Вернувшись, этот амбициозный пройдоха написал Потёмкину, и тот взял его к себе адъютантом. Помощники Потёмкина, разумеется, были представлены ко двору, и императрица обратила на Зорича внимание. Через несколько дней он стал официальным фаворитом, и его жизнь радикально изменилась. Он был первым из череды екатерининских фаворитов-«mignons», для которых этот пост был служебной обязанностью. Восторгаясь внешностью Зорича и называя его «Сима» и «Сенюша», Екатерина все же скучала по своему Потёмкину. «Отдайте Сенюше приложенное письмецо. Куда как скучаю без Вас», – пишет она супругу [9]. Ранее сдержанность Завадовского служила Екатерине лекарством от буйств Потёмкина, а теперь пылкий серб стал ее отдушиной после унылого предшественника. Когда Завадовский узнал о появлении Зорича, он примчался обратно в Петербург и остановился у своих друзей Воронцовых.
Завадовский страдал, как «уязвленный олень», и придворные обращались с ним соответственно. Ему было велено держать себя в руках. Императрица уважала его чувства, но приказала вести себя сдержанно, дабы «утишить беспокойство» [10]. Чье беспокойство? Возможно, ее собственное. Но наверняка она также имела в виду мнительность «негтегрыза» Потёмкина. Так или иначе, Завадовский понял, что поскольку ему явно не удастся вернуть былое расположение императрицы, при дворе на него никто не станет обращать особенного внимания. Он вернулся к своей работе. Завадовский вызывает у нас определенное сочувствие благодаря своей прилежной государственной службе и романтическим страданиям, но нужно сказать, что последующие двадцать лет он бесконечно досаждал своим друзьям жалобами на всемогущество Потёмкина и его капризы. Он оставался предан Екатерине и десять лет жил холостяком. Благодаря щедрости императрицы он построил дворец в Екатеринодаре, с 250 комнатами, мраморной и малахитовой отделкой, а также обширной библиотекой и в самом центре поместил статую Екатерины в натуральную величину [11]. Однако его случай не вполне типичен для фаворита, поскольку, не получив от Екатерины никакой действительной политической власти, он тем не менее сделал выдающуюся карьеру и при екатерининском правлении, и после него[39].
Екатерина влюбилась в Зорича; Потёмкин был доволен своим бывшим адъютантом и пожаловал ему бриллиантовое перо на шляпу и роскошную трость [12]. Екатерина, которой приходилось прилагать массу усилий, чтобы заставить своих фаворитов уважать Потёмкина, писала: «Князюшка, перо мною получено и отдано Симе, и Сима разщеголял, по милости Вашей». Помня недавний визит тщеславного Густава III, она со смехом сравнила своего щеголя со «шведским королем» [13]. Зорич, который всегда был не прочь покрасоваться в богатом наряде, скорее напоминал напыщенного бойцового петуха, к тому же вскоре дала о себе знать его дикарская натура. Кроме того, он страдал болезнью века – страстью к азартным играм. Как только минула первая увлеченность его наружностью и силой, Екатерина поняла, что он будет для нее обузой. И дело было не столько в игре – императрица и сама играла каждый день, а Потёмкин – ночи напролет, – сколько в том, что он был неспособен понять свое место в отношениях со светлейшим князем [14].
Несколько месяцев спустя всем стало очевидно, что фаворит вскоре утратит свой пост, и дипломаты вновь принялись предсказывать, кто же займет его место. «Если Зоричу откажут от должности, на смену может прийти персидский кандидат», – пишет сэр Джеймс Харрис уже второго февраля 1778 года. Но Зорич пока оставался на плаву, при этом сообщая во всеуслышание, что в случае отставки «призовет своего преемника к ответу», иными словами, вызовет на дуэль. Этот мускулистый фанфарон, вероятно, вызывал презрение екатерининских придворных. Он ошибался, если полагал, что подобные выходки отсрочат его падение – напротив, они-то как раз и сделали отставку неизбежной. «Бог свидетель, я отрублю уши тому, кто займет мое место!» – грозился он. Вскоре Харрис решил, что догадался, кто будет следующим фаворитом. Как и все дипломаты, сэр Джеймс полагал, что, «вероятно, нового любимца будет подыскивать Потёмкин, и я на днях услышал… что он уже остановил свой выбор на некоем Архарове, московском обер-полицмейстере средних лет и приятной наружности; он – скорее Геркулес, нежели Аполлон» [15].
Прошло три месяца, двор уехал на лето в Царское Село, и Зорич все еще был фаворитом. Когда императрица посетила театр, писал Харрис, светлейший князь представил ей «высокого гусарского офицера, одного из своих адъютантов. Она отнеслась к нему весьма благосклонно». Как только Екатерина ушла, Зорич «с яростью набросился на Потёмкина, осыпая его оскорблениями, и вызвал на дуэль». Потёмкин ответил на эту наглость презрительным отказом. Зорич устремился в императорские покои, где похвалился своим поступком. «Когда Потёмкин пришел следом, его приняли холодно, а Зорич был в фаворе».
Тогда Потёмкин покинул Царское Село и вернулся в город. Однако, как часто случалось с Екатериной и Потёмкиным, все было не так, как казалось. Дикарь получил приказ мчаться в Петербург вслед за князем и унизительно просить его принять приглашение на примирительный ужин. Светлейший вернулся, ужин состоялся, и «они опять выглядели друзьями». Зорич совершил роковую ошибку, восстав против Потёмкина, хотя этот поступок сам по себе едва ли мог стать решающим моментом, ведь так или иначе все фавориты вступали с Потёмкиным в конфликт. Но сэр Джеймс был прозорлив в отношении Потёмкина: этот «коварный человек» «в итоге извлечет из резкости Зорича свою выгоду» [16].
В самом деле, спустя всего шесть дней Харрис пишет об отставке Зорича, «о которой ему мягко сказала сама императрица». Зорич разразился бурей упреков, вероятно, в адрес Потёмкина. Екатерина пожаловала ему чрезвычайно богатое имение Шклов с 7 000 душ и «огромную сумму наличными». Последняя запись о нем в камер-фурьерском журнале датируется 13 мая 1778 года [17]. На следующий день Екатерина встретилась с Потёмкиным на обеде в Кекерекексиненском дворце по пути из Царского Села в город: «Дитятя уехал, и это все, – писала она Потёмкину после обсуждения его военных планов. – О прочем переговорим вместе». Вероятно, она имела в виду свой новый объект увлечения.
В Кекерекексиненский дворец князь Потёмкин приехал в компании майора Ивана Николаевича Римского-Корсакова. Как и следовало ожидать, к моменту расставания с Зоричем Екатерина уже страстно увлеклась другим мужчиной. Восьмого мая Римский-Корсаков стал адъютантом Потёмкина, а Зорич в это время все бушевал и сыпал угрозами [18]. Екатерина вовсе не была бессердечной охотницей до наслаждений; каждый разрыв всегда становился для нее если не катастрофой, то по меньше мере тяжелым эмоциональным испытанием. Пока Зорич оставался в Петербурге, Екатерина, по словам Харриса, размышляла, не стоит ли вернуть «простодушного и смирного» Завадовского. Потёмкин, «который изобретательнее всех умел извлечь выгоду из любой ситуации, решил вмешаться в эти здравые рассуждения» и «в решающий момент» представил императрице Корсакова.
Пару дней спустя Екатерина вместе со своим двором и родственниками Потёмкина, в числе которых были и две его племянницы, уехала погостить в одно из имений князя, «чтобы забыть о своих печалях… в обществе нового любимца». Это имение под названием Осиновая Роща находилось в приграничных финских землях. Екатерина в письме Гримму описала прекрасный вид из окна на озера и леса и досадовала, что всю ее свиту пришлось разместить в десяти комнатах, – читатель этого письма ни за что бы не догадался, что новая любовь Екатерины уже столкнулась с препятствием. За внимание красавца-адъютанта пришлось сражаться двум великолепным и чувственным, хотя и немолодым женщинам [19].
В Осиновой Роще тогда гостили двадцать человек, включая старую подругу Потёмкина графиню Брюс, которая, по слухам, «испытывала» кандидатов в императорские фавориты. Вероятно, именно она была той дамой, которая увлеклась Корсаковым. Екатерина заметила это и засомневалась в своей затее. «Боюсь пальцы обжечь и для того луче не ввести во искушение», – писала она Потёмкину в загадочном письме, в котором она как будто просит его удержать какую-то персону на расстоянии: «…опасаюсь, что вчерашний день расславил мнимую атракцию, которая, однако, надеюсь лишь односторонняя и которая Вашим разумным руководством вовсе прекратиться лехко может». Она, без сомнения, хотела заполучить «дитятю» себе, но: «И так, хотя не хотим и не хотя хотим. Черт возьми, сказано ясно как день». Даже по этим запутанным фразам можно рассудить, что она влюбилась в Корсакова и хотела устранить соперницу.
«Разумное руководство» Потёмкина помогло решить проблему. Графиня Брюс – если, конечно, это была в самом деле она, – пошла на попятную, и Екатерина обзавелась новым любимцем [20]. Каникулы в Осенней Роще подошли к концу. Через два дня, первого июня, Корсаков был официально назначен флигель-адъютантом императрицы. Напомним, что это была эпоха неоклассицизма, и двадцатичетырехлетний Римский-Корсаков с первого взгляда пленил Екатерину своей греческой «античной красотой»; она прозвала его «Пирром, царем Эпирским». В письмах Гримму она рассказывала, что его красота «приводила в отчаяние живописцев и скульпторов» [21]. По-видимому, Екатерине нравилось разнообразие типажей: в отличие от мускулистого мачо Зорича Корсаков был изящной и творческой натурой, и портретистам удалось передать идеальные классические черты его лица. Он любил петь и обладал соловьиным голосом, как говорила Екатерина князю Орлову. Она наняла ему учителя пения и осыпала подарками на общую сумму в полмиллиона рублей, а также пожаловала 4000 душ. Корсаков был заносчив, тщеславен и не блистал интеллектом, Харрис называл его «добродушным, но глупым» [22].
Екатерина вновь обрела счастье в обществе нового фаворита: «Прощайте, мое сокровище. Благодаря тебе и царю Эпирскому я весела, как зяблик, и хочу, чтобы и ты был также весел и здоров» [23]. Устроив любовное счастье императрицы, светлейший князь, занятый военным руководством и делами южных губерний, поднялся до таких высот, что вернувшийся в Петербург Завадовский увидел нового любимчика, уютно разместившегося в его прежних покоях, и был поражен: «князь Г[ригорий] П[отемкин] не имеет против себя балансу, – досадовал он в письме Румянцеву-Задунайскому. – Во все века редко Бог производил человека столь универсального, каковым есть Князь П[отёмкин]: везде он и все он» [24].