Иногда Потёмкин сам намекал на то, что является почти императором. Во время второй Русско-турецкой войны принц де Линь предложил Потёмкину свою кандидатуру на трон князя Молдавии и Валахии. «Если б я захотел, я мог бы сделаться королем польским. Я отказался от герцогства Курляндского; я выше всего этого!» [21] [курсив авт.]. Кто же мог быть выше, чем король, кроме мужа императрицы Российской?
Настало время супругам вернуться к государственным делам. После венчания они, как обычно, увлеченно делились друг с другом подозрениями: не заметил ли кто их безумной влюбленности? Она гадала, что же думал о них «наш племянник» (вероятно, Самойлов). «Я, чаю, сумасшествие наше ему весьма странно показалось» [22].
Однажды некто догадался об их секрете. «Что делать, миленький, не мы одне, с кем сие делается, – рассуждала она. – Петр Великой в подобныя случай посылывал на рынки, где обыкновенно то говаривали, чего он в тайне держал. Иногда по сопоставлению догадываются…» [23].
Шестнадцатого января 1775 года, получив сообщение о казни Пугачева, императрица в сопровождении Потёмкина выехала из Царского Села в Москву, где они должны были принять участие в торжествах в честь победы над Турцией. Екатерина планировала посетить Москву с тех самых пор, как был подписан мирный договор, но из-за «маркиза де Пугачева» поездку приходилось откладывать. Согласно свидетельству Ганнинга, Потёмкин уговаривал ее навестить древнюю столицу, чтобы отпраздновать выход к Черному морю и продемонстрировать, что власть восстановила свой авторитет после Пугачевского бунта.
Двадцать пятого января Екатерина и великий князь Павел торжественно въехали в город. Чтобы она не забывала, что находится в самом сердце старой Руси, москвичи встречали Павла с теплом, а в отношении Екатерины «во все время церемонии со стороны народа почти не было возгласов или вообще какого бы то ни было выражения хотя бы малейшего удовольствия» [24]. Но благодаря восстанию Пугачева императрица поняла, что центральная часть страны тоже нуждается в ее внимании, и провела в Москве почти весь следующий год. Она остановилась во дворце Головина и в Коломенском дворце, где Потёмкину тоже были выделены комнаты, отделанные по вкусу самой Екатерины, однако обстановка, как и сам город, все равно казалась ей неудобной и неприветливой.
Императрицам не полагается медовый месяц, однако они с Потёмкиным определенно мечтали о том, чтобы провести какое-то время наедине. В июне она приобрела усадьбу Черная Грязь, принадлежавшую князю Кантемиру, и решила выстроить там новый дворец, назвав его Царицыно. Сторонники версии о том, что они с Потёмкиным были обвенчаны – в Москве ли, в Петербурге ли, – полагают, что именно в Царицыне прошел их медовый месяц. Им хотелось уюта, поэтому они, словно скромная купеческая чета, месяцами жили в небольшой усадьбе, где было всего шесть комнат [25].
Даже во время медового месяца они все время были увлечены размышлениями и планами – благодаря переписке мы знаем, как усердно они вместе занимались государственными делами. Екатерина не всегда соглашалась с мнением своего ученика, а он, в свою очередь, иногда спорил с ней. «Буде найдешь, что все мои пропозиции бешены, то не прогневайся… луче не придумала», – писала она, обсуждая с ним ситуацию с российскими соляными промыслами и соглашаясь на его предложение отправить Павла и Михаила Потёмкиных разобраться в происходящем. Потёмкин никогда не умел обращаться с финансами – как своими, так и казенными. Он был предпринимателем, а не управленцем. Когда он предложил взять на себя дела соляного производства, она решила его «сим не отягощать, ибо от сего более будет ненависти и труда и хлопот, нежели истинного добра». Это задело Потёмкина. Она утешила его, но осталась непреклонна: «Я дурачить вас не намерена, да и я дурою охотно слыться не хочу ‹…› Вы сами знаете, что Вы вздор написали. Прошу, написав указ порядочно, прислать к моему подписанию и притом перестать меня бранить и ругать тогда, когда я сие никак не заслуживаю». Если он ленился, например, в исправлении текста общего прощения по пугачевскому делу, она укоряла его: «От понедельника до пятницы, кажется, прочеть можно было» [26].
Екатерина отреагировала на Пугачевщину административными действиями: она реформировала местное управление и привлекла дворян, горожан и государственных крестьян к участию в работе судебной системы и здравоохранения. Она хвасталась Гримму, что страдает от новой болезни – легисломании [27]. Потёмкин вычитывал проекты ее тогдашних указов и продолжит это делать в будущем, когда Екатерина будет работать над «Уставом благочиния» и «Жалованной грамотой дворянству и городам»: «Просим и молим при каждой статье поставить крестик таковой +, и сие значить будет апробацию Вашу. Выключение же статьи просим означивать тако –. Переменение же статьи просим прописать точно». Внесенные им изменения произвели на нее впечатление: «вижу везде пылающее усердие и обширный твой смысл» [28].
Теперь пара учинила новую выходку: международное разбойничье похищение. В феврале 1775 года императрица повелела Алексею Орлову-Чесменскому соблазнить одну барышню из итальянского города Ливорно, где Меченый командовал русским флотом, и привезти ее обратно в Россию.
Это была стройная и темноволосая двадцатилетняя девушка с итальянским профилем, белоснежной кожей и серыми глазами. Она пела, рисовала и играла на арфе. Ей удавалось казаться невинной, будто девственница-весталка, хотя она меняла любовников, как куртизанка. Она скрывалась под разными именами, но по-настоящему важным было одно: она представлялась княжной Елизаветой, дочерью императрицы Елизаветы и Алексея Разумовского. Это была классическая авантюристка восемнадцатого века. Каждая эпоха представляет собой арену борьбы противоположностей, и золотой век аристократии был в то же время расцветом самозванства: он превозносил богатые родословные и пестовал притворство. Путешествовать стало удобнее, но транспорт был все еще весьма медленным, и Европу наводнили и взбаламутили молодые мужчины и девушки неясного происхождения, которые извлекали выгоду из дальности расстояний и провозглашали себя аристократами и царственными особами. Как мы уже видели, в российской истории было предостаточно лжецарей, и дама, с которой предстояло встретиться Орлову-Чесменскому, была одной из самых романтичных самозванок.
Впервые о ней узнали под именем «Али Эмете» – она назвалась дочерью персидского сатрапа. То появляясь, то исчезая в разных городах от Персии до Германии, она доставала из-за пазухи самые разнообразные титулы и имена: княжна Владимирская, фройляйн Франк, девица Шелль, графиня Сильвиска, в Венеции – госпожа де Тремуйль, в Пизе – графиня Пиннеберг. Затем она стала принцессой Азовской – намекая на Петра I, ведь именно он завоевал, а потом потерял Азовский порт. Подобно успешным торгашам, способным убедить любого, она обладала недюжинной харизмой, а ее душевная тонкость помогала ей соответствовать всем представлениям о том, какой должна быть загадочная княжна. В своих странствиях она знакомилась с доверчивыми немолодыми аристократами, очаровывала их и взамен получала защиту и средства к существованию.
Когда Русско-турецкая война подошла к своему завершению, она отправилась в страну маскарадов – Италию, землю Калиостро и Казановы, где авантюристов было не меньше, чем кардиналов. Никто не знал, кем она была на самом деле, но вскоре каждый итальянский дипломат займется выяснением ее родословной: может быть, она – дочь владельца кофейни в Чехии, или хозяина гостиницы в Польше, или пекаря из Нюрнберга?..
Ею увлекся принц Кароль Радзивилл, антироссийски настроенный участник польской Конфедерации. Она обзавелась свитой польских шляхтичей в национальных костюмах и превратилась в политическое орудие против России. Однако она допустила оплошность, обратившись к британскому послу в Неаполе. Сэр Уильям Гамильтон, эстет, чья жена Эмма в будущем станет любовницей Нельсона, с большим подозрением относился к изящным авантюристкам и, выдав ей паспорт, сообщил об этом Орлову-Чесменскому, который в свою очередь тут же проинформировал императрицу [29].
Когда Екатерина писала ему ответ, в ней проснулась та сторона личности, которая обычно оставалась скрытой от публики – это была безжалостная правительница, захватившая власть в свои руки. После Пугачевского восстания она не желала церемониться с самозванцами, пускай даже они были молодыми девушками: резкий, почти кровожадный тон письма дает представление о той Екатерине, какой ее, вероятно, знали лишь Орловы за закрытыми дверьми. Если власти Рагузы, куда приехала эта мошенница, не выдадут ее, «можно будет сделать и бомбардираду», – писала она Орлову-Чесменскому. Но удобнее было бы изловить ее, «делая как можно меньше шума» [30].
Меченый придумал хитрый план – воспользоваться в своих интересах иллюзиями самозванки о собственной знатности и ее романтическими мечтами. У него было двое советников, чье коварство составляло достойную конкуренцию его жестокости. Испанец Хосе де Рибас, живший в Неаполе, поступил там на службу в русский флот. Этот талантливейший обманщик, который затем станет успешным российским генералом и одним из ближайших приятелей Потёмкина, работал в компании ловкого адъютанта по имена Иван Христинек. Последний смог снискать расположение «княжны», присоединился к ее свите и уговорил ее встретиться с Орловым-Чесменским в Пизе.
Меченый принялся ухаживать за ней: писал любовные письма, катал в своей карете и водил в театры. Русским подданным не позволялось сидеть в ее присутствии, как будто бы она в самом деле была членом императорской семьи. Орлов-Чесменский привлек ее тем, что притворился разгневанным на Потёмкина за то, что тот занял место его брата, князя Орлова, и предложил с помощью своего флота возвести ее на престол и вернуть его семье былую власть и место рядом с императрицей. Этот обман, возможно, был для него весьма приятным занятием: судя по всему, она в самом деле стала его любовницей, и их связь длилась восемь дней. Возможно девушка поверила в его влюбленность и думала, что успешно обведет его вокруг пальца. В циничных государственных интригах Меченому не было равных. Он сделал ей предложение руки и сердца, и рыбка попалась на крючок.