н. «Ода к Фелице»
Деспотизм порока,
Бессилье и безнравственность излишеств,
Безделье, безразличье, сладострастье
И лень – рождают тысячи тиранов.
«Будьте внимательны к князю, – шепнула княгиня Екатерина Долгорукая своей подруге, графине Варваре Головиной, когда та приехала ко двору светлейшего князя в столицу Молдавии Яссы. – Он здесь пользуется властью государя» [1]. Избранная Потёмкиным столица Яссы (ныне Яши в Румынии) как будто была создана для него. Она была окружена тремя империями – Османской, Российской и габсбургской, исповедовала три религии (ислам, православие и иудаизм) и говорила на трёх языках: греческом, турецком и французском. На её рынках, где господствовали евреи, греки и итальянцы, предлагались «все товары Востока в изобилии» [2]. В её утончённости, вознаградившей де Линя в 1788 году за очаковские лишения, было «достаточно восточного, чтобы получился азиатский piquant [пряный вкус (фр.). – Прим. перев.], и достаточно цивилизации, чтобы придать ему европейских достоинств» [3].
Князья, или господари, правившие двумя Дунайскими княжествами – Валахией и Молдавией, были греки, родом из константинопольского округа Фанар, причём некоторые из них происходили от византийских императоров. Эти богатые фанариоты на время покупали себе трон у османского султана. Их православно-мусульманские, византийско-османские коронации, проходившие в Стамбуле, были, вероятно, единственным примером коронации правителя в стране, которой он не собирался править [4]. Добравшись до Ясс или Бухареста, эти греко-турецкие господари облагали свои временные царства податью, чтобы наполнить себе сундуки и выплатить султану огромную сумму за престол: «такой князь покидает Константинополь с тремя миллионами пиастров долга, а через четыре года… возвращается, имея шесть миллионов» [5]. Жили они как величественные пародии на османских и византийских императоров, окружённые придворными-фанариотами. Их первый министр звался великим постельником, начальник полиции – великим спатарем, а главный судья – великим гетманом. Нередко они правили в обоих местах или же в одном по несколько раз.
Аристократия, или бояре, была из румын, но потеснённые богатыми фанариотскими родами, некоторые из которых обосновались в Яссах и построили там изящные классицистские дворцы. Эти греки-бояре, похожие на «обезьян на лошадях, покрытых рубинами», ходили в турецких халатах и шароварах, отпускали бороды, брили головы и щеголяли в отороченных мехом и украшенных жемчугами шапках. Они отмахивались от мух метёлками, потягивали шербет и читали Вольтера. Их женщины изнывали, лёжа на диванах, в усыпанных алмазами тюрбанах и коротких прозрачных одеждах с газовыми рукавами, в которые были вшиты жемчуга и монеты. Они помахивали веероподобными чётками из алмазов, жемчугов, кораллов, лазурита и редких пород дерева. Такие ценители женщин, как де Линь, были очарованы этими «красивыми, нежными и безразличными» принцессами, единственным недостатком которых был выдающийся живот, считавшийся признаком красоты. Де Линь утверждал, что на фоне их моральных качеств Париж «Опасных связей» выглядел монастырём и что сам господарь разрешал своим друзьям «посещать» женщин из дома своей супруги, но только после медицинского осмотра. «Люди брали друг друга, оставляли друг друга, и не было ни ревности, ни злости» [6].
Потёмкину здесь подходили не только роскошь и космополитичность, но и политическая обстановка. Молдавский престол был не только весьма доходным, но и чрезвычайно опасным местом: потерять на нём голову было так же легко, как и нажить состояние. Де Линь однажды подслушал, как дамы при дворе вздыхали: «Здесь моего отца убили по приказу Порты, здесь – мою сестру по приказу господаря». Обе Русско-турецкие войны, проходившие в этих краях, ставили господарей в очень трудное положение. Им приходилось вести хитрую двойную игру, балансируя на канате между православным Богом и мусульманским султаном. В первой Русско-турецкой войне Россия завоевала право назначать своих консулов в эти княжества. Одним из главных поводов к началу войны в 1787 году было свержение османами молдавского господаря Александра Маврокордата, который получил в России убежище и слал Потёмкину книги и просьбы о деньгах, прибавляя: «философия одна меня поддерживает». Непостоянство этих господарей, их греческое происхождение и православное вероисповедание народа – всё это привлекало Потёмкина [7].
Светлейший князь правил в Яссах так, как будто наконец нашёл себе царство. Дакия предназначалась ему ещё по Греческому проекту 1782 года. Слухи о возможных коронах для Потёмкина со временем становились всё экзотичнее: герцогство в Лифляндии, греческое королевство Морея и даже проект покупки у Неаполитанского королевства двух итальянских островов – Лампедузы и Линозы – и основания там рыцарского ордена (весьма в духе Потёмкина). Впрочем, Дакия была наиболее вероятным вариантом [8]. Потёмкин «считал Молдавию своим личным владением» [9].
Пока господари Молдавии и Валахии из турецкого лагеря писали Потёмкину письма с просьбами о мире [10], князь сам усвоил присущий им блеск. Он правил через состоявший из бояр диван, возглавляемый его энергичным переговорщиком по грузинским делам [11] Сергеем Лашкарёвым[141]. И турки, и западноевропейцы понимали, что Потёмкин хочет получить Молдавию: он очаровывал и уговаривал бояр, а те [12] чуть ли не сами предлагали ему трон [13]. Их письма этого времени полны благодарностей за избавление «от турецкой тирании. Просим Вашу Светлость не отвращать своего бдительного ока от скромных нужд нашей страны, для коей Ваша Светлость навсегда останется Освободителем». Князь Кантакузин, потомок византийских императоров, прославил наступившую «эру благоденствия – и мы смеем стремиться к свету мудрости Вашей Светлости, героя сего столетия» [14].
Светлейший князь предпринял вполне современный шаг, решив стать газетным магнатом. Он редактировал и издавал собственную газету «Le courrier de Moldavie» [ «Вестник Молдавии» (фр.). – Прим. перев.]. «Le Courrier», печатавшийся на потемкинском собственном передвижном печатном станке в таблоидном формате и украшенный молдавским гербом, сообщал как международные, так и местные новости. Статьи там были умеренно либеральны, бешено клеймили Французскую революцию и осторожно поддерживали идею независимого румынского государства во главе с Потёмкиным [15]. Некоторые считали даже, что он планирует создать для Молдавии армию из отборных русских полков [16]. Племянник Потемкина генерал Самойлов, часто сопровождавший его в этот период, утверждает, что он не желал заключать мир иначе как при условии предоставления независимости Молдавии, то есть Дакии[142] [17].
Князь был не из тех, кому война, зима или такая мелочь, как новое царство, мешает наслаждаться. «Господин монах, без монашества», – с царским преуменьшением поддразнила его Екатерина [18]. Он жил во дворцах то князя Кантакузина, то князя Гики, а жаркие дни проводил в Чердаке за городом[143]. Его сопровождали десять тульских механиков, двенадцать повозок книг, двадцать ювелиров, двадцать три ткачихи ковров и сотня вышивальщиц [19], мимическая труппа, двести музыкантов-рожечников (чтобы играть написанный Сарти на взятие Очакова гимн «Тебе Бога хвалим» под аккомпанемент пушечной стрельбы – эту идею позже использовал Чайковский в увертюре «1812 год»), хор из трёхсот певцов, кордебалет [20], садовник Гульд, архитектор Старов [21], племянники, племянницы и секретарь Попов.
Лишь его английские повара отказались ехать, так что ему пришлось обходиться английскими садами и французскими обедами – впрочем, вероятно, это и к лучшему. В утешение он получал корзины [23] с английскими лакомствами. В одну такую посылку (опись есть в его архивах) входили копчёный лосось, вяленый лосось, маринованный лосось, голландская сельдь, лифляндские анчоусы, прочие копчёности, миноги, угри, два бочонка яблок, две бутылки с мидиями, две бутылки испанского красного вина, две бутылки «Лакрима Кристи», две – шампанского, шесть – «Эрмитажа», по три – красного и белого бургундского, три – ямайского рома, и это ещё не всё.
«Беспрерывно устраивались вечеринки, балы, театр, балет». Когда князь прослышал, что один офицер в семистах верстах виртуозно играет на скрипке, то отправил за ним курьера, с удовольствием послушал его игру, одарил и тут же отослал обратно [24]. В этом выразилось донаполеоновское представление Потёмкина о том, что армия марширует за счёт веселья, а не желудка. «Унылое войско не токмо бывает неспособно к трудным предприятиям, но и легко подвергается разным болезням» [25].
Петербургские красавицы слетались, чтобы развлечь его и заодно обмануть мужей. Прасковья Потёмкина, с её безупречной кожей и идеальным лицом, утвердилась в качестве «любимой султанши» [26], и в её передней собирались просители [27]. В Яссах Прасковья с князем наслаждались бурным романом. «Утеха моя и и сокровище безценная, ты, ты дар Божий для меня», – писал он ей и прибавлял, что его любовь к ней выражается не безумной пылкостью или опьянением, но «непрерывным нежнейшим чувствованием». В разлуке «со мною только половина меня… ты душа души моей… моя Парашинька». Ему всегда нравилось выбирать платья племянницам и придумывать облачения монахам, а Прасковья, должно быть, особенно привлекательно смотрелась в мундире, так как он писал ей: «Знаешь ли ты, прекрасная голубушка, что ты кирасиром у меня в полку! Куда как шапка к тебе пристала; и я прав, что к тебе всё пристанет. Сегодня надену на тебя архиерейскую шапку… Утешь меня, беспримерная красавица, зделай каленкоровое платье с малиновым атласом». Он указывал ей, какие надевать драгоценности – какие нитками, какие собирать в диадему. Он даже спланировал их воображаемый домик любви, в котором открывается трогательная оригинальность этого странного, чувствительного человека: «Рисовал я тебе узоры, нашивал брилианты, а теперь рисую домик и сад; дом в ориентальном вкусе со всеми роскошами чудесными…» В доме была бы большая зала с журчащим фонтаном. Наверху была бы освещённая галерея с картинами, изображающими «любовь Еро и Леандра, Аполона и Дафны… самыя пылкие стихи влюблённой Сафы». Будет и эротическое изображение самой Прасковьи: «белое платьеце, длинное, как сорочка, покроет корпус, опояшется самым нежным поясом лилового цвета; грудь открытая, волосы, без пудры, распущенные; сорочка у грудей схватится большим яхонтом…» Кровать в комнате с аквамариновыми окнами будет убрана так, что «завесы будут казаться тонким дымом». «Но ежели где роскошь истощится, то ето в бане», увешанной зеркалами, с фонтанами вод «розовой, лилейной, и ясминной, туберозной и померанцовой». Светлейший был «весел – когда ты весела, и сыт – когда сыта ты» [28].