). – Прим. перев.] и приговорён к смерти.
Князь вступился за писателя, несмотря даже на то, что в это революционное время было весьма опасно подрывать основы режима, и на то, что он сам оказался под атакой, и на него было оказано давление. «Я прочитал присланную мне книгу. Не сержусь… Кажется, матушка! он и на Вас возводил какой-то поклеп. Верно и Вы не понегодуете. Ваши деяния – Ваш щит». Великодушная реакция Потёмкина и общее чувство меры успокоили Екатерину. Она смягчила приговор, и Радищев был сослан в Сибирь. «Сия Монаршая милость, – писал благодарный брат сочинителя, – исходатайствована Князем Григорием Александровичем» [65].
Князь продолжал переговоры с великим визирем. Учитывая новое соглашение Порты с Пруссией, Екатерина сочла чрезмерным требование дать Молдавии независимость и собственного правителя (а именно Потёмкина). Гибкий как всегда Потёмкин тут же сменил политику и предложил отдать Молдавию Польше как приманку, чтобы вновь привлечь Речь Посполитую к России. На этом он ничего не терял, так как Молдавия всё равно могла бы стать его личным герцогством в рамках Польши [66]. Светлейший князь страдал. «Забота в такой неизвестности погрузила меня в несказанную слабость: лишась сна и пищи, – писал он Екатерине, – я хуже младенца». При этом он не забывал и о Зубове, говоря, что любит её юного любовника «паче и паче… за его Вам угодность» [67].
С того момента, как султан Селим решился при поддержке Пруссии продолжать войну, мирная политика великого визиря устарела. Бывший капудан-паша был слишком уважаем, чтобы убить его открыто, так что 18 марта 1790 года Крокодил морских сражений умер при странных обстоятельствах, вероятно отравленный султаном. Это встревожило Екатерину. «Поберегись Христа ради, – предупреждала она Потёмкина, – от своего турка… чтоб он тебя не окормил. У них таковые штуки водятся… А к сему пруссаки повод и, может быть, и умысл подали» уничтожить человека, «которого более всего опасаются» [68]. Тем временем в Молдавии турки не упустили шанса разбить австрийскую армию Кобурга, что вызвало у Потёмкина характерный взрыв в письме к Екатерине: австрийский фельдмаршал «пошел как дурак и разбит как шлюха». Однако непостоянный король Пруссии, изумлённый тем, что новый договор с Портой обязывает его вступить в войну с Россией, разорвал союз, отозвав с позором своего посла Дитца. Фридрих-Вильгельм больше хотел воевать с австрийцами. В мае он сам принял командование армией [69].
Габсбурги отступили перед прусской угрозой. Леопольд отказался от надежд Иосифа на завоевание турецких земель в пользу восстановления порядка в собственных провинциях и договорился с Пруссией о примирении, тем самым выйдя из турецкой войны. Шестнадцатого (27) июля в Рейхенбахе Леопольд принял англо-прусские требования о немедленном прекращении военных действий на основе status quo ante bellum. Пруссия отпраздновала эту победу повышением ставок: Фридрих-Вильгельм всё же ратифицировал Дитцево соглашение с Турцией. Россия осталась одна в холодной войне против Пруссии, Англии и Польши и в горячей – против Турции и Швеции.
Двадцать восьмого июня шведы впервые одержали победу над русским флотом, которым теперь командовал Нассау. При Рочинсальме (Свенсксунд) его подвело безрассудство. Екатерина, которая терпеть не могла признавать неудачи, три недели не сообщала об этом Потёмкину [71]. Впрочем, в этом была и хорошая сторона: победа шведов спасла репутацию Густава и позволила ему предложить почётный мир, также на основе status quo ante bellum, который и был подписан третьего (14) августа в Вереле. «Одну лапу мы из грязи вытащили, – радовалась Екатерина в письме к Потёмкину. – Как вытащим другую, то пропоем Аллилуйя» [72].
Выход Австрии из войны временно ослабил и прусскую угрозу. Потёмкин и Екатерина понимали, что пока Пруссия и Англия готовят следующий ход, есть шанс сломить турок, укрепивших свои силы на Дунае и Кавказе. Князь, «уставши как собака», вернулся из тысячевёрстной поездки в Херсон, Очаков и новую морскую базу Николаев, где он осматривал корабли. Несмотря на усталость, он составил комплексный план по нейтрализации турецких крепостей на Дунае, которая открыла бы дорогу на Константинополь [73]. Флоту следовало патрулировать Чёрное море, а армии – взять крепости. Флотилия – по-потёмкински собранная из переделанных царских галер, бентамовских канонерок, запорожских «чаек» и одного марсельского «купца», замаскированного под военный корабль, под командой де Рибаса и с лоскутным экипажем из «греческих разбойников, перебежчиков с Корфу и итальянских графов» [74], – должна была пробиться вверх по Дунаю и соединиться с армией под самой грозной турецкой крепостью в Европе – Измаилом.
Потёмкин лично разработал программу обучения в течение лета войск морского десанта, предназначенных для флотилии де Рибаса: его инструкции, предвосхитившие куда более знаменитую «Науку побеждать» Суворова, демонстрируют современность мышления, воображение и военный опыт. «Узнать, кто имеет способность цельно стрелять, кто легче в бегу и кто мастер плавать». Из этого требования видно, что он придумал то, что мы сейчас назвали бы легковооружённым и высококвалифицированным спецназом морской пехоты. Командующим же кубанскими и кавказскими войсками он приказал уничтожить сорокатысячную армию Батал-паши, а затем двинуться на хорошо укрепленную османскую крепость Анапу [75].
В августе князь Таврический учредил новую штаб-квартиру в Бендерах, недавно захваченной крепости на Днестре – удобном месте для наблюдения за сухопутными и морскими силами на всех фронтах без потери контакта с Варшавой, Веной и Петербургом. Здесь, в окружённом степью полуразрушенном татарском городке, он погрузился в сарданапалову роскошь, по сравнению с которой даже его ясский двор казался нищенским.
Новая кампания – новая возлюбленная: в Яссах завершились его отношения с Прасковьей Потёмкиной, которую он любил в течение двух лет, и она была отправлена к покладистому мужу в полевой лагерь. Пока армии маршировали, галеры шли на вёслах, а корабли под парусами, Потёмкин, возможно, насладился краткой интрижкой с Екатериной Самойловой, женой своего племянника, которая сама крутила любовь с де Дама под Очаковом. Де Линь в письме признавался Потёмкину в «нежной любви» и жалел, что больше не видит «прекрасных глаз, прекрасной улыбки и благородного безразличия мадам Самойловой».
Однако она продержалась недолго, и место Прасковьи как «любимой султанши» заняла 21-летняя княгиня Екатерина Долгорукая, которую называли красивейшей девушкой в России. «Красота [её] поразила меня, – писала художница Виже-Лебрен. – Черты её имели в себе нечто греческое с примесью еврейского, особливо в профиле». Её беззаботно распущенные длинные тёмные волосы свободно спадали на плечи. У неё были полные губы, светлые серо-голубые глаза, кожа цвета слоновой кости и роскошная фигура [76]. Потёмкинский двор оживляли ещё и изгнанники, прибывавшие из революционной Франции, чтобы вступить в войну на стороне России.
Одним из них был граф Александр де Ланжерон, ветеран американской войны и представитель того типа галлоцентричных аристократов, которые вечно кривились в адрес примитивных русских. Он был в такой ярости от сибаритского великолепия Потёмкина, что в своих записках дословно воспроизвел каждую злобную клевету, которую он слышал. Критические воспоминания Ланжерона (а также де Линя) о Потёмкине до сих пор доминируют в сложившемся на Западе образе последнего. При этом карьера Ланжерона закончилась чередой огорчений: он был несправедливо уволен со службы Александром I после битвы при Аустерлице, затем прощён и позже назначен генерал-губернатором на юге, продержавшись на этой должности один год. «Неспособный командовать корпусом, – писал Вигель, – он получил под команду целую страну». Только после этих неудач он поднялся до того, чтобы признать величие Потёмкина и написать ему страстную похвалу.
К Ланжерону присоединился и его более одарённый соотечественник – 24-летний Арман дю Плесси, герцог Ришельё, оставивший нам более свободные от предубеждений записки о жизни при светлейшем князе. Этот восхитительный аристократ с кудрявыми волосами, тонкими и серьёзными чертами лица и ироничными глазами приходился прапраправнучатым племянником кардиналу Людовика XIII и внуком – удалому маршалу Людовика Пятнадцатого. От первого он унаследовал холодную проницательность, а от второго – космополитическую терпимость [77].
Десять дней и ночей в дороге, ночёвки на тускло освещённых постоялых дворах не приготовили Ришельё к зрелищу, поразившему его в салоне князя во дворце паши в Бендерах: «златотканый диван под великолепным балдахином и пять очаровательных женщин, убранных со всем возможным вкусом и беззаботным изяществом; и шестая, одетая со всей величественностью греческого костюма, лежавшая по-восточному на подушках». Даже в ковёр были вплетены золотые нити. Повсюду были разбросаны цветы, золото и драгоценные камни. Филигранные коробочки источали изысканные аравийские ароматы, создавая «азиатское волшебство». Сам Потёмкин, на котором, кроме просторного отороченного соболем кафтана с бриллиантовыми звёздами орденов Святого Андрея Первозванного и Святого Георгия, мало что было надето, восседал посреди них, но ближе всего к княгине Долгорукой в вызывающем костюме турецкой одалиски (не хватало только шаровар). Она не отходила от него ни на шаг.
В большом зале был накрыт ужин. Блюда разносили рослые кирасиры в кирасах и с посеребрёнными поясами, в красных накидках и высоких меховых шапках с султанами. Они шли «по двое… подобно страже в трагедиях». Играл оркестр. Ришельё был представлен Потёмкину, который неловко его приветствовал. Поле этого француз смог раствориться в толпе, где он встретил своих друзей де Дама и Ланжерона [78]. Положение князя, писал Ришельё, превосходило «всё, что воображение может представить как абсолютное. Ничего нет ему неподвластного, он ныне начальствует от Кавказских гор до Дуная, а кроме того, делит с императрицей управление остальной империей» [79].