Однако эта легенда мало походит на правду. Семья для Потёмкина всегда значила очень много, и он шумно опекал всех своих родственников, однако нет никаких свидетельств того, что он уделял какое-либо внимание Темкиной. Екатерина тоже должна была бы о ней заботиться. Нужно также сказать, что старинный род Темкиных действительно существовал и не имел никакого отношения к Потёмкиным. Более того, в те времена иметь внебрачную дочь или воспитанницу не считалось постыдным. Бобринского, сына Екатерины и Орлова, не скрывали от публики, а Бецкому удалось сделать достойную карьеру. Если же Темкина была дочерью Потёмкина от женщины низкого происхождения, тогда тем более не стоило ее прятать. Девица Темкина остается для нас загадкой, необязательно связанной с союзом Потёмкина и Екатерины [42]. Тем временем императрица неделю пребывала в своих московских покоях, а затем выздоровела, и торжества продолжились.
В Москве к графу Потёмкину обратился с необычной просьбой британский подданный. В 1775 году британские колонии в Америке восстали против лондонской власти. Это на целых восемь лет отвлекло внимание Запада от российских дел, и Потёмкин намеревался сполна использовать этот удачный шанс. Франция и ее союзники– испанские Бурбоны сразу ухватились за возможность отвоевать земли, захваченные британцами в Семилетней войне 12 лет назад. Лондон отверг предложение Панина о союзе России и Англии, поскольку не собирался брать на себя обязательства по поддержке России в борьбе с Османской империей. Но теперь Георг III и его государственный секретарь Северного департамента граф Саффолк внезапно оказались лицом к лицу с американской революцией. Британия обладала лучшим флотом в мире, но ее армия была ничтожно мала, и ей обычно приходилось обращаться за помощью наемников. В этот раз Англия решила приобрести русских солдат.
Первого сентября 1775 года граф Саффолк жаловался на «усиливающееся безумие несчастных и заблуждающихся подданных его величества по ту сторону Атлантического океана», намекая на то, что помощь России требуется безотлагательно. Англия нуждалась в «20 000 пехоты, приученной к дисциплине, вполне вооруженной… и готовой, как только весной откроется плавание по Балтийскому морю, к отплытию». Панин проигнорировал эту просьбу, и тогда Ганнинг обратился к Потёмкину, который, напротив, заинтересовался. В конце концов Екатерина все же отказала англичанам, написав Георгу III вежливое письмо и пожелав удачи [43].
Несколько недель спустя несчастному Ганнингу пришлось сообщить на родину о том, что у него не осталось надежды на благополучный исход дела и, возможно, его величеству следует двинуть полки из Ганновера [44]. Наконец отчаявшиеся британцы наняли солдат в Гессене, известном своими наемниками. Американцы были объединены общей идеей и, несмотря на свою непродуманную тактику, победили сурово вымуштрованных и деморализованных британцев, но кто знает, возможно, с ними смогли бы справиться выносливые, жестокие и сплоченные русские солдаты и казаки? Эта соблазнительная возможность еще долго тревожила британские умы – вплоть до эпохи холодной войны и даже позднее.
Отношения Екатерины и Потёмкина поглощали их обоих целиком, и возникла опасность выгорания. «Есть ли б друг друга меньше любили, умнее бы были, веселее», – пишет Екатерина [45]. Накал страстей первых восемнадцати месяцев не мог сохраняться вечно, но сыграли свою роль и все сложности, связанные с его положением официального фаворита. Отношения учительницы и ученика, которые доставляли такое удовольствие Екатерине, стали утомительны, а то и невыносимы для властного, уверенного в себе и одаренного Потёмкина. Даже венчание не могло повлиять на обычаи придворной политики и на тот факт, что его судьба полностью зависела от одного кивка императрицы. Его неистовая натура привлекала Екатерину, но эта же натура порождала в нем желание сбежать. Отдалялся ли Потёмкин от нее или ему просто не хватало воздуха?
Она отчаянно пыталась сохранить их счастье. «И ведомо пора жить душа в душу. Не мучь меня несносным обхождением», – пишет она. Когда он рассердился из-за своего подневольного положения, она пообещала ему: «Вы и вам дурак, ей Богу ничего не прикажу, ибо я холодность таковую не заслуживаю, а приписую ее моей злодейке проклятой хандре ‹…› я божилась, что окроме одной ласки я ласкою платить не буду. Я хочу ласки, да и ласки нежной, самой лучей. А холодность глупая с глупой хандрой вместе не произведут, кроме гнева и досады. Дорого тебе стоило знатно молвить или душенька или голубушка. Неужто сердце твое молчит? Мое сердце, право, не молчит» [46]. Екатерину до глубины души задела его резкость, которая со временем становилась все грубее: неужели супруг ее разлюбил?
Она делала все, что могла, чтобы ублажить его: Ганнинг писал, что осенью 1775 года, перед отъездом из Москвы, «было позабыто о том, что в следующую среду имянины графа Потёмкина, вспомнив о чем, ее величество отложила на некоторое время предполагаемую свою поездку, с тем чтобы в этот день граф мог принимать поздравления дворянства и всех сословий». Императрица, добавлял Ганнинг, подарила Потёмкину 100 000 рублей и назначила рекомендованного им греческого архиепископа для потёмкинских южных губерний. Такова была требовательность Потёмкина: для него было обычным делом поменять распорядок дел императрицы, получить воистину княжеский дар и при этом не забыть извлечь из этого политическую выгоду [47].
Порой Екатерина жаловалась, что он унижает ее на глазах придворных: «Милостивый государь мой Григорий Александрович. Я желаю Вашему Превосходительству всякого благополучия, а в карты сего вечера необходимы Вы должны проигрываться, ибо Вы меня внизу вовсе позабыли и оставили одну, как будто бы я городовой межевой столб». Но Потёмкин знал, как ее утешить: он ответил одной строчкой причудливых значков, которыми они, вероятно, пользовались для эротической переписки, и добавил: «то есть ответ…» [48]. Что же значил этот ответ? Как Екатерина могла удержать своего супруга и сделать его счастливым?
Пара изобрела собственный способ говорить о чувствах: в этом эпистолярном дуэте его партия была загадочной и страстной, ее – понимающей и примирительной:
Потёмкин все более отдалялся от нее. Говорили, что он мог сказаться больным, лишь бы избежать ее общества. В его душе нарастало беспокойство, а в Екатерине – усталость от его бесконечной вспыльчивости. Неистовый гнев и сверкающий взгляд поначалу могут казаться привлекательными, но после многих месяцев супружества начинают докучать, как всякая несдержанность. Поведение Потёмкина было невыносимым, но отчасти в том была вина Екатерины. Ей следовало раньше осознать, с каким напряжением связано политическое и социальное положение Потёмкина; это напряжение не будут выдерживать и следующие ее любовники. Екатерина обладала той же эмоциональной жаждой, что и он: словно два горнила, они нуждались в бесконечной подпитке топливом – славой, роскошью, властью и в то же время любовью, поддержкой и вниманием. Из-за этих гигантских аппетитов их отношения были столь же плодотворны, сколь и болезненны. Потёмкин стремился властвовать и созидать, но роль любовника Екатерины требовала от него полной занятости. Никто из них не был в силах дать другому то, в чем тот нуждался. Они были слишком похожими, чтобы оставаться вместе.
В мае 1775 года, прежде чем начались мирные торжества, Екатерина должна была выполнить свой долг перед Православной церковью и совершить паломничество в мрачную Троице-Сергиеву лавру. Эта вынужденная поездка возвращала ее в темное Средневековье московского княжества, когда женщины жили взаперти в тереме, а не восседали на троне. Паломничество усугубило присущую Потёмкину религиозную тоску, его истинно славянское отвращение к мирской славе и, вероятно, недовольство своей ролью. Поддавшись своим монашеским склонностям и не обращая внимания на Екатерину, он временно покинул двор и молился в уединенной келье [50].
Скорость, с которой его капризы сменяли друг друга, наверняка утомляла их обоих. Возможно, она имела в виду именно это, когда говорила, что они слишком любили друг друга, чтобы быть счастливыми: их отношения были такими пламенными, что не могли пойти им на пользу. Они оставались любовниками и продолжали работать вместе в течение 1775 года, но напряжение все нарастало. Екатерина отдавала себе отчет в происходящем. Потёмкин был для нее достойным партнером – это редкая удача, – но как же найти для него подходящую роль? И как найти способ остаться вместе и в то же время удовлетворить их требовательные натуры? Борясь за свои отношения, они в то же время присматривались к окружающим.
Накануне мирных торжеств граф Потёмкин получил от своего зятя Василия Энгельгардта печальное известие о кончине его сестры Елены (Марфы). У супругов было шесть дочерей (старшая уже вышла замуж) и сын, который служил в армии. Старшей из пяти незамужних дочек был двадцать один год, младшей – восемь. «А только приношу мою чувствительную благодарность за милость вашу к оставшим, сущим без призрения, сиротам, которым прошу быть милостивым и заступить Марфы Александровны место… – писал Энгельгардт Потёмкину пятого июля. – По приказанию вашему я их к матушке пришлю». Не существовало никаких препятствий, которые помешали бы отцу воспитывать дочек у себя дома в Смоленске, но Энгельгардт, человек здравомыслящий, понимал, что придворная жизнь принесет девушкам больше выгоды. Потёмкин вызвал их в Москву.
Императрица, будучи примерной женой, решила познакомиться с семьей Потёмкина. Когда ей представили живущую в Москве свекровь Дарью Потёмкину[35], Екатерина была воплощением заботливости и внимательности: «Я приметила, что Матушка Ваша очень нарядна сегодня, а часов нету. Отдайте ей от меня сии» [51]. Екатерина тепло приняла племянниц и сказала Потёмкину: «Матушке твоей во утешение объяви фрейл[ин]ами, сколько хочешь из своих племянниц» [52]. Десятого июля, в разгар празднований, старшая из сестер Александра Энгельгардт была назначена фрейлиной, затем последовало назначение второй сестры, блистательной Варвары [53]. Как только они прибыли из Смоленска, все вокруг заговорили об их необыкновенной красоте.