Суворов встретился с Кобургом, когда тот испуганно глядел на лагерь великого визиря на реке Рымник. Турецких воинов было в четыре раза больше, чем солдат союзнических войск. Восьмого сентября Потёмкин дал новый приказ Суворову: «Содействие Ваше Принцу Кобурху для атаки неприятеля я нахожу нужным: но не для дефензивы» [обороны. – Прим. перев.]. Одиннадцатого сентября союзники нанесли первый удар. Турки сражались все так же фанатично, бросая на суворовские каре новые и новые волны янычар и сипахов. Союзники продержались два часа, а затем, славя своих государей, перешли в наступление. Новые лёгкие войска Потёмкина – егеря (стрелковая пехота) и конники (карабинеры и казаки) – оказались не менее ловкими и стремительными, чем османские воины. Турки понесли сокрушительное поражение: 5 000 человек полегли «по жестоком сражении» [57]. «Великий визирь бежал, как мальчишка», – с гордостью сообщил Потёмкин своему тогдашнему другу де Линю [58]. Светлейший князь, ликуя, осыпал похвалами Суворова: «Объемлю тебя лобызанием искренним и крупными словами свидетельствую мою благодарность; ты, мой друг любезный, неутомимой своею ревностию возбуждаешь во мне желание иметь тебя повсеместно». Суворов тоже ответил лобызанием: «Драгоценное письмо Ваше цалую! Остаюсь с глубочайшим почтением, Светлейший Князь, Милостивый Государь!» Их бурная радость была проникнута взаимным уважением: стратегию продумал Потёмкин, а тактические решения принимал гениальный Суворов. Тринадцатого сентября, вскоре после суворовского триумфа, Потёмкин взял Каушаны, а на следующий день Рибас захватил Хаджибей. Князь приказал Севастопольскому флоту выйти в море и нанести удар по османским судам.
Затем он двинулся к двум самым мощным османским крепостям на Днестре. Потёмкин рассчитывал, что память об очаковской кровавой бане ещё свежа и победа обойдётся «дёшево». Сначала он направился к неприступным валам Аккермана (ныне Белгород-Днестровский), который царил над устьем реки. Когда турецкий флот отплыл в Стамбул, Потёмкин приказал начать штурм Аккермана. Тридцатого сентября крепость сдалась. Князь поспешил осмотреть её и затем вернулся обратно через Кишинёв: поскольку Польша закрыла свои границы, ему нужно было искать иные способы прокормить армию[138].
Теперь светлейший князь обратил свой взор на жемчужину Днестра – знаменитую крепость в Бендерах, построенную на уступе над рекой. Прекрасно укреплённый замок, квадратный в плане и оснащённый четырьмя великолепными башнями, охранялся целой армией в 20 000 воинов [59]. Потёмкин окружил крепость, но в то же время попытался вступить в переговоры. Четвертого ноября он получил желаемое. Несколько дней спустя он с удовольствием поведал Екатерине о «чудесном случае»: «В городе восемь бим-башей над конницей их: в один день шестеро видели один сон, не зная еще о Белграде Днестровском. В ту ночь, как взят, приснилось, что пришли люди и говорят: “Отдайте Бендеры, когда потребуют, иначе пропадете”». Сновидцы рассказали об этом Паше. Очевидно, турки искали соответствующего знамения, которое позволило бы им избежать русского штурма, и это спасительное видение позабавило Потёмкина [60]. Бендеры сдались, и Потёмкин заполучил триста пушек в обмен на разрешение гарнизону уйти. Акт о капитуляции, который ныне хранится в потёмкинском архиве, [61] свидетельствует не только о церемонности бессмысленной османской бюрократии, но и о том, что к светлейшему князю турки обращались не как к великому визирю, а как к самому султану[139].
Бендеры стали идеальной победой Потёмкина – она не стоила русским ни одной жизни. Успех был заразителен: Иосиф направил Потёмкину дежурное поздравление, однако в неопубликованном письме де Линю удачно высказался о подлинном значении этой победы: «Осада и штурм крепостей требуют мастерства… но воцариться в крепости так, как это сделал он, – высшее искусство». Это событие должно было стать «величайшим триумфом» Потёмкина [62].
Великий визирь был бы с этим не согласен: после битвы при Рымнике султан казнил его в Шумле, а тем временем в Стамбуле обезглавили бендерского сераскира. Четыре месяца спустя британский посол видел его голову, которая всё ещё висела возле сераля [63].
«Ну, матушка, сбылось ли по моему плану?» [64] – спрашивал Екатерину торжествующий Потёмкин. Победа развеселила его, и он даже сочинил для неё стихотворение:
Nous avons pris neuf lanc¸ons
Sans perdre un garc¸on
Et Bender avec trois Pashas
Sans perdre un chat[140]. [65]
После победы при Рымнике светлейший князь был более чем великодушен к Суворову: «…ей, матушка, он заслуживает Вашу милость и дело важное. Я думаю, что бы ему ‹…› Петр Великий графами за ничто жаловал. Коли бы его с придатком Рымникский?» [66]. Потёмкин гордился тем, что русские спасли австрийцев, которые чуть было не бежали с поля боя. Он просил государыню «быть милостивой к Александру Васильевичу» и «тем посрамить тунеядцев генералов, из которых многие не стоят того жалования, что получают» [67].
Екатерина согласилась. Она пожаловала Суворову титул и украшенную бриллиантами шпагу с гравировкой «За разбитие Визиря». Потёмкин поблагодарил её за этот жест (Иосиф тоже наградил Суворова графским достоинством Священной Римской империи) и дал каждому солдату по рублю [68]. Суворову была отправлена «целая телега с бриллиантами» и орден «Егорья Большаго креста» [69], а к этим наградам Потёмкин приложил письмо: «Вы, конечно, во всякое время равно бы приобрели славу и победы, но не всякий начальник с удовольствием, моему равным, сообщил бы Вам воздаяния». Эти блистательные и чересчур эмоциональные эксцентрики вновь принялись соревноваться в любезности. «Насилу вижу свет от источника радостных слёз, – пишет Суворов-Рымникский Василию Попову. – Долгий век Князю Григорию Александровичу! ‹…› Он честный человек, он добрый человек, он великий человек!» [70]
Потёмкин стал героем дня, переходя «от победы к победе», как сообщила Екатерина де Линю: теперь князь овладел всеми землями на Днестре и Буге, а также территорией между ними [71]. В Петербурге пели «Тебе Бога хвалим», 101 пушка дала залп в его честь. Если власть можно сравнить с афродизиаком, то победа – это подлинная любовь; Екатерина писала ему такие нежные письма, как будто они вновь стали любовниками: «Спасибо тебе и преспасибо, кампания твоя нынешняя щегольская! ‹…› я здорова и весела и тебя очень, очень люблю» [72]. Но они всё ещё не могли решить, как отразить нападки Пруссии, которая стремилась оспорить российские приобретения в войне с турками. Императрица писала Потёмкину, что слушается его совета: «Мы пруссаков ласкаем», хотя ей было нелегко терпеть их «грубости». Екатерина сообщила, что Зубов мечтал увидеть потёмкинскую коллекцию и осмотреть его дом на Миллионной, и она отвела его на экскурсию, заодно заметив, что обстановка в особняке была слишком неопрятна для героя-завоевателя. Императрица велела «прибрать» комнаты, украсить спальню белыми шелками и всюду развесить полотна из его коллекции. В тот день она отправила светлейшему князю несколько писем, подписав одно из них: «Прощайте, мой друг, я вас люблю всем сердцем» [73].
Между тем девятнадцатого сентября австрийские войска, теперь под надёжным руководством фельдмаршала Лаудона, захватили балканский Белград, а Кобург взял Бухарест. В Петербурге одновременно звучали «Тебе Бога хвалим» в честь обоих Белградов (вторым был Аккерман – Белгород-Днестровский).
Благодаря этим победам князя всё чаще прославляли в образе Марса. Екатерина изготовила медальон с его профилем в память о штурме Очакова. Скульптор Шубин работал над его бюстом [74]. Императрица, словно благоразумная мать, давала Потёмкину наставления о том, как подобает себя вести столь знаменитому человеку. «Прошу тебя не спесивься, – писала она, – не возгордися, но покажи свету великость твоей души» [75]. Потёмкин же считал, что «успехи подает Бог», и советы Екатерины его задели. Он вновь грозил удалиться в «тихую обитель» [76]. Императрица ответила: «Монастырь никогда не будет жилищем человека, которого имя раздается в Азии и Европе – это слишком мало для него» [77].
В Вене, где даже Иосиф приобрёл теперь некоторое признание, князя прославляли в театрах, а женщины носили ремни и кольца с надписью «Потёмкин». Он не удержался, чтобы не поведать об этом Екатерине, и отправил ей «потёмкинское» кольцо принцессы Эстерхази. После того назидательного письма он старался не слишком похваляться перед императрицей, которая жаждала славы не меньше, чем он сам: «Как я твой, то и успехи мои принадлежат прямо тебе» [78].
Занедуживший император настаивал, чтобы Потёмкин заключил мир, который становился всё более желанным из-за «дурных замыслов наших общих недругов» – поляков. Теперь турки наверняка были согласны на мирный договор. Потёмкин перевёз свой двор в Яссы, молдавскую столицу, чтобы перезимовать по-султански, наслаждаясь обществом любовниц, возводя города, учреждая новые полки и ведя переговоры с Блистательной Портой. Он был властелином всех завоёванных территорий. Он жил в турецких дворцах, а его свита стала ещё экзотичнее прежней, пополнившись кабардинскими князьями и персидскими посланниками. Его любовницы, русские ли, иностранки ли, вели себя как наложницы. Жаркий климат и удалённость этих мест, а также годы, проведённые вдали от столицы, изменили Потёмкина. Недоброжелатели уподобляли его Сарданапалу – полумифическому ассирийскому тирану, жившему в VII веке до н. э. и прославившемуся своими экстравагантными причудами, сладострастной распущенностью и военными победами.
29. «Утончённый и бессердечный»: Сарданапал
То, возмечтав, что я султан,
Вселенну устрашаю взглядом…