Независимо от того, усиливалась ли его болезнь или утихала, в путешествиях князь всегда получал заботливые записки от Екатерины. Она посылала ему халаты и шубы, бранила за переедание или за то, что он не принимал лекарства, умоляла отдыхать и восстанавливать силы, просила Бога не забирать ее возлюбленного. Потёмкин плакал, читая ее послания.
В этот самый миг курьеры мчались по России в двух разных направлениях, меняя на императорских почтовых станциях измученных лошадей. Один курьер вез князю из Санкт-Петербурга очередное письмо Екатерины, а другой из Молдавии письмо от него к ней. Так продолжалось уже долго – и оба всегда с нетерпением ждали новостей друг о друге. Но теперь письма становились все грустнее.
«Друг мой сердечный Князь Григорий Александрович, – писала она третьего октября. – Письмы твои от 25 и 27 я сегодня чрез несколько часов получила и признаюсь, что они крайне меня безпокоят, хотя вижу, что последние три строки твои немного получе написаны. И доктора твои уверяют, что тебе полутче. Бога молю, да возвратит тебе скорее здоровье». Она не беспокоилась, когда писала эти слова, потому что в то время письма шли с юга до столицы десять дней, а если очень спешить, то семь [10]. За десять дней до того казалось, что Потёмкину стало лучше, потому Екатерина и была спокойна. Но несколькими днями раньше, тридцатого сентября, до того, как здоровье князя улучшилось, ее письма были очень взволнованными. «Всекрайне меня безпокоит твоя болезнь, – писала она. – Христа ради, ежели нужно, прийми, что тебе облегчение, по рассуждению докторов, дать может. Бога прошу, да возвратит тебе скорее силу и здравье. Прощай, мой друг […] посылаю шубенку» [11]. Это были лишь шум и ярость – шуба была отправлена раньше, но ни одно из этих писем уже не застало Потёмкина.
Их разделяли две тысячи верст, и посыльные наверняка встретились по пути. Екатерина не была бы так оптимистична, если бы успела прочесть письмо Потёмкина, написанное третьего октября, за день до его отъезда. «Матушка Всемилостивейшая Государыня, – продиктовал он своему секретарю. – Нет сил более переносить мои мучения. Одно спасение остается оставить сей город, и я велел себя везти в Николаев. Не знаю, что будет со мною. Вернейший и благодарнейший подданный». Письмо написал секретарь, но внизу страницы Потёмкин нацарапал слабой рукой: «Одно спасение уехать» [12]. Письмо осталось неподписанным.
Очередные письма Екатерины Потёмкину накануне привез его самый быстрый курьер бригадир Бауэр – преданный адъютант, которого он часто посылал в Париж за шелковыми чулками, в Астрахань за стерлядью, в Петербург за устрицами, в Москву за танцовщицей или шахматистом, в Милан за нотами, виртуозным скрипачом или духами. Бауэр путешествовал по делам Потёмкина так часто и так далеко, что сочинил себе шуточную эпитафию: «Cy git Bauer sous ce rocher, Fouette, cocher!»[2] [13]
Сгрудившиеся вокруг Потёмкина чиновники и придворные наверняка размышляли о том, какие последствия происходящее будет иметь для Европы, их императрицы, для незавершенной войны с турками и вероятных действий по отношению к революции во Франции и дерзкой Польше. Армии и флот под руководством Потёмкина завоевали земли Османской империи, расположенные рядом с Черным морем на месте нынешней Румынии: теперь великий визирь султана надеялся заключить с ним мир. Все европейские дворы настороженно следили за болезнью Потёмкина: в Лондоне – пропитанный портвейном молодой Первый лорд Казначейства Уильям Питт, не сумевший остановить войну, которую вел Потёмкин, и венский канцлер – старый ипохондрик князь Венцель Кауниц.
Его планы могли перекроить карту континента. Потёмкин жонглировал коронами, как клоун в цирке. Собирался ли этот непостоянный провидец сделать себя королем? Или у него было больше власти в том положении, в котором он находился – при императрице всея Руси? А если бы он решил короноваться, то стал бы королем Дакии, в теперешней Румынии, или королем Польши, где он уже владел обширными владениями? Сохранил бы он целостность Польши или разделил ее? Даже когда он лежал в степи, польские аристократы тайно собирались и ждали его загадочных приказов.
Ответы на все вопросы были связаны с исходом этого отчаянного бегства из охваченных лихорадкой Ясс в новый город Николаев, находившийся вдалеке от побережья Черного моря в глубине страны – именно туда больной просил перевезти его. Николаев стал его последним городом. Потёмкин основал много поселений, как и Петр I, на которого он хотел походить. Потёмкин тщательно планировал каждый город, относясь к нему, как к дорогой его сердцу любовнице или к ценному произведению искусства. Николаев, расположенный на прохладных берегах реки Буг (сейчас это территория Украины), стал судоходной и военной базой. Там Потёмкин построил себе у реки дворец в молдавско-турецком стиле, – его овевал постоянный бриз, который мог бы остудить его жар [14]. Такое путешествие было слишком длинным для умирающего человека.
Основная часть каравана выехала на день раньше. Отряд провел ночь в придорожной деревне и тронулся в путь в восемь утра. Через пять верст Потёмкину стало так нехорошо, что его перенесли в спальный экипаж. Там он еще мог сидеть [15]. Проехав еще пять верст, отряд остановился [16].
Графиня держала голову умирающего у себя на коленях. Она по крайней мере находилась рядом с ним – двумя его ближайшими друзьями были женщины. Одной из них была его любимая племянница, второй, разумеется, сама императрица, с волнением ожидавшая новостей за сотни миль от князя. Посреди степи Потёмкин бился в судорогах, трясся, покрывался испариной и стонал. «Я горю, – сказал он. – Я весь в огне». Графиня Браницкая, которую Потёмкин и Екатерина называли Сашенькой, умоляла его успокоиться, но «он отвечал, что свет померк в его глазах, он ничего не видел и мог лишь различать голоса». Слепота означала, что у князя, как это часто бывает с умирающими, падало давление. Его могучий организм боролся с малярийным жаром, с вероятным отказом печени и воспалением легких, но был ослаблен многими годами напряженной работы, бесконечных путешествий, нервного напряжения и разнузданного гедонизма и все-таки сдался. Князь спросил врачей: «Чем вы можете помочь мне теперь?» Доктор Сановский отвечал, что теперь ему стоит уповать только на Господа. Он протянул Потёмкину, которому не чужды были и злой скептицизм французского Просвещения, и суеверное благочестие российского крестьянства, дорожную икону. Тому хватило сил взять ее и поцеловать.
Старый казак, наблюдавший за сценой, сказал, что Потёмкин отходит, выказав то почтение к смерти, которое характерно для людей, живущих близко к природе. Потёмкин отнял руки от иконы. Браницкая взяла их в свои. Потом она обняла его [17].
В этот величественный момент он, конечно, подумал о своей возлюбленной Екатерине и пробормотал: «Прости меня, милостивая матушка-государыня…» [18]. С этими словами Потёмкин умер [19].
Ему было пятьдесят два года.
Окружающие замерли, стоя вокруг тела в той возвышенной тишине, которая всегда наступает после смерти великого человека. Графиня Браницкая осторожно положила его голову на подушку, подняла руки к лицу и упала в глубокий обморок. Некоторые громко всхлипывали, другие опустились на колени, чтобы помолиться, и поднимали руки к небесам. Люди обнимались и утешали друг друга, доктора не могли оторвать глаз от пациента, которого им не удалось спасти, а некоторые просто смотрели на лицо князя с единственным открытым глазом. Рядом с покойным сидели группки молдавских бояр и купцов, наблюдая, как казак пытается усмирить вставшую на дыбы лошадь, которая, вероятно, учуяла, что «Полсвета потряслось за ней / Незапной смертию твоей!» [20]. Солдаты и казаки, ветераны потёмкинских войн, всхлипывали. Они не успели достроить навес для своего господина.
Так умер один из самых знаменитых государственных деятелей Европы. Современники хоть и отмечали его неоднозначность и эксцентричность, но высоко его ценили. Все, кто посещал Россию, хотели встретиться с этим явлением природы. Он всегда был в центре внимания, просто из-за силы своей личности: «Когда его не было поблизости, говорили только о нем, в его присутствии все смотрели только на него» [21]. Те, кто с ним встречался, никогда не оставались разочарованы. Иеремия Бентам, английский философ, гостивший в его имениях, назвал его «князем князей» [22].
Принц де Линь, знавший всех титанов своего времени – от Фридриха Великого до Наполеона, описал Потёмкина так: «Это самый удивительный человек, которого мне доводилось встретить ‹…› скучающий среди удовольствий; несчастный от собственной удачливости; неумеренный во всем, легко разочаровывающийся, часто мрачный, непостоянный, глубокий философ, способный министр, искусный политик – и вдруг десятилетний ребенок ‹…› В чем заключался секрет его волшебства? Гений, гений и еще раз гений; природная одаренность, отличная память, возвышенный строй души; насмешливость без стремления оскорбить, артистичность без наигранности ‹…› способность завоевывать в лучшие моменты любое сердце, бездна щедрости ‹…› тонкий вкус – и глубочайшее знание человеческой души» [23]. Граф Сегюр, знавший Наполеона и Джорджа Вашингтона, говорил, что для него «из всех, с кем он встречался, всего любопытнее и важнее было знакомство со знаменитым и могущественным князем Потёмкиным. Он представлял собою самую своеобразную личность, потому что в нем непостижимо смешаны были величие и мелочность, лень и деятельность, честолюбие и беззаботность. Везде этот человек был бы замечен своею странностью». Американский путешественник Льюис Литтлпейдж писал, что «удивительный» светлейший князь обладал в России большей властью, чем у себя дома кардинал Уолси, граф-герцог Оливарес и кардинал Ришелье [24].
Александр Пушкин, родившийся через восемь лет после смерти князя в Бессарабской степи, был зачарован Потёмкиным, расспрашивал его племянниц о нем и записывал их рассказы: имя князя, говорил он, «будет отмечено рукой истории». Эти двое напоминали друг друга своими яркими и явно русскими характерами [25]. Через двадцать лет лорд Байрон еще писал о человеке, которого он назвал «испорченным ребенком ночи» [26].