Варшава и Петербург ожидали реакции Потёмкина на Конституцию третьего мая. Князь, как огромная, хоть и ржавая, пушка разворачивался к Польше. Но что он собирался делать? Вокруг него витали интриги и ожидания. Деболи был убеждён, что Потёмкин собирается стать польским королём, устроив «гражданскую войну» путем конфедерации или казачьего вторжения [44]. Браницкий в Варшаве бравировал тем, что может создать конфедерацию или патриотично увеличить территорию Польши. Александра Браницкая хотела, чтобы Потёмкин стал наследником Станислава Августа Понятовского [45]. Варшаву годами забрасывали памфлетами с предупреждением, что Потёмкин сделает престолонаследниками детей Александры [46]. Среди угроз встречались шутки. Князь не удержался от того, чтобы подразнить Деболи на одном из приёмов. Он сказал, что поляки так любят Порту, что даже носят турецкие панталоны. Деболи обиделся за свои брюки. «Я ответил, что чужие панталоны нам не нужны, ибо у нас есть свои» [47].
Потёмкина разрывали противоречия. Долг требовал мчаться на юг и обсуждать мир с Турцией. Но интуиция просила остаться в Петербурге, на виду у Зубова, до тех пор, пока они с Екатериной не решат, как поступить с Польшей. Это снова вызвало напряжение в отношениях между двумя сверхчувствительным властителями. Они были друг другом недовольны, ими управляли «уколы взаимной зависти» [48]. Екатерина желала, чтобы Потёмкин отправился на юг.
Разогревшаяся ссора касалась и женщин. Возможно ли, что Екатерина ещё ревновала Потёмкина, хоть любила своего Чернявого? Или её просто утомили его бесконечные кутежи? Потёмкин предложил назначить нерадивого князя Михаила Голицына одним из новых членов инспекции, созданной для борьбы со злоупотреблениями в армии. «Он тебе честь в Армии не принесет», – писала Екатерина. На самом деле её больше всего не устраивала жена Голицына. Все в Петербурге знали, что прекрасная гречанка уже наскучила Потёмкину. Теперь он был очарован княгиней Прасковьей Андреевной Голицыной (в девичестве Шуваловой), начитанной, но «беспокойной» девушкой, которая стала его «последней страстью» [49]. Екатерина говорила: «Позволь сказать, что рожа жены его, какова ни есть, не стоит того, чтоб ты себя обременял таким человеком ‹…› супруга его очаровательна, но решительно ничего не выигрывается, если ухаживать за нею». Действительно, семья Голицыной защищала её добродетель, и Потёмкин мог получить мужа, не заполучив его жены. Екатерина не сдерживала себя. Оба Голицына обманывают Потёмкина: «Мой друг, я привыкла вам говорить правду. Вы мне ее также говорите, когда случай к тому представится». Императрица уговаривала князя ехать на юг: «Заключите мир, после чего вы приедете сюда и будете забавляться здесь, сколько вам будет угодно ‹…› Письмо же сие издери по прочтении» [50]. Но Потёмкин сохранил самое резкое письмо, которое Екатерина когда-либо писала ему[156].
Приступ гнева, как это часто случалось, помог выпустить пар в конце ссоры. Екатерина только что подписала второй тайный рескрипт Потёмкину от восемнадцатого июля, который разрешал их спор и позволял князю незамедлительно ехать на юг. Русские, польские и западные историки в течение двухсот лет пытаются понять значение рескрипта. Огромная власть, которой он наделял Потёмкина, не соответствует легенде о том, что князь терял влияние. После смерти Потёмкина началось возвышение Зубова. Иностранцы, приезжавшие тогда в Петербург, говорили, будто Потёмкин был разбит, власть ускользала из его рук, он «не мог вынести мысли о позоре», когда «узнал, что Платон Зубов, вероятно, полностью завладел разумом Императрицы» [51]. Но если допустить, что Екатерина и Зубов собирались избавиться от Потёмкина, как она могла одарить его властью заключать мир или развязывать войну с Турцией и Речью Посполитой? Значит ли, что она подписала липовую бумагу, чтобы обмануть князя? Эти выводы сделаны по прошествии долгого времени и не соответствуют действительности [52].
Никто из современников не верил, что Потёмкина скоро отстранят. Все знали о ссорах, но даже недоброжелательные иностранцы Деболи и британский посол Уитворт докладывали, что сила светлейшего князя растёт, а не уменьшается. Уитворт сообщал Гренвилю: «Таково оказываемое ему доверие». Потёмкин имел «полную свободу решать», продолжать ли войну с турками или заключать мир [53]. Что касается интриг Зубова, «нет никакой вероятности их успеха», ведь «расположение Императрицы к Потёмкину безгранично» [54]. Много времени спустя Зубов сам признавал, что «победил наполовину», когда Потёмкину не удалось сместить его. «Окончательно устранить с моего пути никак не мог. А устранить было необходимо, потому что императрица всегда сама шла навстречу его желаниям и просто боялась его, будто взыскательного супруга. Меня она только любила и часто указывала на Потёмкина, чтоб я брал с него пример». А потом Зубов пояснял, для чего именно ему нужна была любовь императрицы: «Потёмкин – главная причина тому, что я не вдвое богаче» [55].
Стоит только осознать, что Потёмкина не собирались отправлять в отставку, и становится понятно, что указ был его триумфом и с лихвой компенсировал неудачное соперничество с Зубовым. Как только был заключен мир с Портой, Потёмкин получил возможность развязать войну в Речи Посполитой, претворить в жизнь планы и даже выбрать форму польской конституции. Детали можно было обсудить с Потоцким. Главное, что поляки должны пригласить к себе русских, а не наоборот. «Наши интересы требуют, чтобы это случилось как можно скорее, чтобы зло ‹…› не укоренилось» [56]. Рескрипт свидетельствует: Потёмкин убедил Екатерину, что сможет создать подчиняющееся соседнее государство без раздела Польши. Однако Екатерина дала понять, что если планы провалятся, раздел станет единственным выходом.
В последнюю ночь в Петербурге светлейший князь обедал у своей племянницы Татьяны вместе с графиней Головиной, которая считала его неприличнейшим человеком. Но в тот вечер он растрогал её. Потёмкин снова и снова убеждал графиню, что никогда её не забудет. Он был уверен, что скоро умрёт [57].
В четыре утра 24 июля 1791 года Потёмкин отправился в Царское Село. Когда князь с бешеной скоростью ускакал на юг, императрица отправила ему вслед записку, дышавшую любовью и теплом давней дружбы: «Прощайте, друг мой, целую Вас». Больше они не виделись [58].
33. Последний путь
Его племянница спросила:
«Какие новости несешь?»
«Несу великую печаль.
Оденься в черное,
Твой дядюшка мертв,
Лежит на плаще среди степей».
Прибытие Потёмкина в Могилёв по пути на юг ознаменовалось звоном колоколов и пальбой из пушек. Кареты поднимали клубы пыли. Чиновники и помещики из отдаленных уголков области и дамы в лучших нарядах ожидали в доме губернатора.
Карета Потёмкина остановилась, толпа кинулась к ступеням. Князь Таврический вышел в запылённом свободном летнем халате и проследовал мимо встречающих, ни на кого не глядя. Тем вечером светлейший князь пригласил знатного польского патриота Михаила Огинского поужинать с ним и устроил искрометное представление, рассуждая о Голландии, «которую он знал так, словно прожил там всю жизнь, об Англии, о правительстве, привычках и морали которой ему было известно всё», а после говорил о музыке и живописи, про которые «англичане не имели понятия». Когда речь зашла об искусстве войны, князь объявил, что ключ к победе – нарушать правила. Изучать стратегию недостаточно, «с этим нужно родиться» [1]. Едва ли это можно считать поведением неудавшегося политика и сломленного человека.
Пока Потёмкин приближался к Молдавии, князь Репнин вёл переговоры с Великим визирем в Галаце. Потёмкин радостно сообщил Екатерине, что предварительное соглашение достигнуто двадцать четвертого июля. Однако тридцать первого июля, всего за день до приезда светлейшего князя, Репнин подписал перемирие. Говорили, что Потёмкин был в ярости от зависти, ведь Репнин украл его славу. Однако доклады Репнина свидетельствуют, что Потёмкин был доволен тем, что его отправили на переговоры, он просто не хотел, чтобы тот подписывал соглашение. Гнев Потёмкина был обусловлен политическими и личными причинами, но едва ли основывался на зависти. Репнин, которого Екатерина считала «хуже бабки», был племянником покойного Никиты Панина, масоном-мартинистом и участником кружка пруссофилов великого князя Павла. При этом он стал безропотной рабочей лошадкой Потёмкина. «Библия объединяет их», – объяснял де Линь. Мартинизм одного и суеверия другого «превосходно друг друга дополняют» [2]. Это осталось в прошлом. Поступок Репина поддерживали из столицы: Зубов в письмах обещал защитить его от потёмкинского гнева. По одной из версий, Потёмкин кричал: «Мартинистишка, как ты смеешь?!» [3]
Репнин подписал неправильный акт в неправильное время. Не зная о договоренности с Фокенером, он согласился на восьмимесячное перемирие, которое должно было позволить туркам перевести дух и перестроить силы, а также на требование Турции о том, чтобы Россия не обороняла переданную территорию. Кроме того, Репнин не понимал, что Потёмкин ждет новостей об Ушакове и флоте – в случае успеха ставки можно было поднять. Так вышло, что Ушаков победил османский флот в день подписания перемирия. В Константинополе запаниковали. Екатерину безмерно обрадовало известие Потёмкина о перемирии, однако она вместе с Безбородко осудила неуклюжие промахи Репнина. Узнав о триумфе Ушакова, императрица рассердилась [4]. Потёмкин мог воспользоваться этой победой, чтобы заставить турок вновь пойти в бой и тем самым избавить Россию от соглашения с Фокенером [5]. Это все ещё было возможно, хотя уступки Репнина осложнили дело.
Светлейший князь метнулся в Николаев осмотреть новые боевые корабли, затем поспешил обратно в Яссы, преодолев пятьсот вёрст всего за тридцать часов. Как часто случалось раньше, после месяцев нервного напряжения, безудержных кутежей, перегрузок и утомительных поездок Потёмкин заболел. В Константинополе был мор, на юге бушевала эпидемия лихорадки. «Я подобного не видал еще», – говорил князь Екатерине, которая, как в старые времена, волновалась о его здоровье [6]. Яссы наполнились миазмами прелых болот [7]. Все начинали болеть.