Живой образ Потёмкина отразился в любовных записочках этих безымянных женщин, которые двести лет назад сидели перед зеркалом в окружении баночек румян и пудры, в шелках и с пером в руке: «Целую вас миллион раз, прежде чем позволить вам уйти ‹…› Вы слишком много работаете ‹…› Целую вас 30 миллионов раз, и нежность моя только растет ‹…› Поцелуйте меня мысленно. Прощайте, жизнь моя» [22].
Эти письма показывают уникальную двойственность положения Потёмкина – никто не мог обладать им полностью. Его романы с племянницами понятны, ведь он никогда не смог бы жениться и обзавестись семьей; еще одной причиной вполне могло быть его бесплодие. Он любил многих, но женат был на императрице и Российской империи.
13. Герцогини, дипломаты и шарлатаны
Или великолепным цугом
В карете английской, златой,
С собакой, шутом или другом,
Или с красавицей какой…
Ваша светлость не может и представить себе, каких высот в этой стране достигла коррупция.
Летом 1777 года в Санкт-Петербург прибыла роскошная яхта Элизабет, герцогини Кингстон, графини Бристольской. В Лондоне ее знали как бесстыжую изменницу, соблазнительницу и двоемужницу. Однако Лондон находится далеко от Петербурга, а русские зачастую не замечали шарлатанов даже среди своих соотечественников. В те времена, когда мода на все английское захватила Европу, британские герцогини редко посещали Россию. Зато купцы с туманного Альбиона так активно развернули торговлю, что заселили целую петербургскую улицу – «Английский ряд». При дворе Екатерины главным англофилом был Потёмкин.
Всего единожды выехав за пределы России, Потёмкин тем не менее считал себя космополитом и, готовясь к внешнеполитическим свершениям, исправно изучал европейские языки, обычаи и политику. Среди его свиты – «basse-cour», или «заднего двора», как их называла Екатерина [1], – были всевозможные, даже весьма сомнительные иностранцы, которых так привлекала Россия. В конце 1770-х вошло в моду обыкновение включать российскую столицу в маршрут Гранд-тура – путешествия, в которое отправлялись все молодые британские джентльмены, и Потёмкин стал одной из петербургских достопримечательностей. В этом качестве его открыла именно герцогиня.
По приезде ее приветствовал президент Морской коллегии Иван Чернышев (Кингстон очаровала его брата Захара Чернышева, когда тот был послом в Лондоне). Он представил герцогиню Екатерине, великому князю и, разумеется, Потёмкину. Даже Екатерина и Потёмкин поразились фантастическому богатству этой знаменитой аристократки – ее яхта оказалась настоящим храмом наслаждений, набитым отборным английским антиквариатом, хитроумными механизмами и бесценными драгоценностями.
Герцогиня Кингстон принадлежала к тем женщинам XVIII века, которые умудрялись извлекать выгоду в патриархальном аристократическом обществе, прибегая к самым разнообразным средствам – соблазнению, браку, обману, саморекламе и воровству. Леди Элизабет Чадли родилась в 1720 году; когда ей исполнилось двадцать четыре, она тайно вышла замуж за Огастеса Херви, который вместо бриллиантового колечка надел ей на палец кольцо от полога над кроватью. Этот наследник графа Бристольского принадлежал к семейству ушлому и ненасытному как в накоплении богатств, так и в плотских удовольствиях. Сама же Чадли считалась одной из самых желанных и распутных женщин своего времени и уже успела приобрести дешевую славу в бульварных газетенках: она искала внимания прессы, и они освещали все ее выходки, упиваясь подробностями. Поначалу она действовала в рамках закона, и апогеем этого периода ее жизни стал следующий эпизод: в 1749 году она появилась на балу венецианского посла в наряде Ифигении перед жертвенником – с всклокоченными волосами и в прозрачном газовом платье – по выражению Мэри Уортли Монтегю, дочери первого герцога Кингстона, оно было таким прозрачным, что жрец мог легко увидеть внутренности своей жертвы. Это вызывающе чувственное зрелище на многих произвело впечатление, и открытки с ее улыбающимся изображением еще долго были в ходу. По слухам, ее порочная экстравагантность покорила даже немолодого Георга Второго.
Проведя несколько лет в статусе любовницы герцога Кингстона, стареющего богача-вига, она вышла за него замуж, при этом оставаясь женой Херви. Когда герцог умер, начались безобразные споры из-за его наследства. Пьерпонты, родственники герцога, прознали о первом браке Элизабет и отдали ее под суд; на глазах у пяти тысяч зрителей палата лордов признала ее виновной. Ее должны были заклеймить, но Херви как раз только что унаследовал графский титул, тем самым обеспечив своей жене неприкосновенность. Она утратила герцогский титул, зато сорвала куш – и несмотря ни на что продолжала называть себя герцогиней. Преследуемая разозленными Пьерпонтами, «герцоговитая графиня», как называл ее Хорас Уолпол, сбежала в Кале и снарядила яхту с роскошной столовой, гостиной, кухней, картинной галереей и органом, украв все необходимое из Торесби Холла, особняка Кингстонов. Ее матросы ввязывались во всевозможные неприятности, в том числе участвовали в двух мятежах, так что английских моряков пришлось заменить. Наконец яхта отчалила, увозя на своем борту французский экипаж, английского капеллана (который, вероятно, неофициально служил газетным корреспондентом) и несколько вульгарных проходимцев.
Приплыв в Россию, этот бродячий цирк вызвал войну священников – явление, куда более знакомое в графствах вокруг Лондона, чем в петербургских дворцах. На яхте Кингстон состоялось «великолепное представление», о котором ее услужливый капеллан любезно поведал изданию «Джентльмен Мэгезин»: «Когда ужин был подан, оркестр из флейт, барабанов, кларнетов и валторн заиграл английские марши… После обеда прозвучало несколько концертов на органе, располагавшемся в вестибюле». Британское общество в Петербурге было шокировано дерзостью этой выскочки-двоемужницы, которая, по свидетельству их капеллана Уильяма Тука, вызвала «всеобщее презрение». Тем не менее ее «тщеславные выходки» имели успех в русской столице.
Императрица предоставила герцогине и ее свите особняк на Неве, и Кингстон стала проводить много времени с Потёмкиным – она прекрасно вписалась в его разгульный образ жизни. Потёмкин был галантен с глуховатой, нарумяненной герцогиней, которая отчаянно молодилась, но его больше интересовал ее антиквариат, а ухаживания он препоручил одному из своих офицеров, полковнику Михаилу Гарновскому. Тот исполнял обязанности солдата-коммивояжера: он был потёмкинским шпионом, советником и торговым агентом, а теперь стал еще и жиголо. Приобретя нового любовника, герцогиня проводила «пять или шесть часов за туалетом» и представляла собой зрелище, которое можно было сравнить с «бараниной, поданной под видом ягненка». Она щедро одаривала Потёмкина и подарила Ивану Чернышеву картину Рафаэля. Ей даже вздумалось взять с собой на родину потёмкинскую племянницу Татьяну, которой тогда было 8 лет, и дать ей достойное кингстонское образование, но светлейший князь решительно отверг эту безумную идею.
Кингстон была на девять лет старше Екатерины. Она надеялась очаровать весь Петербург и триумфально отплыть под звуки фанфар. Но ее замысел провалился, когда из-за сентябрьского наводнения 1777 года яхта села на мель – к тайному злорадству людей вроде Корберона. Ее французские матросы подняли бунт и разбежались, и императрице пришлось распорядиться о поисках нового экипажа и починке яхты. В итоге герцогиня отправилась дальше сухопутным маршрутом, успев к этому времени записать Екатерину в свои «наилучшие друзья» и увлечься Потёмкиным, которого она называла «великим министром, обладателем живого ума… словом, во всех отношениях честным и галантным мужчиной». Князь и императрица вежливо пригласили ее приехать снова, хотя очень устали от ее общества. Гарновский проводил ее до границы.
Два года спустя она действительно вернулась – как любая авантюристка, они принимала любое приглашение, даже высказанное без серьезных намерений. Она заказала для Потёмкина книгу в роскошном переплете, украшенном золотыми и серебряными инициалами князя, но, разумеется, подарок так и не дошел до адресата. В Петербурге она расположилась в великолепнейшем особняке; ее бывший садовник, которые раньше работал в Торесби, а теперь служил у императрицы, рассказывал, что в особняке были «алые камчатые портьеры» и «пять музыкальных люстр! Прекрасный орган, сервизы, живопись!». По свидетельству молодого англичанина Сэмюэля Бентама, она приобрела имения в Ливонии, в том числе купила земли у Потёмкина более чем за 100 000 фунтов стерлингов, и назвала одно из поместий «Чадли».
К 1780 году «Кингстонша» чрезвычайно утомила Потёмкина и Екатерину. Сэмюэль Бентам встретил эту пожилую распутную неряху у Разумовского – там она уснула во время концерта: «посмешище для всех собравшихся». Она, однако, все еще добивалась больших успехов в том, что мы сегодня называем пиаром, и сообщала в лондонские газеты лживые слухи о частной жизни императрицы. Бентам замечает, что «на публике Екатерина держится с ней вежливо, но вопреки тому, что Кингстон рассказывает прессе, они с императрицей не ведут приватных бесед». Ее дом был всегда открыт для гостей, но «у нее никто не бывал, кроме русских офицеров, которые хотели вкусно отужинать». Она предприняла тщетную попытку выйти замуж за одного из Радзивиллов, навестила свое «Чадли», а затем уехала в Кале. В 1784 году она вернулась, а в 1785-м наконец-то уехала насовсем – время было к ней безжалостно. Герцогиня умерла в Париже в 1788 году, и Гарновский не только получил по завещанию 50 000 рублей, но и умудрился присвоить большую часть «Чадли» и три других имения, что стало основой его будущего состояния [2].
Герцогиня оказала большое влияние на художественный вкус Потёмкина – ведь он унаследовал ее самые ценные сокровища