Тридцатого сентября Потёмкину исполнилось пятьдесят два года. Все пытались утешить его, но он «горько плакал» о том, что больше не увидит Екатерину. В тот день, в тысячах вёрст к северу императрица, прочитав доклады Попова, писала «другу сердечному»: «Всекрайне меня безпокоит твоя болезнь». Она умоляла «Христа ради» принимать лекарство: «Да, приняв, прошу уже и беречь себя от пищи и питья, лекарству противных». Это был ответ на донесения Попова десятидневной давности. Когда письмо отправилось из Петербурга, Потёмкин проснулся, с трудом дыша – по всей видимости, это был симптом пневмонии. Лихорадка возвратилась, князь лишился сознания. Второго октября ему стало лучше. От хины он снова отказался. Этот вечный кочевник жаждал увидеть степи и почувствовать бриз Черного моря. Попов писал: «Теперь желает Его Светлость, чтоб везли его отсюда в здоровейшее место, но я не знаю, как тронуться ему отсюда, когда все силы его изнурены до крайности» [26].
Пока окружение Потёмкина решало, что делать, князь собственноручно писал свое последнее письмо императрице – простое и учтивое выражение преданности любимой женщине:
Матушка Всемилостивейшая Государыня! В теперешнем болезнию изнуренном состоянии моем молю Всевышнего да сохранит драгоценное здравие твое, и повергаюсь к освященным Вашим стопам
После он лишился сознания, никого не узнавал, затем ушел в кому. Доктора девять часов не могли нащупать пульс. Его руки и ноги были холодными, как лёд [27].
Тем временем в Петербурге Екатерина читала письма от двадцать пятого и двадцать седьмого сентября: «жить мне больше тяжело, что тебя не вижу». Она плакала и изучала почерк, пытаясь найти проблески надежды. «Признаюсь, что они крайне меня безпокоят, хотя вижу, что последние три строки твои немного получе написаны, – отвечала она в последнем письме другу. – И доктора твои уверяют, что тебе полутче. Бога молю…» Браницкой Императрица написала: «Пожалуй, останься с ним… Прощай, душа, Бог с тобою» [28].
Днём Потёмкин проснулся и скомандовал ехать. Он был уверен, что поправится, если доберется до Николаева. Ночью он не спал, но был спокоен. Утром постоянно спрашивал: «Который час? И всё ли готово?» Стоял густой туман, но князь был непоколебим. Потемкина усадили в кресло и отнесли в шестиместную карету. Там его постарались устроить поудобнее. Он продиктовал письмо Екатерине, в котором сообщил, что обессилел. Попов показал ему письмо, и внизу страницы Потёмкин смог нацарапать: «Одно спасение уехать». Подписать письмо ему не удалось.
В восемь утра карета Потёмкина в сопровождении докторов, казаков и племянницы двинулась через степи к холмам Бессарабии.
Эпилог. Жизнь после смерти
В пыли героев попирают!
Героев? – Нет! – но их дела
Из мрака и веков блистают;
Нетленна память, похвала
И из развалин вылетают;
Как холмы, гробы их цветут;
Напишется Потёмкин труд.
На следующий день после смерти тело покойного торжественно перевезли в Яссы для вскрытия и бальзамирования. Аутопсия проводилась в его покоях во дворце Гики[160]. Разрезав величественный мягкий живот, доктор Массо с помощниками осмотрели внутренние органы и по одному извлекли их, осторожно разматывая кишечник, словно длинный шланг [1]. Они нашли органы слишком «влажными» от желчи. Печень была увеличена, и доктора констатировали разлитие желчи. Разумеется, всюду ходили слухи об отравлении, но не удалось обнаружить ни одного тому подтверждения. Вероятнее всего организм Потёмкина ослаб от лихорадки (то ли тифозной, то ли малярийной), геморроя, злоупотребления алкоголем и общей усталости, но вряд ли эта измождённость стала причиной смерти. Ушные боли, влажный кашель и затруднённое дыхание позволяют нам заключить, что он, вероятно, скончался от бронхопневмонии. Так или иначе, запах желчи был невыносим. Даже бальзамирование не помогло от него избавиться [2].
Доктора забальзамировали тело: Массо выпилил треугольное отверстие в задней части черепа и извлёк мозг, затем наполнил черепную коробку ароматическими травами и зельями, чтобы высушить и сохранить в целости эту знаменитую голову. Внутренности поместили в ящик, сердце – в золотую урну. После этого тело вновь зашили, словно мешок, и нарядили в лучший княжеский мундир.
Вокруг царил полный хаос. Потёмкинские генералы спорили, кто же возьмёт на себя командование армией. Все ожидали решений Екатерины: тело, наследство, её собственные любовные письма, война и мир в империи [3]. Семь дней спустя новость достигла Петербурга, и императрица упала в обморок, зарыдала, ей пустили кровь, а затем она заперлась в своих покоях, будучи не в силах уснуть. Её секретарь Храповицкий оставил заметки об этих днях «слёз и отчаяния». Екатерина пыталась найти утешение, сочиняя похвальное слово для Потёмкина: «Это был человек… превосходного сердца; цели его всегда были направлены к великому. Он был человеколюбив, очень сведущ и крайне любезен. В голове его непрерывно возникали новые мысли; какой он был мастер острить, как умел сказать словцо кстати. В эту войну он выказал поразительные военные дарования: везде была ему удача; и на суше, и на море. Им никто не управлял… Одним словом, он был государственный человек: умел дать хороший совет, умел его и выполнить».
Но больше всего императрица дорожила их личными отношениями: «Его привязанность и усердие ко мне доходили до страсти; он всегда сердился и бранил меня, если, по его мнению, дело было сделано не так, как следовало… в нем были качества, встречающиеся крайне редко и отличающие его между всеми другими людьми: у него был смелый ум, смелая душа, смелое сердце. Благодаря этому мы всегда понимали друг друга и не обращали внимания на тех, кто меньше нас смыслил». Это была превосходная и справедливая похвала.
На следующий день она вновь проснулась в слезах. «Как можно мне Потёмкина заменить? – восклицала императрица. – Кто мог подумать, что его переживёт Чернышев и другие старики? ‹…›… я стара. Он настоящий был дворянин, умный человек, меня не продавал; его не можно было купить». Вновь «продолжение слёз», записывает Храповицкий [4]. Екатерина оплакивала Потёмкина как члена семьи. Между его родственниками завязалась переписка: графомания должна была помочь унять печаль. «Весь мир охвачен горем, – говорила она Попову, – но мне больно даже говорить о своей печали» [5]. Племянницы, спешившие в Яссы на похороны, испытывали те же чувства. «Папы больше нет, и я лью горестные слёзы, – пишет Екатерине его «котёнок» Катенька Скавронская. – Я привыкла полагаться на него в моём счастии…» Перед тем как до Катеньки дошло известие о её «сиротстве», она как раз получила от Потемкина сердечное письмо [6]. Варвара Голицына, которую Потёмкин так страстно полюбил сразу после расставания с Екатериной, вспоминала: «Он столь был ласков, милостив и благотворителен к нам!» [7]
Но дела не терпели отлагательств. Екатерина с подлинно монаршим себялюбием печалилась не только из-за своей утраты, но и из-за сопутствующих неудобств: «Князь Потёмкин сыграл со мной злую шутку. Теперь вся тяжесть правления лежит на мне одной» [8]. Совет, созванный в день печального известия, отправил в Яссы Безбородко, чтобы тот довёл до конца мирные переговоры. В Константинополе великий визирь принялся уговаривать Селима III вновь начать войну, однако иностранные послы резонно сообщили ему, что коль скоро будущий король Дакии мёртв, мирное соглашение стало куда более вероятным [9].
Екатерина приказала «святому» Михаилу Потёмкину привезти из Яссы её письма и разобраться с финансовыми делами князя. Но письма императрицы были самой драгоценной реликвией, принадлежавшей Потёмкину. Михаил Потёмкин и Василий Попов принялись спорить [10]; последний настаивал, что обязан передать их императрице лично в руки. Поэтому Михаил [11] уехал без них[161].
Попытки разобраться с вопросом о наследстве, однако, заняли двадцать лет; прежде чем дело было завершено, сменилось три императора, а все подробности так никогда и не прояснились. С 1783 года Потёмкин, по-видимому, получил в общей сложности пятьдесят пять миллионов рублей – в том числе 51 352 096 рублей и 94 копейки из государственной казны на жалованье военным, постройку флота и городов, – и почти четыре миллиона – на личные нужды. Полного отчёта о том, куда он потратил все эти миллионы, в его архивных бумагах не обнаружилось[162]. Император Павел велел вновь начать расследование, но его наследник Александр, который танцевал на потёмкинском балу, отказался от этого напрасного занятия, и таким образом вопрос был закрыт [12].
В Петербурге только и было разговоров, что о мифическом богатстве Потемкина – миллионы или одни лишь долги? «Его наследство велико, и в особенности замечательны бриллианты, – сообщил граф Стедингк Густаву III, – но можно предположить, что когда все долги будут оплачены, семеро наследников получат не так уж много» [13]. Екатерине тоже были небезразличны эти подсчёты: она могла бы оставить его долги наследникам, и таким образом они истратили бы почти всю унаследованную сумму, по примерным подсчётам составлявшую семь миллионов рублей. Однако императрица понимала, что Потёмкин использовал казну в качестве банка, при этом тратя личные средства на государственные нужды, потому посчитать отдельно казённые и личные счета было попросту невозможно. «Никто еще не знает точно достатка покойникова, – писал непредвзятый Безбородко по приезде в Яссы. – Много он должен казне, но много и на казне считает». Более того, его банкир барон Сутерланд умер вслед за своим клиентом, и разразился финансовый скандал, который мог бы нанести серьёзный вред хрупкой репутации России. Потёмкин задолжал Сутерланду 762 785 рублей [14], а всем петербургским кредиторам вместе взятым – в общей сложности 2,1 миллион рублей [15].