а и Салтыков начали заранее способствовать сближению императрицы и Чернявого – они понимали, что Потёмкин тотчас вмешается, если они упустят момент. Князь не мог сам назначать фаворитов Екатерины, однако всегда старался убедиться, что они ему не враждебны. Вне всякого сомнения, сторонники Чернявого рассчитывали ослабить власть Потёмкина, зная, что из-за войны он не сможет так же быстро приехать в столицу, как после смерти Ланского. В июне 1789 года занемогшая императрица, терзаемая войной и расстройством желудка, охотнее, чем когда-либо, согласилась бы на любое предложение. Возможно, счастье стало для неё важнее, чем чувство собственного достоинства.
Под именем Чернявого скрывался Платон Александрович Зубов, последний фаворит Екатерины и, пожалуй, самый красивый из всех её любимцев. Двадцатидвухлетний Зубов был мускулист, хотя и строен; хорошо сложен и темноволос – за что и получил своё прозвище, – однако выглядел холодным, нервным и надменным. Его хрупкое здоровье позволяло Екатерине утолить свой материнский инстинкт. Он воспитывался при дворе с одиннадцати лет, и Екатерина когда-то оплатила его обучение за границей. Этот щёголь, несомненно, обладал умом, но его знания были поверхностны, и ему недоставало воображения, любознательности и талантов; им руководили лишь жадность и амбициозность. Впрочем, положение фаворита не требовало выдающихся способностей. Потёмкин помогал ей управлять империей и вести войны, а Зубов был компаньоном и учеником в государственных делах. «Я делаю и государству не малую пользу, – с сарказмом говорила Екатерина, – воспитывая молодых людей» [35].
Восхождение Зубова к власти началось в привычном ритме: однажды вечером придворные заметили, как молодой человек подаёт руку императрице. На нём был новенький мундир, а в шляпе – большое перо. После партии в карты он был приглашён в покои Екатерины и разместился в комнатах фаворита, где, вероятно, обнаружил денежный подарок. На следующий день в передней «нового кумира» уже столпились просители [36]. Третьего июля Зубов получил должность полковника Конной гвардии и генерал-адъютанта, и следует отметить, что он подарил часы стоимостью 2000 рублей своей покровительнице Нарышкиной. Сторонники Зубова уже опасались реакции Потёмкина и советовали фавориту выказывать всяческое уважение «его светлости» [37].
Екатерина была влюблена [38]. Её буквально переполняло восхищение. «Мы любим этого ребенка, он действительно очень интересен», – объявила она со всей торжественностью. Её восклицаниям свойственна слащавость пожилой женщины, охваченной плотской страстью к молодому человеку на сорок лет младше её; она пишет Потёмкину: «Я здорова и весела и как муха ожила» [39]. Заказывая у своего секретаря купить французские книги для Зубова, она даже отпустила тяжеловесную, но неожиданно пикантную остроту. Одна из книг в каталоге называлась «Люсин. Sine concubito [Непорочное зачатие]. Письмо, где разъясняется, что женщина может родить дитя без соития с мужчиной». Екатерина рассмеялась: «Какое облегчение, а в древние времена у язычников отговоркою служили Марс, Юпитер и прочие боги» [40]. Однако она с волнением ждала, что скажет о новом избраннике князь Таврический.
«Всего нужней Ваш покой, – осторожно ответил ей Потёмкин, – …он мне всего дороже. ‹…› Я у Вас в милости, так что ни по каким обстоятельствам вреда себе не ожидаю» [41]. Но Потёмкин не высказал своего мнения о Зубове. В письмах Екатерина не решилась назвать его по имени, но не могла удержаться, чтобы не отметить с восторгом его красоту: «Чернявый имеет весьма прекрасные глаза». Она вновь уверяет Потёмкина в святости их тайных уз: «Правду говоришь, когда пишешь, что ты у меня в милости ни по каким обстоятельствам, кои вреда тебе причинить не могут ‹…› Злодеи твои, конечно, у меня успеха иметь не могут». Взамен она умоляет Потёмкина дать добро её новому избраннику: «Утешь ты меня, приласкай нас» [42].
Вскоре она усадила Зубова писать льстивые письма Потёмкину, чтобы вернуть себе тепло «семейного» кружка: «При сем прилагаю к тебе письмо рекомендательное самой невинной души, которая в возможно лутчем расположении, с добрым сердцем и приятным умоначертанием. – И с надеждой прибавила: – А без сего человека, вздумай сам, в каком бы я могла быть для здоровья моем фатальном положении. Adieu, mon ami. Приласкай нас, чтоб мы совершенно были веселы» [43]. Когда он и в самом деле проявил «ласку», императрица была ему чрезвычайно благодарна: «Мне очень приятно, мой друг, что вы довольны мною и маленьким Чернявым ‹…› надеюсь, [он] не избалуется» [44]. Но этим надеждам не суждено было сбыться. Зубов часами просиживал перед зеркалом, завивая волосы. Он нахально позволял своей ручной мартышке срывать парики с голов почтенных просителей. «Своим высоким положением Потёмкин обязан, в сущности, одному лишь себе, – вспоминал Массон, который был знаком с обоими фаворитами. – Зубов же возвысился благодаря слабоволию Екатерины» [45].
Принято считать, что успехи Зубова стали политической катастрофой для Потёмкина, однако потомки преувеличивали их значимость. Потёмкину было прежде всего необходимо, чтобы Екатерина нашла себе подходящего фаворита, что позволило бы князю править империей, а государыню сделало бы счастливой. Именно Потёмкин когда-то предложил кандидатуру Мамонова, но его не опечалила его отставка – поскольку Мамонов стал относиться к Екатерине без уважения. Говорили, что, приехав в Петербург в феврале, он выдвинул нового кандидата в фавориты [46] – по одному из свидетельств, это был младший брат Зубова Валериан, из чего можно заключить, что Зубовы не были к нему враждебны, несмотря на то, что среди их друзей были критики Потёмкина. В самом деле, князь симпатизировал отважному и способному Валериану и продвигал его по службе при всякой возможности [47]. Де Дама, который в то время был рядом с Потёмкиным, не отметил никакой неприязни по отношению к Зубовым [48].
Итак, между Потёмкиным и Зубовым завязалась дежурная переписка: молодой фаворит заискивал перед пожилым супругом. Каждый любимец когда-то надеялся заменить собой светлейшего князя. Теперь эта угроза была серьёзнее из-за почтенного возраста императрицы. Но в ходе войны престиж и могущество Потёмкина всё усиливались, поэтому Зубов хотя и не был идеальным выбором в политическом отношении, но казался не опаснее булавочного укола.
Светлейший князь не сразу дал своё одобрение: «Матушка моя родная, могу ли я не любить искренно человека, который тебе угождает. Вы можете быть уверены, что я к нему нелестную буду иметь дружбу за его к Вам привязанность». Куда больше волнения в нём вызывала другая новость: победа [49].
Тридцать тысяч османских солдат внезапно совершили бросок к молдавским Фокшанам, где 12 000 австрийцев охраняли потёмкинское войско с правого фланга. Их неповоротливый главнокомандующий принц Кобург трезво оценил свои силы и обратился за помощью к русским. Ранее Потёмкин приказывал Суворову не допускать сосредоточения турецких войск и попыток вторгнуться между армиями союзников. Как только Суворов получил письмо принца Кобурга, он поставил об этом в известность Потёмкина и столь решительно двинул в бой 5000 своих солдат, что турецкий командующий решил, что это всего лишь авангард многочисленной армии. Двадцатого – двадцать первого июля 1789 года в битве при Фокшанах крошечный, но вымуштрованный суворовский корпус при содействии австрийцев наголову разбил турок: те потеряли более 1500 воинов, а союзники – лишь пару сотен. Турки отступили к Бухаресту [50].
Бесчисленная армия великого визиря снова двинулась в путь. Суворов поспешил обратно на прежние позиции. Двенадцатого августа Потёмкин пересёк Днестр и повернул на юг, чтобы устроить главный штаб в Дубоссарах. Все следили за действиями великого визиря: Потёмкин оставил свою армию между Дубоссарами и Кишинёвом, а сам поспешил в Очаков и Херсон, чтобы подготовиться к грядущей турецкой атаке с моря.
В Дубоссарах светлейший князь обосновался в роскошной резиденции – «великолепной, как у визиря». Уильям Гульд, император садов, немедленно обустроил рядом английский парк. Оркестр Сарти играл целыми днями. Многие генералы путешествовали вместе с любовницами и прислугой, но только Потёмкин отправлялся на войну с целой армией садовников и скрипачей. Казалось, он собирался провести там остаток своих дней [52].
Визирь был прав, сочтя «петлю» между союзническими армиями «ахиллесовой пятой» Потёмкина, и потому решил нанести двойной удар. Старый Крокодил Гази Хасан покинул Измаил с тридцатитысячным войском, переправился через Прут и приблизился к главной потёмкинской армии. Но русские войска были в полной готовности, и Потёмкин отправил армию Репнина отразить удар и даже попытаться захватить могущественный Измаил: под натиском Репнина бывший алжирский мореход и его воины отступили обратно к стенам своей крепости. Но Репнин, добравшись до Измаила, бездействовал и напрасно терял время.
Первого сентября Потёмкин дал Суворову особые указания по поводу армии визиря: «…естьли бы где в Вашей дирекции неприятель оказался, то, Божию испрося милость, атакуйте, не дав скопляться» [53]. Четвертого сентября Суворов получил этот приказ, и сразу же к нему вновь обратился за помощью Фридрих Кобург. Девяносто тысяч воинов великого визиря подходили к Фокшанам, надвигаясь на восемнадцатитысячное австрийское войско. Кобург получил ответ: «Иду. Суворов» [54]. Отправив гонца к князю, Суворов со своими 7000 солдат немедленно двинулся в путь, переправляясь через полноводные реки и по-спартански преодолев сотню вёрст за два с половиной дня.
Потёмкин беспокоился, что они не успеют вовремя [55]. В тот же день, когда князь отдал приказ Суворову быть в боевой готовности, он разработал сложный и амбициозный план нападения на одну из важнейших османских крепостей – Хаджибей, будущую Одессу. Из Очакова были направлены сухопутные войска, и в помощь им снарядили флотилию из запорожских «чаек» и других гребных судов под командованием талантливого неаполитанского авантюриста Хосе де Рибаса; с тыла флотилию прикрывали линкоры Черноморского флота. Сам Потёмкин со своими войсками отправился к Каушанам, на случай, если Репнину или Суворову понадобится помощь. Из-за этих сложных манёвров сложилось неверное представление о некомпетентности Потёмкина как командующего [56].