса. Стратегической замысел состоял в том, чтобы продвигаться вокруг Чёрного моря в юго-западном направлении через княжества Молдавию и Валахию (ныне Молдова и Румыния) и брать штурмом крепости на Днестре, Пруте и Дунае. Потёмкинская армия должна была сражаться на Днестре и вытеснить турков к верховьям Дуная (на территорию современной Болгарии), а затем к самому Константинополю [24].
Главная австрийская армия под командованием одного из своих многочисленных офицеров-шотландцев, фельдмаршала Лаудона, должна была атаковать Белград (ныне столица Сербии), а принц Фридрих Иосия Саксен-Кобург-Заальфельдский – сражаться вместе с русскими в Валахии и Молдавии. Основной военной силой, не считая потёмкинской армии, выступал суворовский летучий (третий) корпус: он должен был защищать «петлю» – пространство справа от австрийских войск и слева от русских. Суворов со своими солдатами расположился в ожидании между тремя параллельно текущими реками – Серетом, Берладом и Прутом.
Новый великий визирь Кетхюда Хасан-паша стоял во главе стотысячной османской армии; он планировал разбить австрийцев в том месте, где связь между союзниками была наиболее хрупкой, – у рек Прут и Серет, рядом с суворовской «петлёй», а в это время новая армада должна была высадиться в Крыму. Бывший капудан-паша и белобородый Крокодил морских сражений, Джезаирли Гази Хасан-паша принял командование сухопутными войсками численностью в 30 000 человек; его задачей было отвлечь главную потёмкинскую армию, пока её будет атаковать визирь. Манёвры турок были на удивление искусными, но русские не теряли бдительности. Одиннадцатого мая Потёмкин переправился через Буг, собрал все силы под Ольвиополем и затем двинулся на Бендеры – мощную османскую крепость на Днестре.
Тем временем на западе всё стремительно менялось. Пока Потёмкин обустраивал свой новый штаб в Ольвиополе, третьего (14) июля парижская толпа взяла штурмом Бастилию. Пятнадцатого (26) августа Национальное собрание приняло Декларацию прав человека и гражданина [25]. Французская революция воодушевила антирусски настроенных польских патриотов – Варшаве было по душе хрупкое торжество свободы и надежды. Польша потребовала, чтобы Россия вывела из страны свои войска и увезла склады боеприпасов. Потёмкин внимательно следил за ситуацией в Польше, но не мог предпринять ничего иного, кроме как согласиться на эти условия [26]. Он всё ещё придерживался своей политической линии в отношении Польши, настойчиво умножая число черноморских казаков: когда настанет решающий момент, им суждено будет стать авангардом православного войска, которое поднимет на бой всех сторонников России на востоке Речи Посполитой [27].
Потёмкин «летал» между своим штабом в Ольвиополе, где встречались русские, поляки и турки, Херсоном, Очаковым и Елисаветградом; он проверял и осматривал всю линию фронта, пока не «ослабел крайне»: «гемороид и лихорадка одолели, – пишет он Екатерине, – но меня ничто не остановит, кроме смерти» [28]. Она решила поднять князю настроение, отправив ему одну из наград за Очаковский штурм – усыпанный бриллиантами фельдмаршальский жезл.
Великий визирь с тридцатитысячным войском осторожно продвигался вперёд, планируя нанести удар австрийским войскам принца Кобурга, прежде чем те присоединятся к русским дивизиям. В этот решающий момент обезумевшая императрица отправила Потёмкину длинное и страдальческое секретное письмо. В то время как турки подобрались к самой уязвимой точке потёмкинской линии фронта, отношения Екатерины и Мамонова унизительнейшим образом рассыпались в прах.
Императрице наконец стало ясно, что Мамонов несчастлив, и его трудно за это осудить. Фаворит неизменно жаловался, что служить при дворе – всё равно что пытаться выжить в джунглях [29]. Он уже успел свыкнуться с роскошью, и ему прискучило положение компаньона пожилой дамы. Потёмкин закрыл ему доступ ко всем политическим должностям: во время своего последнего визита князь отклонил просьбу Мамонова назначить его придворным вице-канцлером. Сексуальные обязанности фаворита стали утомительными и даже неприятными.
Екатерине исполнилось шестьдесят лет. На людях она держалась величественно, а с близкими была открыта и весела. «На протяжении десяти лет я виделся с ней один или два раза в неделю, – писал Массон, – и каждый раз она неизменно вызывала восхищение». Её скромность в обращении с подчинёнными была поистине поразительна: графиня Головина вспоминала, как однажды обедала вместе с другими фрейлинами, и вдруг «кончила есть и, не поворачивая головы, отдала свою тарелку, и была очень удивлена, увидав, что ее приняла прекрасная рука с великолепным бриллиантом на пальце. Графиня узнала императрицу и вскрикнула». Она тщательно ухаживала за собой, берегла свою прекрасную кожу и очаровательные руки. Поседевшие ныне волосы она собирала в аккуратную причёску. Однако Екатерина весьма располнела, и её грузные ноги «потеряли форму». Её архитекторы, в том числе Чарльз Камерон, работавший в Царском Селе, а также аристократы, в чьих домах она часто бывала, со временем начали устанавливать pentes douces [пандусы (фр.). – Прим. перев.], чтобы императрице было легче заходить в здания. Её голос становился всё более хриплым, нос – «чрезмерно греческим» или орлиным, она страдала от метеоризма и несварения желудка и, вероятно, утратила несколько зубов. Императрица старела[137], но время усугубило страстность её натуры и потребность в эмоциональной поддержке [30].
Императрица отправила Мамонову письмо, великодушно предлагая дать ему отставку и обустроить его счастье, обвенчав с одной из богатейших наследниц в России. Его ответ поверг Екатерину в отчаяние. Он признался, что уже полтора года влюблён в фрейлину – княжну Дарью Щербатову – и попросил позволения жениться на ней. Узнав об этом бесстыдном предательстве, Екатерина, оскорблённая в лучших чувствах, ахнула и упала как подкошенная. Мамонов поспешил к ней, пал к её ногам и искренне рассказал обо всём. Подруга Екатерины Анна Нарышкина накинулась на фаворита с криками. Екатерина была глубоко уязвлена, но, сохраняя свою неизменную доброту к любимцам, согласилась на брак Мамонова с Щербатовой.
Поначалу она скрывала этот кризис от Потёмкина – возможно, причиной тому было смущение или желание сперва найти замену Мамонову среди других молодых приближённых. Но 29 июня она объявила придворным, что готовится писать Потёмкину в Ольвиополь. К тому времени, как письмо добралось до адресата, она уже успела поприсутствовать на свадьбе Мамонова первого июля: жених получил 2250 душ и 100 000 рублей. Екатерина утирала слёзы, глядя на молодожёнов. «Я ничей тиран никогда не была и принуждения ненавидую, – с грустью писала она Потёмкину. – Возможно ли, чтобы вы не знали меня до такой степени и чтобы великодушие моего характера совершенно вышло у вас из головы и вы сочли меня дрянной эгоисткой. Вы исцелили бы меня сразу, сказав правду». Она вспомнила предупреждения Потёмкина («матушка, плюнь ты на нево»), к которым напрасно не прислушалась. «Если вы знали об этой любви, почему не сказали мне о ней прямо?» [31]
Светлейший князь на это ответил: «Я, слыша прошлого году, что он из-за стола посылывал ей фрукты, тотчас сметил, но, не имея точных улик, не мог утверждать перед тобою, матушка. Однако ж намекнул. Мне жаль было тебя, кормилица, видеть, а паче несносна была его грубость и притворные болезни». Потёмкин презирал Мамонова за его «смесь безразличия и эгоизма», из-за которой тот «сделался Нарциссом до крайней степени», и советовал императрице отправить этого неблагодарного послом в Швейцарию [32]. Вместо этого граф и графиня Мамоновы уехали в Москву вариться там в собственном соку.
«Место свято пусто не бывает», – справедливо заметил Завадовский [33]. Екатерина уже выбрала кандидата на замену Мамонову, однако прежде, чем сообщить Потёмкину, хотела убедиться, что не ошиблась в выборе. Ещё в первом её письме Потёмкин, должно быть, обратил внимание на слова о молодом человеке – новом знакомом, которого она называла «le Noiraud», «Чернявый». Спустя три дня после признания Мамонова Екатерина стала всё чаще видеться с Чернявым: её камердинер и секретарь заподозрили, что это может быть началом нового романа [34]. Молодой человек был протеже Анны Нарышкиной и графа Николая Салтыкова: тот руководил двором великого князя Павла и критиковал Потёмкина. Поскольку все придворные знали, что Мамонов был влюблён в Щербатову, Нарышкин