Было непохоже, что Селим III заключит мир с Россией, в тот момент, когда Британия снаряжала флот на Петербург. Султан казнил очередного великого визиря, снова назначил на этот пост агрессивного Юсуф-пашу и начал собирать новую армию. Питт и пруссаки готовили ультиматум, армии и военные корабли. Князь срочно потребовался в Петербурге – теперь он мог поехать домой.
Десятого февраля 1791 года он отправился в путь из Ясс. Говорили, что он шутил, что едет в Петербург отстранить Зубова и «вырвать зуб», хотя очевидно, что во время Очаковского кризиса у него были более важные задачи. Петербург ждал его с бо́льшим нетерпением, чем когда бы то ни было. «Все министры в панике, – писал шведский посланник граф Стедингк королю Густаву III 8 февраля. – Все в волнении перед появлением этого сверхъестественного человека» [37]. Работа правительства остановилась: «Никто не осмеливается принимать решений до его приезда» [38].
«Ваше величество, – спросил Стедингк императрицу, – надо ли верить слуху, что князь Потёмкин привезет с собой мир?» – «Не знаю, но это возможно, – отвечала Екатерина, и добавила, что светлейший князь большой оригинал и очень умён и что она позволяет ему делать всё, что он хочет. – Он любит делать мне сюрпризы», – заключила императрица.
Ему навстречу были отправлены придворные экипажи, в течение недели дороги освещались факелами каждую ночь. Приветственную делегацию возглавил граф Брюс. Он ждал приезда князя на придорожной станции Московского тракта, не решаясь даже раздеться на ночь. Навстречу Потёмкину для обсуждения тактики выехал Безбородко [39]. Фридрих-Вильгельм собрал в Восточной Пруссии 88 000 человек, лорд Гуд снарядил в Спитхеде 36 линейных кораблей и 29 кораблей поменьше – а князь Таврический, укомплектованный новой ослепительной любовницей, готовился к войне и к самому громкому балу в истории России [40].
Часть восьмая. Последний танец
1791
31. Прекрасная гречанка
«Во-первых, старайся испытать, не трус ли ты; если нет, то укрепляй врожденную смелость частым обхождением с неприятелем».
Когда Потёмкин въехал в Петербург двадцать восьмого февраля 1791 года по дороге, освещенной сотнями факелов [1], императрица тотчас увиделась с ним. Она снова подарила Потёмкину только что выкупленный у него Таврический дворец. Ежедневные встречи двух старых товарищей проходили в тревожной атмосфере, так как военная угроза со стороны коалиции Англии и Пруссии стала тяжелейшим для России кризисом со времен Пугачёвского бунта. Тем временем знать и дипломаты пытались перещеголять друг друга, отмечая возвращение светлейшего князя.
«Сколь велики ни были мои ожидания, как бы я ни был наслышан о важности и влиянии этого человека, свита поклонников, шумиха и возбуждение, которые окружали его, поразили меня и по сей день стоят перед глазами, – писал шведский дипломат Ян Якоб Йеннингс. – С тех пор, как князь вернулся, в высших и средних сословиях говорят только о нем: что он делает или будет делать, обедает ли он, собирается ли обедать или уже отобедал. Интерес ‹…› общества направлен лишь на него: вельможи, ремесленники, купцы и писатели дожидаются у дверей и заполняют приемные, чтобы выразить ему почтение или преподнести дары» [2].
Князь Таврический выглядел победителем во всем. «Никогда прежде его значение и авторитет не были так велики, – отмечал шведский посол Стедингк. – Его прибытие затмило предшествующие яркие события, и вся Россия у его ног» [3]. Вельможи изливали потоки восхищения… и зависти [4]. Широкая публика, состоявшая тогда из низшего дворянства и купцов, поклонялась ему, как герою. Дамы носили его портрет в медальонах. Державин писал:
Перлова грудь ее вздыхает,
Геройский образ оживляет. [5]
На приёмах читали специально написанную «Оду Потёмкину» [6]. Каждый дворянин обязан был дать бал в рамках так называемого «карнавала в честь князя Потёмкина» [7].
Сама Екатерина, казалось, с облегчением и восторгом встретила светлейшего князя после долгой разлуки. Она говорила Гримму: «Победа его преобразила». Потёмкин стал «красив, как день, весел, как жаворонок, сияет, как звезда, морален, как никогда, больше не грызет ногти, каждый день устраивает приёмы. Все очарованы, хоть и завидуют» [8]. Даже Августин Деболи, посол вражески настроенной революционной Польши, сообщал: Потёмкин был настолько вежлив, что озорно спрашивал всех, заметили ли они изменения в его поведении [9].
Таким был Потёмкин во времена своей наивысшей славы в марте 1791 года. «Я впервые увидел этого удивительного человека в прошлое воскресенье, в обществе Великого князя, – захлебывался чувствами Йеннингс. – Его описывали безобразным. Мне так не показалось. Напротив, он импозантен, а его кривой глаз не так уродует лицо, как можно предположить». Главнокомандующий Черноморским флотом Потёмкин носил усыпанный бриллиантами белый мундир с медалями. Стоило Потёмкину появиться, «толпа вокруг Великого князя редела и собиралась около него, словно видела в нем хозяина». Даже герцоги Вюртембергские вытягивались перед ним в струнку, «как статуи, и, не сводя глаз с великого человека, ждали, когда он соизволит одарить их взглядом» [10].
«Потёмкинский карнавал» подразумевал ежедневные празднества. Царедворцы Николай Салтыков, Петр Завадовский, Иван Чернышев, Александр Безбородко, Андрей Остерман, Александр Строганов и Яков Брюс состязались в пышности балов. Некоторые почти разорились в попытках угнаться за Строгановыми. Замешательство вызывала личность новой фаворитки князя. Придворные готовились устроить балы в честь его «султанши» княгини Долгоруковой, пока не заметили, что он так и не навестил ее. Княгиня заявила, что больна, но даже тогда Потёмкин не нанес ей визит. Придворные малодушно отменили балы, и павшая духом Долгорукова вынуждена была отправиться на покой в Москву [11]. Восемнадцатого марта принц Карл Генрих Нассау-Зиген организовал одно из самых богатых гуляний: столы ломились от осетрины и стерляди, любимых деликатесов Потёмкина. Именно там светлейший князь, одетый в роскошную форму великого гетмана, которая была украшена драгоценными камнями и, по утверждению Деболи, стоила 900 000 рублей [12], представил свое новое увлечение – графиню де Витт, завораживающую искательницу приключений.
По свидетельствам потрясенного Йеннингса, появление этой «признанной красавицы» было «величайшей сенсацией» на балу Нассау-Зигена. Когда Потёмкин закончил игру в карты, он поспешил к графине и говорил только с ней под пристальным наблюдением других гостей. «И женщины, и мужчины были взволнованы: первые от отчаяния, раздражения и любопытства, а вторые – от вожделения и предвкушения» [13].
Двадцатипятилетняя София де Витт со светлыми локонами, благородным греческим лицом и фиалковыми глазами была «самой прелестной женщиной Европы того времени». Из юной константинопольской куртизанки она превратилась в одну из богатейших графинь Польши: в течение сорока лет София поражала и шокировала Европу своей «красотой, пороками и грехами». Она родилась в греческой деревушке на окраине «города вселенской мечты» и получила прозвища «прекрасная гречанка» и «La Belle Phanariote» [ «Прекрасная фанариотка» (фр.). – Прим. перев.] по названию округа Фанар. Когда Софии было двенадцать лет, мать, торговка овощами, продала ее польскому послу, который поставлял девушек королю Станиславу Августу Понятовскому. Сестру Софии, такую же красавицу, купил османский паша. Так повелось, что каждый следующий мужчина, влюблявшийся в Софию, предлагал за нее более высокую цену. Когда София де Челиче, как она тогда себя называла, путешествовала с послом, ее заметил сын коменданта Каменецкой крепости майор Юзеф Витт. Он заплатил за девочку тысячу дукатов. Они поженились в 1779 году, когда Софии исполнилось четырнадцать лет. Витт отправил Софию в Париж, чтобы обучить манерам и французскому языку.
Прекрасная фанариотка очаровала Париж. Граф Ланжерон повстречал ее там и отметил «нежнейшие и восхитительнейшие глаза, когда-либо созданные природой», однако от него не скрылись также лукавство и «холодность сердца» [14]. Часть обаяния Софии составляла «некая оригинальность, вызванная то ли притворной наивностью, то ли невежеством». В Париже все воспевали ее «beaux yeux» [ «прекрасные глаза» (фр.). – Прим. перев.]. Когда кто-то справлялся о здоровье Софии, она отвечала: «Мои beaux yeux болят», чем бесконечно забавляла окружающих [15]. После начала Русско-турецкой войны майор Витт, ставший к тому времени комендантом Каменца, был центром шпионской сети Потёмкина в Южной Польше. Именно он вместе с маслом доставлял в Хотин разведчиков. Однако вполне возможно, что источником информации была жена Витта. Её сестра вышла замуж за правителя Хотина, а сама София стала любовницей осаждавшего крепость генерала Николая Салтыкова [16]. Наблюдательный де Рибас представил её Потёмкину в Очакове. Гости, приезжавшие в Яссы и Бендеры, отмечали греческий наряд графини и то, как она драматично позировала и «металась», чтобы произвести впечатление на светлейшего князя. София стала доверенным лицом князя во время его романа с Долгоруковой, которую вскоре вытеснила [17]. Уступчивый муж Софии получил от Потёмкина титул коменданта Херсона [18]. Вероятно, Потёмкин использовал графиню де Витт в качестве тайного агента среди поляков и турков [19].
Императрица, привыкшая к новым пассиям своего фаворита, подарила «прекрасной гречанке» пару бриллиантовых сережек [20]. Это вызвало необыкновенную гордость у мужа Софии. Он хвалился, что жена войдет в историю за дружбу с королевскими особами, и добавлял: «Князь не любовник моей жены, а лишь друг. Стань они любовниками, я разорвал бы с ним всякие отношения». Эти простодушные высказывания, должно быть, служили поводом для усмешек. Куртизанка-шпионка определенно пленила Потёмкина. Она была азиаткой, интриганкой, Венерой и гречанкой – чего-то одного вполне хватило бы, чтобы увлечь князя. Потёмкин говорил ей: «Ты единственная женщина, которая меня удивляет». На что кокетка отвечала: «Знаю. Если бы я была твоей любовницей, ты уже покинул бы меня. Но я друг и останусь им навсегда». Дамы всегда говорят так на публике, никто из близкого окружения Софии не верил в это [21]. Наверное, она нарушила собственное правило, потому что две недели спустя послы заметили, что Потёмкин внезапно начал терять к ней интерес. Неужели София забыла о благоразумии? [22]