Как Екатерина потом напишет Потёмкину, в тот же день, когда Орлов уехал на юг, некто рассказал ей о подлинных масштабах его супружеской неверности. Екатерина призналась, что Орлов «бы век остался, есть ли б сам не скучал». Эти слова обычно принимают за чистую монету, но за все эти годы Екатерина не могла не догадаться о его грешках. Его неразборчивость и сексуальные аппетиты были отлично известны иностранным послам. «Он любит так же, как ест, – заявлял Дюран, – и ему все равно, что калмычка или финка, что первая придворная красавица. Настоящий бурлак». Так или иначе, императрица решила, что «уже доверки иметь» к нему не может [48].
Екатерина откупилась от Орлова с щедростью, которая и в дальнейшем будет сопутствовать ей в любовной жизни: он получил ежегодную пенсию в 150 000 рублей, 100 000 рублей на обустройство своего дома и строящийся Мраморный дворец в стиле неоклассицизма, а также 10 000 крепостных и иные богатства и привилегии, в том числе два серебряных сервиза – для повседневного использования и для особых случаев [49]. В 1763 году император Франц I, супруг Марии Терезии, пожаловал ему титул князя Священной Римской империи. В России княжеским титулом могли обладать только наследники древних царствующих домов[25]. Если в XVIII веке государи желали сделать кого-то князем, они обращались к императору Священной Римской империи, который был наделён этой властью. И теперь Екатерина позволила своему бывшему любовнику сохранить этот титул.
В мае 1773 года князь Орлов вернулся ко двору и занял свои прежние должности, хотя Васильчиков оставался императорским фаворитом – а покинутый Потёмкин в нетерпении ожидал решения своей судьбы [50].
Вернувшись в армию, Потёмкин, должно быть, испытывал разочарование. Единственным утешением было то, что 21 апреля 1773 года Екатерина повысила его до звания генерал-поручика. В правящих кругах ему завидовали. «Повышение Потёмкина для меня – пилюля, которую не в силах проглотить, – писал брату Семён Воронцов [51]. – Когда он был подпоручиком гвардии, я уже был полковником, и он отслужил куда меньше меня» [52]. Воронцов решил подать в отставку, как только война подойдёт к концу. Эта провальная, изматывающая кампания порождала недовольство даже среди ветеранов румянцевских побед. Была предпринята ещё одна попытка мирных переговоров, на этот раз в Бухаресте. Но момент был упущен.
И вот утомлённая армия Румянцева, сократившаяся до 35 000 солдат, вновь перешла Дунай и нанесла удар по непокорной крепости Силистрии. Фельдмаршал Румянцев рапортовал, что Потёмкин в суровые зимние холода положил начало боевым действиям, подойдя к Дунаю и несколько раз отправив свои войска в атаку на другой берег реки. «Когда армия приближилась к переправе чрез реку Дунай и когда на Гуробальских высотах сопротивного берега в немалом количестве людей и артиллерии стоявший неприятельский корпус приуготовлен был воспящать наш переход… граф Потёмкин… первый от левого берега учинил движение чрез реку на судах и высадил войска на неприятеля». Новоиспечённый генерал-поручик захватил османский лагерь седьмого июня. К этому времени Потёмкин уже был на особом счету: генерал князь Юрий Долгоруков, еще один представитель этого обширного клана, заявлял, что у «робкого» Потёмкина «никогда ни в чём порядку не было» и он пользовался уважением Румянцева лишь благодаря своим «связям у Двора». Однако воспоминания Долгорукова известны своей недостоверностью. Требовательный Румянцев, как и его офицеры, восхищался Потёмкиным и благоволил ему, высоко оценивая его роль в ходе кампании [53].
Мощный гарнизон Силистрии совершил жестокий набег на войско Потёмкина. Согласно Румянцеву, двенадцатого июня неподалёку от Силистрии он отразил ещё одну атаку, сокрушив вражескую артиллерию. Армия Румянцева вновь подошла к хорошо знакомым стенам Силистрии. Восемнадцатого июня генерал-поручик Потёмкин, командуя авангардным войском, преодолел все невероятные трудности и опасности и изгнал врага из городских укреплений. Седьмого июля он разбил турецкую кавалерию численностью семь тысяч человек. В объятиях Васильчикова и, вероятно, даже благодаря его приятному, но скучному обществу Екатерина не забыла о Потёмкине: сочиняя в июне письмо Вольтеру о военных событиях на Дунае, она впервые упоминает имя Потёмкина. Она скучала по нему [54].
Лето обернулось осенью, и Потёмкин был занят надзором за постройкой артиллерийских батарей на острове напротив Силистрии. Погода ухудшалась, и по всему было видно, что турки не собирались уступать крепость. «На острову ‹…› где отягощала и суровость непогоды и вопреки ‹…› вылазок от неприятеля, производил он [Потёмкин] в действие нужное тогда предприятие на город чрез непрестанную канонаду и нанося туркам превеликий вред и страх» [55]. Русские наконец проникли за городские стены, и турки сражались за каждую улицу и каждый дом. Румянцев отступил. Наступили морозы. Потёмкинские батареи вновь принялись бомбардировать крепость.
В этот напряжённый и неудобный момент в румянцевский лагерь прибыл придворный с письмом императрицы для Потёмкина. Оно датировано четвертым декабря и говорит само за себя: «Господин генерал-поручик и кавалер. Вы, я чаю, столь упражнены глазеньем на Силистрию, что Вам некогда письма читать. Я хотя и по сю пору не знаю, преуспела ли Ваша бомбардирада, но, тем не менее, я уверена, что все то, чего Вы сами пред приемлете, ничему иному приписать не должно, как горячему Вашему усердию ко мне персонально и вообще к любезному Отечеству, которого службу Вы любите. Но как с моей стороны я весьма желаю ревностных, храбрых, умных и искусных людей сохранить, то Вас прошу попусту не даваться в опасности. Вы, читав сие письмо, может статься, сделаете вопрос, к чему оно писано? На сие Вам имею ответствовать: к тому, чтоб Вы имели подтверждение моего образа мысли об Вас, ибо я всегда к Вам весьма доброжелательна. Екатерина» [56].
Потёмкину, окружённому опасностями, в грязи, холоде и опасной неустроенности мрачного лагеря у Силистрии это письмо, должно быть, показалось весточкой с горы Олимп, и таковым оно и было. Оно не слишком похоже на наспех сочинённую, полную страсти любовную записку. Напротив, это продуманный, аккуратный и тщательно составленный текст, который говорит о многом – и ни о чём. Письмо не приглашает Потёмкина в столицу, но очевидно, что это призыв, а возможно, и флирт. Можно полагать, что Потёмкину был к тому времени известен «образ мыслей» Екатерины о нём: она уже была влюблена в человека, который обожал её больше десяти лет. По всей видимости, они уже состояли в переписке, раз Екатерина подразумевает, что Потёмкин не удостаивает все её письма ответом. Его беспечное игнорирование писем императрицы добавляло ему привлекательности в глазах Екатерины, особенно учитывая окружавшую её атмосферу льстивого благоговения. Взволнованный Потёмкин трактовал письмо как долгожданное приглашение приехать в Петербург.
Нужно добавить, что страх Екатерины за жизнь Потёмкина не был беспочвенным. Румянцеву нужно было увести свою армию от беспорядочных столкновений у Силистрии и благополучно переправить ее через Дунай. Потёмкину выпала честь выполнить самую опасную часть операции: Румянцев вспоминал, что Потёмкин со своими солдатами переправился лишь после того, как основная часть армии пересекла реку, поскольку ему нужно было обеспечивать прикрытие на вражеском берегу [57]. И всё же было бы преуменьшением сказать, что Потёмкин торопился обратно в столицу.
Недоброжелатели Потёмкина, такие как Семён Воронцов или Юрий Долгоруков, записывали свои воспоминания в основном уже после его смерти, когда стало модным его осуждать; они заявляли, что он был некомпетентным трусом [58]. Однако как мы видели, фельдмаршалы Голицын и Румянцев высоко ценили успехи Потёмкина ещё до того, как он пришёл к власти, а другие офицеры упоминали в письмах друзьям о его отваге. Рапорт Румянцева аттестует Потёмкина как одного из тех военных командиров, что своей храбростью и мастерством упрочили славу российского оружия. Где правда?
Лестный рапорт Румянцева был написан для Екатерины в 1775 году, уже после возвышения Потёмкина, поэтому не исключено, что фельдмаршал преувеличил его заслуги – однако ложь Румянцеву была не свойственна. Поэтому можно заключить, что Потёмкин героически проявил себя в Турецкой войне и достойно завоевал славу.
Как только армия отправилась на зимние квартиры, он умчался в Санкт-Петербург. Его нетерпение не осталось незамеченным, вызвало подозрения и обсуждалось среди придворных интриганов, которые задавали друг другу один и тот же вопрос: «Отчего такая спешка?» [59]
6. На верху щастия
Твои прекрасные глаза меня пленили, и я трепещу от желания сказать о своей любви.
Эта хорошая голова забавна, как дьявол.
Все так изменилось с тех пор, как приехал Григорий Александрович!
В январе 1774 года исполненный надежд генерал-поручик Григорий Потёмкин приехал в Санкт-Петербург. Он прибыл ко двору, где царила неразбериха, и по всей видимости ожидал, что будет приглашён к ложу императрицы и государственным делам. Если так, то его ждало разочарование.
Генерал поселился во флигеле дома своего зятя Николая Самойлова [1] и отправился на поклон к императрице. Рассказала ли она ему о всех тех бедах и интригах, которые окружили её? Просила ли она его выказать терпение? Потёмкин был так возбуждён завышенными ожиданиями, что терпение далось ему нелегко. С самого детства он был убеждён, что ему суждено властвовать, и он любил Екатерину с тех пор, как стал гвардейцем. Он был сама страсть и влечение, но ему пришлось научиться ждать. Он часто появлялся при дворе и развлекал Екатерину. Придворные знали, что дела Потёмкина идут в гору. Однажды он поднимался в покои Зимнего дворца и встретил на ступенях князя Орлова. «Что нового при дворе?» – спросил Потёмкин. «Ничего, – ответил князь Орлов, – только то, что вы подымаетесь вверх, а я иду вниз». Но ничего и в самом деле не происходило – по крайней мере, на публике. Дни сменялись неделями. Для потёмкинской натуры ожидание было невыносимым. Екатерина оказалась в непростой и щепетильной ситуации – как в интимном, так и в политическом смысле, – поэтому она действовала медленно и осторожно. Васильчиков оставался её официальным любовником, проживая в собственных дворцовых покоях и предположительно деля с ней постель. Однако в качестве партнёра он разочаровал Екатерину: она находила его невыносимо скучным. Скука породила несчастье, а потом и презрение. «Всякое [его] приласканье во мне слезы возбуждало», – позднее напишет она Потёмкину [2]. Потёмкин терял терпение: она отправляла ему обнадёживающие письма, она призывала его к себе – он приехал при первой возможности, ведь он преданно ждал этого момента двенадцать лет. Она знала, как он умён и талантлив, почему же не позволить ему оказать ей помощь? Она признала, что её чувства к нему – те же, что и его чувства к ней. Почему она не отвергнет Васильчикова?