[32] и на собственном опыте убедился, что самозванцев не жалуют даже на родине. Когда он вел переговоры с донскими казаками, те поняли, что «Петр Третий» – это человек, которого они помнят как Емельяна Пугачева. Они отказались идти за ним. С Пугачевым оставалось десять тысяч повстанцев. Он бежал вниз по реке и был арестован собственными людьми. «Вы хотите изменить своему государю?» – воскликнул он, но тщетно. «Анператор» уже утратил свою власть. Его передали российским силам в Яицком городке, именно там, где восстание началось год назад. На Нижней Волге было слишком много сильных и амбициозных военных – Павел Потёмкин, Панин, Михельсон, Александр Суворов, – и между ними разгорелась склока за право считаться поимщиком «злодея», хотя на самом деле этого не сделал никто из них. Суворов доставил Пугачева Петру Панину, который запретил Павлу Потёмкину допрашивать его [42]. Как маленькие дети, рассказывающие небылицы учителю, они с августа по декабрь писали донесения в Петербург. Часто их противоречившие друг другу письма приходили в один день [43]. Теперь, когда кризис миновал и власти любовников ничего не угрожало, Екатерина и Потёмкин отчасти возмущались, а отчасти развлекались этими препирательствами. «Голубчик, – писала императрица в сентябре, – Павел прав: Суворов тут (в поимке Пугачева. – Прим. авт.) участия более не имел, как Томас (собачка императрицы. – Прим. авт.), – а приехал по окончании драк и по поимке злодея». Потёмкин выражал общее мнение в письме к Петру Панину: «Мы все исполнены радостью, что наконец покончено с бунтовщиком» [44].
Петр Панин держал добычу в зубах, даже убил нескольких свидетелей. Когда добрался до самозванца, который когда-то служил под его командованием при Бендерах, он ударил его по лицу и заставил преклонить колено. Он повторял это для каждого, кому было интересно, за исключением Павла Потёмкина, который и должен был допрашивать преступника [45]. Екатерина и Потёмкин почти разрубили этот Гордиев узел, распустив Комиссию в Казани, чтобы создать Особую комиссию при Тайном департаменте Сената в Москве для суда над Пугачевым. В комиссию назначили Павла Потёмкина [46] – но не Панина. Разумеется, Потёмкин защищал интересы своего кузена, а также свои собственные, потому что Екатерина писала ему: «Я надеюсь, что все распри и неудовольствия Павла кончатся, как получит мое приказание ехать к Москве… – И посреди разговора о политике добавляла: – А я, миленький, очень тебя люблю и желаю, чтоб пилюли очистили все недуги. Только прошу при них быть воздержан: кушать бульон и пить чай без молока» [47].
Петр Панин, согласно одному современному историку, «теперь украшал деревенскую Россию лесом виселиц» [48]. В циркуляре, который Екатерина не одобрила, Петр Панин предлагал объявить, что убийцы представителей властей и их сообщники будут преданы смерти через отрубание рук, ног и головы, а их тела положены на площадях. Деревням, где были совершены убийства, предписывалось выдать виновных, из которых каждого третьего ждала виселица; при отказе выдавать виновных каждого сотого мужика следовало вешать за ребра, а прочих пороть.
Панин хвастался Екатерине, что он «приемлет с радостью пролитие проклятой крови государственных злодеев на себя и на чад [своих]» [49]. Он уточнял, что повешение за ребра проводилось при помощи специальной давно забытой виселицы – глаголи, выполненной в форме буквы «Г» с длинной перекладиной, которой осужденные подвешивались на металлических крюках [50]. Екатерина была против такого ужасного способа казни, считая, что в Европе этого не оценят, но Панин уверял, что подобные меры нужны для устрашения. Виселицы с разлагающимися телами казненных повстанцев ставили на плоты и пускали вниз по Волге. На самом деле казнено было не так много преступников, как можно было бы ожидать, хотя наверняка приговоры неоднократно оказывались чересчур суровыми. Официально были казнено всего 324 человека, в том числе отступники из числа духовенства и помещиков, что, учитывая размах восстания, можно сравнить с масштабом репрессий после битвы при Куллодене в 1745 году [51].
Яицкое казачье войско, где началось восстание, было распущено и переименовано. Предваряя советскую традицию называть места в честь правящей верхушки, Екатерина приказала переименовать станицу Зимовейскую [52] на берегу Дона, откуда Пугачев был родом, и дать ей название Потёмкинская, покрыв, по словам Пушкина «мрачные воспоминания о мятежнике славой имени нового, уже любезного ей и Отечеству» [53].
«Нечестивца» доставили в Москву в начале ноября в специально сконструированной железной клетке, как дикого зверя. Разъяренные москвичи лелеяли надежду на особо кровавую казнь. Это беспокоило Екатерину, которая знала, что Пугачевский бунт уже успел нанести чувствительный удар по ее репутации просвещенного монарха.
Екатерина и Потёмкин тайно согласились сократить жестокость наказания – что достойно восхищения в то время, когда в Англии и Франции казни преступников оставались невероятно жестокими. Генерал-прокурор Вяземский был послан в Москву, а вместе с ним и секретарь Сената Шешковский, умелый палач, который, как сообщил Екатерине Павел Потёмкин, «имеет особый дар допрашивать простолюдинов». Тем не менее Пугачева не пытали [54].
Екатерина наблюдала за судом так пристально, как только могла. Она отправила Потёмкину свой «Манифест» о Пугачеве, чтобы тот прочитал его, если ему позволяет здоровье. Ипохондрик не ответил, поэтому императрица, которая явно нуждалась в его одобрении, отправила новую записку: «Изволь читать и сказать нам о сем, буде добро и буде недобро». Вечером того же дня или, возможно, на следующий день, она выказывает свое нетерпение: «Превозходительный Господин, понеже двенадцатый час, но не имам в возвращении окончания Манифеста, следственно, не успеют его переписывать, ни прочесть в Совете […] буде начертания наши угодны, просим о возвращении. Буде неугодны – о поправлении». Вероятно, Потёмкин и правда был болен или занят подготовкой торжеств в Москве. «Душа милая, ты всякий день открываешь новые затеи» [55].
Суд начался 30 декабря в Большом Кремлевском дворце. Второго января 1775 года Пугачева приговорили к четвертованию и обезглавливанию. В России в приговор не входило потрошение заживо, это было прерогативой англичан. Однако четвертование предполагало, что все четыре конечности человека отрубались, пока он был жив. Москвичи с воодушевлением ожидали ужасного действа. Екатерине же это не нравилось. Она писала Вяземскому, что не желает быть жестокой. Двадцать первого декабря императрица сообщала Гримму, что «через несколько дней фарс маркиза Пугачева завершится. Когда вы получите это письмо, можете быть уверены, что более никогда не услышите об этом господине» [56].
Декорация для последней сцены «фарса маркиза Пугачева» была приготовлена на Болотной площади подле Кремля. Десятого января 1775 года там собралась огромная толпа, желавшая увидеть казнь «чудовища». Пугачева, «одетого во все черное», привезли «на повозке наподобие золотарской», в которой он был привязан к столбу. С ним ехали два священника, сзади стоял палач. На плахе сверкали два топора. На спокойном лице Пугачева «не было видно и тени страха». «Чудовищный» Пугачев поднялся на эшафот, разделся и лег, вытянув руки и ноги и ожидая палача.
Произошло «нечто странное и неожидаемое». Палач взмахнул топором и в нарушение приговора отсек Пугачеву голову без четвертования. Возмущены были не только судьи, но и толпа. Кто-то, вероятно, один из судей, выносивших приговор, начал угрожать палачу. Другой «чиновник вдруг на палача с сердцем закричал: “Ах сукин сын! что ты это сделал! – и потом: – Ну, скорее – руки и ноги!”» Свидетели говорили, что «за такую ошибку» палачу самому «вырвут язык». Палач не обращал ни на кого внимания и приступил к четвертованию трупа, а затем отрезал языки и вырвал ноздри остальным преступникам, избежавшим смертной казни. Части тела Пугачева выставили на шесте в середине эшафота. Голову надели на железную пику и выставили на всеобщее обозрение [57]. Пугачевщина закончилась.
В последние дни кризиса Екатерина писала Потёмкину: «Душатка, cher Epoux, изволь приласкаться. Твоя ласка мне и мила и приятна […] Безценный муж…»
9. Венчание: госпожа Потёмкина
Красавец мой миленький, на которого ни единый король непохож.
Екатерина и Потёмкин договорились о тайной встрече, которая, должно быть, наполняла их сердца торжеством и беспокойным ожиданием. Чктвертого июня 1774 года императрица находилась в Царском Селе, пытаясь восстановить силы после гневной беседы с князем Орловым. Потёмкин был в это время в городе и получил от нее следующее загадочное письмо: «Батинька, я завтра буду и те привезу, о коих пишете. Да Фельдм[аршала] Голицына шлюбки велите готовить противу Сиверса пристани, буде ближе ко дворцу пристать нельзя» [1]. Александр Голицын, первый военный командир Потёмкина, был генерал-губернатором столицы и на этом основании имел собственную лодку, а граф Яков Сиверс владел пристанью на Фонтанке, рядом с Летним дворцом.
Пятого июня Екатерина вернулась в Петербург, как и обещала Потёмкину. На следующий день, в пятницу, она пригласила узкий круг приближенных отобедать в маленьком саду Летнего дворца – вероятно, чтобы попрощаться с отъезжавшим за рубеж князем Орловым. В воскресенье восьмого июня Екатерина и Потёмкин присутствовали на обеде в честь Измайловского гвардейского полка: тосты сопровождались пушечными залпами, кушанья подавались в парижской серебряной посуде, а слух услаждали итальянские певцы. После этого Екатерина прогулялась по набережной Фонтанки до особняка графа Сиверса [2].
В полночь императрица отчалила на лодке от Летнего дворца и отправилась на загадочную прогулку по Фонтанке. Она часто посещала своих придворных, чьи особняки стояли вдоль Невы или на петербургских островах. Но это был иной случай. Прогулка была чрезвычайно поздней для женщины, которая в 11 часов вечера уже предпочитала лежать в постели. Он выехала тайно, вероятно, скрыв лицо под капюшоном [3]. Считается, что с ней не было никого, кроме верной прислужницы Марьи Саввишны Перекусихиной. Генерал-аншеф Потёмкин, сопровождавший ее на протяжении всего дня, отсутствовал – он скрылся с людских глаз на закате и сел в поджидавшую его лодку, которая унесла его по туманной реке.