Светлейший князь решил устроить бал, чтобы бросить вызов англо-прусской коалиции и отпраздновать успешный штурм Измаила. Предполагалось, что Потемкин обсудит с королем Густавом III возможность платы за заключение союза между Швецией и Россией. Успешные переговоры были в интересах Потёмкина, потому что Британия тоже предлагала Швеции выплаты за использование ее портов в войне с Россией. Угроза была настолько серьезной, что двадцать пятого апреля Потёмкин в качестве предупреждения послал Суворова командовать войсками у границ Швеции. Густав III пытался устроить аукцион, Британия предлагала 200 000 фунтов. После Очаковского кризиса цена бы упала. Поэтому Потёмкин сознательно оттягивал переговоры, заставляя шведского посла Стедингка участвовать в репетициях бала в Таврическом дворце.
Таким образом Стедингк получал опыт театральных постановок, но никакого дипломатического удовлетворения [23]. Светлейший князь, с ног до головы покрытый бриллиантами, интересовался, как казалось, только ими: он любовался алмазами, огромными камнями на небольшом портрете Екатерины, теребил их, пока разговоры полностью не переключались на драгоценности [24]. Потёмкин требовал, чтобы Стедингк «расхаживал среди пятидесяти покоев, смотрел и восхищался всем», затем «садился к князю в карету и слушал его разговоры только о нем самом, Крыме и Черноморском флоте». А после снова присутствовал на репетициях [25]. Когда князь уставал от этих спектаклей, на его лице проступали «отвращение, скука и апатия ‹…›, следствие удовлетворения всех желаний. Князь пресытился, хотеть было больше нечего» [26].
Потёмкин приказал «200 музыкантам играть в галерее большого зала ‹…› только для двоих. Князь на седьмом небе. Приехали сто человек, они танцуют кадриль за кадрилью». Репетиции начинались в три пополудни и заканчивались в девять вечера, и «на шведского принца не оставалось ни мгновения. Вот такой государь правит империей» [27], – печально докладывал своему королю Стедингк. Потёмкин всем рассказывал, что не участвует в международных делах, а стремится только развлекаться [28].
По-настоящему дела решались в покоях Екатерины, где партнеры пытались предотвратить надвигавшуюся войну с Англией и Пруссией. После двух лет разлуки Потёмкину и Екатерине приходилось снова привыкать к его заносчивому командованию и ее усталому упрямству. Шестнадцатого (27) марта британский премьер-министр Питт через Берлин отправил Петербургу ультиматум. Поступок обычно осторожного Питта выглядел опрометчивым, но тридцать девять прусских линейных кораблей были отнюдь не пустой угрозой. Императрица не намеревалась идти на уступки Пруссии и Британии.
Стремясь найти выход из западни, Потёмкин и Екатерина даже обратились к ведущему государственному деятелю ненавистной Французской революции Оноре Габриэлю Рикетти, графу де Мирабо. Потёмкин полагал, что «Франция обезумела», а Екатерина считала, что графа Мирабо нужно повесить на нескольких виселицах, а после колесовать. Тем не менее Потёмкин тайно контактировал с Мирабо, единственным человеком в Европе, кто мог сравниться с ним в эксцентричном уме, физический силе и экстравагантной невоздержанности. По иронии судьбы, отец Мирабо однажды сказал о своём сыне: «Достойную пару он мог бы составить только российской императрице». Князь предложил «Мирабоше» (так он его называл) щедрую мзду за вступление Франции в союз с Россией против Британии, интересы которой граф как раз отстаивал. Мирабо, уже одаренный взятками загнанного в угол Людовика XVI, просто «употребил» деньги Потёмкина на оплату своего роскошного образа жизни, а вслед за этим занемог. Он умер в Париже 19 марта (2 апреля) 1791 года, на следующий день после бала, который устроил для Потёмкина принц Нассау [29].
Светлейший князь знал, что Россия не сможет сражаться с союзом трёх государств, Польшей и турками одновременно. Он перебрасывал войска на Западную Двину и к Киеву, чтобы двинуться по территории Польши в Пруссию, но был готов подкупить короля Фридриха Вильгельма I и попросить его о помощи при столкновении с турками и поляками. Екатерина не хотела поддаваться. Это вызывало напряжение в ее дружбе с Потёмкиным. Стедингк был убежден, что «даже Ее Величество Императрица тайно завидовала» успехам светлейшего князя. Пожалуй, поэтому Екатерина говорила, что Потёмкин делал «все, что она ему позволяла». Стедингк сообщал: «Императрица уже не та, что раньше ‹…› возраст и немощь подкосили её». Правительницу стало проще обмануть, сыграть на тщеславии, ввести в заблуждение. Перефразируя лорда Актона, можно сказать, что абсолютная власть огрубляет. Оба партнера стали грубее – такова судьба любого государственного служащего, который не покидает свой пост. Тем не менее Потёмкин по-прежнему горделиво воспринимал Екатерину лишь как женщину. «Чего вы хотите от женщины? – говорил он шведу. – С ней нужно искусное обращение, спешить не стоит» [30].
На самом деле проблема была не столь личной. Императрица тревожилась, оттого что в их взглядах впервые возникли настоящие расхождения. Быть может, она волновалась, что князь одержит верх и подорвёт её авторитет. Потёмкин раздражался, потому что гордыня и неуступчивость Екатерины угрожали всем их достижениям. Отступит ли она перед его выдающимися познаниями в военном деле? [31]
Князь, помимо прочего, жаждал избавиться от компаньона императрицы Платона Зубова, который все чаще участвовал в интригах против него. Это, безусловно, усиливало трения. Политик наиболее уязвим, когда считается непобедимым, ведь его противники объединяются. Интриги неизбежно сопровождали Потёмкина. Деболи писал, что Зубов, Салтыков и Нассау уже строили заговоры, несмотря на то, что «многочисленные подобные попытки уже провалились» [32]. За Зубовым стоял его покровитель Николай Салтыков, воспитатель великих князей, связанный с Павлом, его пропрусским окружением в Гатчине и масонскими ложами (особенно розенкрейцерами), которые имели отношения с Берлином[149]. Некоторые ложи [33] объединяли недовольных режимом Екатерины и Потёмкина. Отчасти это объяснялось тем, что многие вельможи были масонами, а Потёмкин нет [34]. Сам Павел ненавидел Потёмкина и состоял в изменнической переписке с Берлином [35].
У Екатерины и Потёмкина оставалось мало времени на ностальгические нежности: они то отчаянно ссорились, то мирились, как все семнадцать лет с тех пор, как полюбили друг друга. Многолетняя уверенность Екатерины в том, что они ссорятся «о власти, а не о любви», теперь подтверждалась. Потемкин не смог убедить императрицу поменять политику и перешел к угрозам. Екатерина сопротивлялась со слезами, такими же манипулятивными, как его вспышки гнева. Нежелание предпринять шаги к примирению с сильным неприятелем, готовым войти в обессиленную Россию, несомненно, было безрассудным. Потёмкин знал реальную ситуацию и предлагал не сдаться, а усыпить бдительность Фридриха Вильгельма до тех пор, пока не будет заключен мир с турками.
Потёмкин сказал камердинеру Екатерины Захару Зотову, что откладывание решения приведет к конфликту. Она отказывалась даже вступать в переписку с Фридрихом Вильгельмом. Кроме того, светлейший князь брюзжал из-за Зубова: почему Мамонов уехал, не дав Потёмкину все организовать? Если война станет неизбежной, князь будет защищать свои турецкие завоевания, а Пруссию усмирит разделом Польши. Это было бы исключительной мерой, потому что разрушало тайные польские планы Потёмкина [36].
Екатерина и Потёмкин спорили целыми днями. Она лила слезы. Потёмкин злился. Князь грыз ногти, волнения ударили по желудку государыни. К двадцать второму марта Екатерина слегла со «спазмами и сильными коликами». Даже во время ссоры они вели себя, как старые супруги: Потёмкин настаивал на приеме лекарств, она хотела положиться «на природу». Князь усиливал давление [37].
Маленький мальчик, десятилетний сын потёмкинского камердинера, стал свидетелем обычных для любой пары спора и примирения. Князь ударил по столу и ушел, хлопнув дверью так, что задрожали стекла. Екатерина ударилась в слезы. Вдруг она заметила напряженного ребенка, который, судя по всему, мечтал оказаться в другом месте. Она улыбнулась сквозь слезы, указала жестом в направлении Потёмкина и сказала: «Поди посмотри, как он». Мальчик побежал в покои светлейшего князя и нашел его за столом в кабинете.
– Так это она тебя прислала? – спросил князь.
– Да, – ответил мальчик с невинной чистосердечной храбростью. И добавил, что, может быть, светлейшему князю стоит пойти успокоить Её Императорское Величество, ибо она плачет и сожалеет.
– Пускай поревёт, – отмахнулся Потёмкин, но был слишком сердоболен, чтобы оставлять ее надолго.
Через несколько минут он успокоился и отправился мириться [38]. Так складывались их личные и политические отношения к концу жизни.
«Упрямство доводит до новой войны», – писал секретарь Екатерины седьмого апреля. Война на нескольких фронтах (была большая вероятность того, что Польша и Швеция присоединятся к Англии, Пруссии и Турции) насторожила Екатерину. Она сказала слугам, что «пива и портера не будет». Девятого апреля Потёмкин и граф Безбородко подготовили черновик меморандума, который должен был умилостивить Фридриха Вильгельма и отвлечь его от войны. «Как рекрутам драться с англичанами! – ворчал Потёмкин. – Разве не наскучила здесь шведская пальба?» Екатерина действительно устала от стрельбы. Она сдала позиции и согласилась тайно обновить старое соглашение с Пруссией, убедить Польшу передать Пруссии Торунь и Гданьск, заключить мир с Портой и получить при этом Очаков и земли вокруг него [39]. Однако к войне она тоже была готова. «Ты еще услышишь обо мне, если нас атакуют на земле или на море», – писала Екатерина другу в Берлин намеренно ясно, без всяких уступок [40].
Партнеры не знали, что коалиция рушится. Британия заколебалась еще до того, как предложение Екатерины достигло Берлина. Правительство Питта технически выиграло три тура дебатов об Очаковском кризисе, но проиграло спор. Восемнадцатого (29 марта) Чарльз Джеймс Фокс разгромил слабые аргументы в пользу антироссийской морской кампании в своей пылкой речи, где он спрашивал, каковы интересы Британии в Очакове. Эдмунд Берк, в свою очередь, атаковал Питта за то, что тот защищал турок, «орду азиатов-варваров». Посол Екатерины Семён Воронцов пустил в ход все возможные уловки и сплотил русское «лобби» купцов от Лидса до Лондона. Чернила и бумага оказались сильнее прусской стали и британского пороха. Даже флот был против войны: Горацио Нельсон не видел возможности «подобраться к её флоту. Узкие моря и отсутствие дружественных портов – это нехорошо». Несколько дней спустя призыв «никакой войны с Россией» был намалёван на стенах по всему королевству. Влияние кабинета министров ослабло. Пятого (16) апреля Питт отозвал свой ультиматум и отправил тайного агента Уильяма Фокенера в Петербург, чтобы найти выход из неудачного положения, которое едва не стоило ему поста [41].