Когда князь был влюблен, то мог сделать для возлюбленной всё что угодно. В марте и апреле 1790 года он даже приказал Фалееву переименовать в честь Прасковьи два его корабля [29]. «Её прелести украшали драгоценности, бриллианты и все сокровища четырёх частей света». Когда она хотела драгоценностей, полковник Бауэр мчался в Париж; стоило ей заговорить о духах, как майор Ламсдорф отправился во Флоренцию и вернулся с двумя источающими ароматы повозками [30].
Ниже приводится список покупок в Париже в одну из этих легендарных поездок, составленный, вероятно, для Прасковьи и других «султанш» в июле 1790 года, на втором году Французской революции. Курьером послужил Ламсдорф. Когда он приезжал в Париж, русский посланник барон Симолин должен был бросать все дела. «Я не прекращаю заниматься вместе с ним исполнением поручений, которые Ваша Светлость пожелала дать в Париже, и помогать ему как моими советами, так и оными знакомой мне дамы». Похоже, что Симолин привлёк собственную любовницу, чтобы не ошибиться с выбором чулок. Действительно, «мы позаботились о том, чтобы исполнить всё согласно последней моде». Без этой дамы и Ламсдорфа, признавался Симолин, он не смог бы закупить следующее:
модные вещи [т. е. бальные платья], сделанные мадемуазелями Госфит и мадам де Мод – на 14333 ливра;
модные вещи [т. е. бальные платья], сделанные Анри Дезрейе – на 9488 ливров;
отрез индийского муслина, индийские вышивки из шёлка и серебра, от Анри Дезрейе – на 2400 ливров;
[модные вещи от] мадам Плюмсфёр – на 724 ливра;
продавцу рубинов – 1224 ливра;
госпоже флористке – 826 ливров;
модистке за 4 корсета – 255 ливров;
сапожникам за 72 пары обуви [бальных туфель] – 446 ливров;
вышивальщицам за 12 пар обуви [бальных туфель] – 288 ливров;
пара тёплых наушников – 132 ливра;
чулочнику за 6 дюжин пар – 648 ливров;
рубины – на 248 ливров;
госпоже продавщице газовой ткани – 858 ливров;
упаковщику Бокё – 1200 ливров [31].
Можно заподозрить, что не всё из этого предназначалось для самого князя. Как только все мастера и швеи заканчивали работу, Ламсдорф спешил обратно в Яссы. Эти легкомысленные поездки приносили и пользу: курьеры, доставлявшие из Парижа платья и лакомства, везли обширную потёмкинскую корреспонденцию – двадцать-тридцать писем в день – а также собирали информацию и ответы на запросы. Так, Штакельберг сообщал из Варшавы, что быстрейший из курьеров Потёмкина доставил ему по пути на Запад срочную депешу [32]. Здесь соединялись дипломатия, шпионаж и доставка еды и одежды.
Светлейший князь, несомненно, был расточителен. В вышеупомянутой поездке было истрачено по четырнадцати пунктам сорок четыре тысячи ливров, то есть около двух тысяч фунтов стерлингов, а в то время английский джентльмен мог безбедно прожить на триста фунтов в год. Это было больше, чем годовое жалованье русского фельдмаршала – семь тысяч рублей [33]. Такие задания были довольно часты. Потёмкин даже Гримму регулярно посылал списки для покупки женской одежды, карт и музыкальных инструментов, которые philosophe Екатерины прилежно доставлял [34]. Правда, печально известная неаккуратность Потёмкина в платежах доводила Симолина до исступления. Двадцать пятого декабря 1788 года ему даже пришлось обратиться к Безбородко, чтобы добиться от князя оплаты ещё одной закупки на тридцать две тысячи ливров [35].
С 1774 года Потёмкин жил по-царски, если не по-императорски, владея «состоянием больше, чем у некоторых королей» [36]. Точные суммы назвать невозможно: даже после смерти Светлейшего его наследство не поддавалось оценке. Князь был «невероятно богат, не имея ни гроша», писал де Линь, он «предпочитает щедрость платежа регулярности» [37]. Это было верно почти до буквальности, так как он был по сути членом императорского дома и казна была его личным банком. «Потёмкин, правда, заимствовал деньги непосредственно из государственной казны, – заявлял Массон, – но он немало расходовал на нужды империи и был не только любовником Екатерины, но и великим правителем России» [38]. Позже Пушкин записал рассказ о том, как чиновнику казначейства, запросившему у Потёмкина подтверждения его очередному требованию денег, тот написал: «дать е… м…». Говорили, что Екатерина приказала казначейству принимать его требования как её собственные, но это было не совсем так [39].
Нет свидетельств о том, что Екатерина когда-либо отклоняла запросы Потёмкина о деньгах, но ему всё равно приходилось делать эти запросы, хотя он и знал, что они будут удовлетворены. Строя города и флоты, ведя войны, Потемкин прокачивал через свои руки огромные суммы денег, однако представление о том, что он разбазаривал общественные средства, не подтверждается архивами. Последние показывают, как деньги выделялись Екатериной через генерал-прокурора Вяземского, а затем распределялись Потёмкиным через подчинённые ему учреждения и чиновников (например, Фалеева, Цейтлина и Попова), доходя до самих полков и флотов. Немалая их часть не попадала к самому князю, хотя он был слишком высокого полёта, чтобы заботиться о мелких суммах, так что Вяземский жаловался императрице, что он пренебрегает полным учётом. Это касается вопроса о его финансовой порядочности. В его случае это было бессмысленное понятие: светлейший князь расходовал свои деньги на государственные нужды, а казённые – на себя и не видел большой разницы между теми и другими [40].
Князь любил иметь деньги и тратить их, но это не было для него самоцелью. Ему приходилось много тратить, чтобы поддерживать уровень супруга императрицы, при том, что даже высшие сановники надрывались, пытаясь сохранить представительность. Более того, задержки выплат из казны заставляли его тратить собственные деньги на продвижение своих проектов и организацию войск. К тому же его жадность дополнительно страховала его от рисков, связанных с восшествием Павла на престол; в том числе и для этого он вкладывал деньги в земли в Польше.
Однажды Потемкин, водя по одному из своих дворцов неких офицеров, показал им золотую ванну. Те так бурно стали ею восхищаться, что он закричал: «Если сможете насрать доверху, возьмите себе!» Когда один льстец превозносил блеск устроенного им бала, Потёмкин отрезал: «Как, сударь, вы полагаете, что знаете глубину моего кошелька?» Потёмкин и сам никогда не знал этой глубины. Но он знал, что она практически бесконечна: его состояние оценивали то в девять миллионов рублей, то в шестнадцать, то в сорок, то в пятьдесят. Однако, учитывая, что и во время войны, и во время мира через его канцелярию проходили целиком бюджеты военного ведомства и развития южных земель, эти оценки всё равно бесполезны, и его долги были огромны [41].
Потёмкин мучил своими гигантскими займами Ричарда Сутерланда[144], банкира шотландского происхождения, который разбогател на его делах и в конце концов возвысился до положения придворного банкира Екатерины и баронского титула. Банкиры и коммерсанты коршунами кружили над Потёмкиным, наперебой предлагая товары и кредиты [42]. Сутерланд сильнее всех старался добиться работы с ним, но и страдал больше. Тринадцатого сентября 1783 года он «нижайше» просил «снизойти до распоряжения совершить выплату мне по обязательствам, которые я имею честь выслать ему, и которые составляют 167 029 рублей 60 копеек», в основном истраченных на государственные дела, в частности на устройство хозяйства переселенцев. Измученный банкир объяснял: «Я позволю себе ещё раз напомнить Вашей Светлости, что мой кредит зависит, и притом сильно, от возвращения этих денег» [43]. Сутерланд был в явном отчаянии, так как у него были долги перед другими банкирами, в Варшаве и дальше. Часто кажется, что ещё немного, и Потёмкин запустил бы цепную реакцию банковских крахов по всей Европе. Однако следует заметить, что большая часть этих денег тратилась не на бирюльки. При помощи Сутерланда Потёмкин финансировал обустройство переселенцев на новых местах, поставки леса, строительство городов – так что это лучший пример того, как переплетались его личные и государственные траты.
К 1788 году Потёмкин был должен Сутерланду пятьсот тысяч рублей. Три недели спустя Сутерланд клялся, что дела достигли такой «критической и тревожной точки», что он вынужден «докучать своего первому благодетелю… чтобы получить… сумму, без которой я не буду знать, как исполнять свои обязательства». Потёмкин собственноручно нацарапал на его письме по-французски: «Скажите ему, что он получит двести тысяч рублей».
Потёмкин был далеко не скуп – напротив, чрезвычайно щедр. Экономия была чужда его натуре. Только его смерть создала своего рода стоп-кадр его состояния, но все равно этот вопрос не до конца разрешен. Как и сама императрица, он был воплощением государства, и его состоянием была вся империя [44].
Врагов у страны тем больше, чем больше успехов. Враги России, обеспокоенные угрожающими победами Потёмкина, делали всё возможное, чтобы османы продолжали войну. Тем временем военная активность России оказалась парализована перспективой конфликта не только с Турцией и Швецией, но ещё и с Пруссией, Польшей и Англией. Поэтому конец 1789 года и большую часть следующего Потёмкин провёл в переговорах с Высокой Портой. Поначалу турки казались искренними в своём желании заключить мир. Султан Селим освободил русского посла из Семибашенного замка и назначил «славимого Алжирского рыцаря» [45], бывшего капудан-пашу Гази Хасан-пашу, вести мирные переговоры в качестве великого визиря.
Однако прусская дипломатия стремилась подорвать политику России и выполнить так называемый план Герцберга, названный в честь прусского канцлера. По нему Пруссии доставались польские города Торунь (Торн) и Гданьск (Данциг), в то время как Австрия должна была отдать Польше Галицию, а Россия вернуть Турции Дунайские княжества. Для этого требовалось составить коалицию против России, поэтому султану предлагался союз, который вернул бы ему Крым. Швеции предлагали Ливонию с Ригой. Союзнице России Австрии угрожали прусским вторжением. Самой же России пришлось отступить из Польши, оставив ее Пруссии, которая оказалась в двусмысленном положении, имея наибольшее влияние в той самой стране, которую собиралась разделить. Только теперь, когда Польше была предложена конституционная реформа и союз в обмен на Торунь и Гданьск, поляки поняли, что их обманули: Пруссия оказалась даже более плотоядной, чем Россия. Тем не менее они были вынуждены принять предложения Пруссии и обратиться против русских. Англия, в свою очередь, поддерживала Пруссию в ее требовании к России и Австрии заключить мир с Портой на условиях