Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви — страница 124 из 144

status quo ante bellum [положение, существовавшее до войны (лат.). – Прим. перев.]. России нельзя было и подумать о военных операциях: Потёмкину даже пришлось передвинуть один корпус для защиты от возможного нападения Польши и Пруссии. Двадцать четвертого декабря 1789 года Екатерина сказала секретарю: «Теперь мы в кризисе: или мир, или тройная война», то есть война ещё и с Пруссией [46].

Своим агентом на мирные переговоры Потёмкин отправил решительного дипломата и деятеля поистине левантийской хитрости Ивана Степановича Бароцци, который был четверным агентом – России, Турции, Австрии и Пруссии одновременно. После таинственных и непростых консультаций с Потёмкиным в Яссах, где Бароцци был шокирован развратным поведением князя, он отправился в ставку великого визиря в Шумле, чтобы передать российские условия [47]. Новая граница должна была пройти по Днестру. Крепости Аккерман и Бендеры были бы срыты. Княжества получили бы «независимость»[145].

Бароцци прибыл в Шумлу 26 декабря 1789 года. Документы князя демонстрируют, как колёса такого рода обсуждений смазывались обильными бакшишами. Для разных турецких чиновников было предназначены не менее шестнадцати перстней, золотых часов, цепочек и табакерок, например, «перстень с голубым яхонтом и бриллиантом для турецкого посланника Овни Есфиру». Сам Бароцци получил «перстень с большим изумрудом» то ли в качестве подарка, то ли для ношения на переговорах с визирем [48]. Потёмкин даже предлагал построить в Москве мечеть. Но как бы чарующе ни выглядели бриллианты, условия Потёмкина не понравились «алжирскому ренегату». Светлейший князь, которого тоже не устроили встречные предложения, 27 февраля 1790 года дал новые условия. «Мои предложения коротки, – указывал он, – и не требуют многих истолкований». Перемирия не будет: это «всё такия вещи, которыя показывают болше желание выиграть время, нежели зделать мир, притом я очень знаю турецкие ухватки». Далее стоит типично потёмкинское: «турки за зайцами на фурах ездят». Лучше быть побитым, чем обманутым, считал князь [49].

Потёмкин был прав, что не возлагал все надежды на ведомые Бароцци переговоры. От австрийцев и своих стамбульских шпионов князь знал, что султан Селим рассматривал мирную миссию великого визиря как вторичную, параллельную переговорам с прусским послом Дитцем в самом Константинополе. Получив помощь от Пруссии и Польши, турки смогли бы воевать дальше. К моменту ответа Потёмкина султан уже заключил двадцатого января 1790 года наступательный союз с Пруссией, который требовал от Фридриха-Вильгельма помощи в отвоевании Крыма и вступления в войну против Екатерины.

В то время как вокруг России стягивалась эта петля, «здоровье императора» было «тяжелейшей из всех бурь, собирающихся на политическом небе», писал тогда же в январе Потёмкин Кауницу. Иосиф II страдал телесно – от туберкулёза, а также политически – от мятежей по всей его империи, от Венгрии до Нидерландов. Он, казалось, начал выздоравливать, когда ему пришлось перенести мучительную операцию на ректальном абсцессе, окончательно подорвавшую его силы. Сцена его смерти была трагической. «Заплакал ли обо мне кто-нибудь?» – спросил он. «Де Линь был в слезах», – сказали ему. «Я и не думал, что стою такой привязанности», – ответил император. Он попросил себе такую эпитафию: «Здесь лежит правитель, намерения которого были чисты, но который имел несчастье увидеть крушение всех своих начинаний». «Об союзнике моём я много жалею, – писала Екатерина. – Теперь он умирает ненавидим всеми» [50]. Когда 9-го (20) февраля Иосиф скончался, Кауниц якобы пробормотал: «И правильно сделал» [51].

Для Габсбургской монархии это, может быть, и было правильно, но для России стало новым ударом. Восемнадцатого (29) марта Пруссия ещё сильнее сжала кольцо, заключив военный союз с Польшей. Фридрих-Вильгельм выдвинул сорок тысяч солдат на север, в Лифляндию, и ещё сорок тысяч в Силезию, собрав также сто тысяч резерва. Новый монарх Габсбург Леопольд, носивший пока, до избрания императором, титул короля Венгрии, был встревожен и сразу написал Потёмкину: «Вы потеряли друга в моём брате, его величестве императоре, но нашли нового во мне, который более всех чтит ваш гений и ваше благородство». Светлейший князь согласовал с Леопольдом план совместной защиты Галиции от поляков, но больше всего короля Венгрии беспокоило предотвращение прусского вторжения «в согласии с Польшей» и спасение монархии Габсбургов. Он просил Потёмкина заключить мир, который уже ускользнул [52].

Посреди этих потрясений князь узнал, что близ Херсона умирает от лихорадки один достойный восхищения англичанин. Джон Говард, самоотверженный реформатор тюремной системы, осмелился предать огласке ужасы тюрем и больниц, виденных им по всему свету, и не в последнюю очередь в потёмкинском вице-королевстве. Светлейший князь послал к нему врача, но Говард всё равно умер. Герцог Лидс, британский министр иностранных дел, написал Потёмкину, что «британская нация никогда не забудет» такую sensibilité [чувствительность (фр.). – Прим. перев.]. Потёмкин ответил: «Г-н Говард имел полное право на моё внимание. Он был знаменитым другом человечества и британским подданным, а этого, господин герцог, достаточно, чтобы приобрести моё почтение». Говард стал российским и советским героем [53].

Теперь князь Таврический направил оружие и воображение против вечного врага России – Польши. Варшаву контролировала так называемая патриотическая партия, ликующая при мысли о возможности обрести сильную конституцию, изгнать русских и получить от Австрии Галицию. Удар из-за потери Польши не прошел даром как для Екатерины, так и для Потёмкина: он страдал от ногтееда и ревматизма. Екатерина послала ему «аптеку целую моих лекарств», а также «лисью шубу да соболью шапку» [54]. Если дело дойдёт до войны с Пруссией и Польшей, то «я сам приму командование», – писал Потёмкин Леопольду [55]. Австрийцы паниковали и просили российской помощи, а военные операции против турок были приостановлены.

Екатерина считала Польшу таким противником, с которым можно при случае разобраться, а вот Потёмкин в своём многогранном воображении уже некоторое время разрабатывал план доставки в Речь Посполитую троянского коня. Этим конём должен был стать он сам, поддерживаемый единоверцами-православными в Восточной Польше и его новым казачьим войском. Он собирался поднять за Россию и против католического центра православную часть Польши (Брацлавское, Киевское и Подольское воеводства), где лежали его владения, возродив казацкую традицию времён гетмана Богдана Хмельницкого. Поэтому после взятия Бендер он попросил себе у Екатерины новый титул, имевший особое историческое значение, – титул великого гетмана [56].

«План твой очень хорош», – ответила императрица, хотя и опасалась, что учреждение гетманства возбудит в Сейме дополнительную ненависть [57]. И всё же в январе она назначила его «великим гетманом Черноморского и Екатеринославского казачьих войск». Потёмкин был в восторге, придумал себе новый щегольской наряд и красовался в нём вокруг Ясс [58]. Его натура, подчас склонявшаяся к монашеству, страдала от собственной расточительности: он был достаточно внимателен, чтобы заметить, что небогатым офицерам не хватает средств, и приказал всем, включая себя, носить мундиры из простого сукна. Похоже на Спарту, сказал он Екатерине [59]. Он также стал достаточно осторожен и начал делить свою славу с императрицей. Когда она назвала его «мой гетман», он ответил: «Конечно, твой. Могу похвалиться, что ничем, кроме тебя, никому не должен» [60].

Потёмкин, и так, по сути, управлявший турецкой и австрийской политикой России, начал брать под свой контроль ещё и польскую. Он требовал прогнать российского посла в Варшаве Штакельберга, называя его напуганным «кроликом» [61]. Екатерина сменила его на верного Потёмкину Булгакова [62]. Она понимала, что у Потёмкина есть свои интересы в Польше, и по-прежнему болезненно относилась к возможному возникновению независимого герцогства на его тамошних владениях. Он же уверял её: «я тут себе ничего не хочу», а что касается гетманского звания, «ежели б не польза Ваша требовала», ему был бы ни к чему «фантом, больше смешной, нежели отличающий». Тем временем он проводил весну в устроении собственного казачьего войска, склонив даже многих запорожцев-холостяков к женитьбе [63].

Гетманство Потёмкина действительно разъярило представителей патриотической партии в Варшаве. Вновь усилились слухи о его планах стать польским королём. В письме Безбородко князь возмущённо отрицал это: «Простительно слабому королю [Польши] думать, что я хочу его места. По мне – черт тамо будь. И как не грех, ежели думают, что в других могу быть интересах, кроме государственных?» [64]. По-видимому, Потёмкин говорил правду: польская корона была шутовским колпаком. Украинское или молдавское герцогство, слабо привязанное к Польше, было бы более удобно. Кроме того, он давно внушил себе тщеславное убеждение, свойственное государственным мужам: что хорошо для Потёмкина, то хорошо для России.

Французская и Польская революции изменили не только внешнюю политику Екатерины, но и атмосферу при её дворе. Она была встревожена распространением французских идей («яда», как она их называла) и была полна решимости не допустить их проникновения в Россию. В мае 1790 года, когда Россия почти потеряла Австрию как союзника, положение на шведской войне было угрожающим, а прусско-польский союз грозил открыть новый фронт; молодой дворянин Александр Радищев опубликовал анонимно книгу «Путешествие из Петербурга в Москву», представлявшую собой завуалированный памфлет против Екатерины, крепостного права и Потёмкина, которого он считал восточным деспотом. Её привели в ярость не только нападки на Потёмкина, но и попытки применить к России французские революционные принципы. Радищев был арестован, обвинён в измене и Lèse-majesté [оскорблении величества (фр.