В конце августа 1783 года князь слег с тяжелой лихорадкой. Он был изможден своими масштабными замыслами, постоянными поездками, близостью чумы и грязной водой и лежал при смерти в уютном татарском домишке посреди зеленых пастбищ Карасубазара.
Потёмкин не мог позволить себе отдых, но в середине сентября его здоровье улучшилось. В Европе продолжали негодовать по поводу российских приобретений. Несмотря на то что его жар то утихал, то снова усиливался, он проводил смотр русских войск. По уже сложившейся традиции Екатерина, Безбородко и иностранные послы в Петербурге следили за каждым его стоном. Когда он уехал в региональный центр Кременчуг, подальше от зачумленного Крыма и Херсона, Екатерина, как обеспокоенная супруга, писала: «Ты не умеешь быть болен и ‹…› во время выздоровления никак не бережешься ‹…› зделай милость, вспомни в нынешнем случае, что здоровье твое в себе какую важность заключает: благо Империи и мою славу добрую». Она понимала, что от него зависело расширение и развитие южных земель: «Поберегись, ради самого Бога, не пусти мою прозьбу мимо ушей. Важнейшее предприятие в свете без тебя оборотится ни во что. Не токмо чтоб осудить, я хвалю тебя, что в Кременчуг переехал, но сие не должно было делать в самую опасность болезни. Я ужаснулась, как услышала, что ты в таком состоянии переехал триста верст» [42].
Два российских империалиста наслаждались своим успехом. Потёмкин погрузился в романтические неоклассицистские мечты, а Екатерина с грубоватым, почти сталинским удовлетворением сообщала: «На зависть Европы я весьма спокойно смотрю: пусть балагурят, а мы дело делаем». Она вновь уверила Потёмкина в прочности его положения: «Про меня знай, что я на век к тебе непременна» [43]. В подтверждение этих слов она пожаловала ему 100 000 рублей на постройку нового дома, будущего Таврического дворца [44].
Он без конца работал. Ему было известно, что из-за ногайских орд на Кубани всегда будет неспокойно, поэтому, словно предчувствуя грядущие мрачные страницы российской истории, он замыслил переселить кочевников в степи между Волгой и Уралом. Слухи об этом достигли ногайцев. В это время Шахин Гирей, надоедливый щеголь-чингизид, укрылся в Тамани и установил оттуда сообщение с ордами. Едва завершились щедрые суворовские празднества в степи, ногайцы вырезали своих пророссийски настроенных мурз – возможно, по совету Шахина. Деятельный Суворов немедленно бросился за бунтарями и 1 октября уничтожил их [45].
Русским послом в Порте был Яков Булгаков, университетский друг Потёмкина, который наблюдал за реакцией османов, проводя с ними переговоры о торговом трактате. Он сообщил, что турки «о Крыме спорить не будут, ежели не воспоследует какого нового обстоятельства со стороны Европы». Версальский договор положил конец Войне за независимость США 23 августа (3 сентября), но было уже слишком поздно. Пруссия и Франция попытались найти союзников, чтобы противостоять действиям России, и в конце сентября Екатерина «с час на час» ожидала от османов объявления войны, но Иосиф был твердо настроен против Верженна и Фридриха [46]. Кайзер даже выразил свое одобрение «успеха князя Потёмкина» в письме к императрице: «Я хорошо понимаю, как важно и как непросто найти такого прекрасного и верного serviteurs [подданного], как он, и как редко удается людям нашего положения встретить кого-то, кто понимает нас». Двадцать восьмого декабря 1783 года в ходе переговоров с Булгаковым на Айнали-Кавакской конвенции турки признали свершившийся факт потери Крыма [47].
Канцелярию Потёмкина наводнили письма с похвалами. Генерал Игельстром был совершенно прав, когда писал князю, что отныне тот обрел высочайшую власть, какой только государь способен наделить своего подданного [48]. С.Н. Глинка высказался еще более лестно: «чего не успели сделать века от покорения Казани и Астрахани, чего не успел сделать Петр I, то один совершил этот великан своего времени» [49]. Екатерина скучала по нему больше всех, о чем свидетельствует ее простое, но емкое подтверждение прочности их союза в октябрьском письме: «Дай Боже, чтоб ты скорее выздоровел и сюда возвратился. Ей, ей, я без тебя, как без рук весьма часто». Князь отвечал: «Матушка Государыня! Я час от часу благодаря Бога лутче теперь ‹…› совсем оправясь, поеду к моей матушке родной на малое время» [50].
Князь Потёмкин вернулся в Петербург в конце ноября 1783 года и обнаружил, что завистливые придворные теперь были настроены к нему враждебно. Его союзника Безбородко осаждали со всех сторон, Потёмкин попытался защитить его, но и сам оказался в кругу врагов. «Зависть многих против меня явно видна», – писал Безбородко и с благодарностью отмечал потёмкинскую поддержку. Вскоре все происходящее приняло форму заговора с целью очернить князя.
Императрице доложили, что вспышка чумы на юге разразилась по недосмотру Потёмкина. После московского Чумного бунта 1771 года эта тема была болезненной для Екатерины. Обвинители также сообщали, что итальянские переселенцы, приезжавшие в южные степи, погибли из-за того, что их не обеспечили жильем. Оба обвинения были ложными: Потёмкин работал не покладая рук, чтобы победить чуму, и преуспел в этом. Пожалуй, ему было досадно добиться столь многого в столь дальней поездке, а вернувшись домой, оказаться вынужденным сражаться за свое положение. Если верить Безбородко, идея заговора родилась у Ивана Чернышева, вице-президента Адмиралтейств-коллегии, у которого были все основания завидовать успехам князя, ведь тот строил свой собственный Черноморский флот, не подотчетный Чернышеву. В заговор были так или иначе вовлечены княгиня Дашкова, вернувшаяся из своих путешествий, и даже Ланской. Эти обвинения вызвали ссоры между Екатериной и Потёмкиным, и отношения двух гордых государственных деятелей стали прохладными [51].
Потёмкин перестал заходить к Екатерине. Лев Энгельгардт, еще один смоленский племянник, который недавно присоединился к свите Потёмкина в качестве адъютанта, оставил подробные воспоминания об этом периоде их жизни. Обычно на Миллионной улице перед потёмкинским особняком, примыкавшим к Зимнему дворцу, стояли множество карет и необъятная толпа просителей, перегораживавших проезжую часть. Но теперь, во времена его наивысшего успеха, улица опустела. Его враги ликовали.
Второго февраля 1784 года светлейший князь, как обычно, проснулся поздно. Его камердинер положил на прикроватный столик маленький конверт с императорской печатью. Императрица, вставшая в 7 утра, велела не будить князя. Потёмкин прочел письмо и позвал своего секретаря Василия Степановича Попова. «Читай», – сказал он. Попов выбежал в комнату перед спальней, где стоял на дежурстве адъютант Энгельгардт: «Идите поздравлять князя фельдмаршалом». Тот вошел в спальню и поздравил своего генерала. Князь-фельдмаршал вскочил с постели, надел мундирную шинель, повязал на шею розовый шелковый платок и отправился к императрице. Он стал президентом Военной коллегии. Также по его рекомендации императрица учредила в Крыму Таврическую губернию и присоединила ее к новороссийскому царству Потёмкина. Не прошло и двух часов, как его комнаты были вновь наполнены просителями, а Миллионная улица – каретами: «те самые, которые более ему оказывали холодности, те самые более перед ним пресмыкались» [52]. Десятого февраля по приглашению Потёмкина Екатерина обедала в доме одной из его племянниц.
Неожиданно князь решил, что желает повидать Константинополь, и спросил Булгакова: «Что, если я из Крыма на судне приеду к вам в гости? Я без шуток хочу знать, можно ли сие сделать?» Это был не просто романтический порыв – хотя, разумеется, он страстно желал увидеть город царей. Теперь он знал, какого будущего хочет для своих южных земель, но для воплощения планов необходим был продолжительный мир с османами. Конечно, ему хотелось самому отправиться в Царьград на переговоры с султаном. Но Булгаков пришел в ужас от этой идеи. Пятнадцатого марта он отвечает князю из Стамбула, что это будет чрезвычайно сложно устроить. Он пояснил, что османы считают Потёмкина русским великим визирем [53]. Потёмкин так никогда и не увидел Константинополя, но его судьба была тесно связана с югом. Отныне он намеревался «первые четыре или пять месяцев года всегда проживать в своих наместничествах» [54]. В середине марта князь снова покинул Петербург, чтобы возводить города, спускать на воду флот и основывать царства.
Часть шестая. Соправитель
1784–1786
18. Император южных земель
Не ты ль, который орды сильны
Соседей хищных истребил,
Пространны области пустынны
Во грады, в нивы обратил,
Покрыл понт Черный кораблями,
Потряс среду земли громами?
«Ежечасно я вижу всё новые удивительнейшие проявления азиатской натуры князя Потёмкина», – писал граф де Дама, который в конце 1780-х имел возможность наблюдать за деятельной и творческой работой наместника императрицы в южных землях. «За полчаса он мог переместить губернию, разрушить прекрасный город, чтобы возвести на его месте новый, основать колонию или промышленное поселение и заменить руководство губернии – а после полностью посвятить себя подготовке бала или торжества…» [1]. Таким европейцы видели князя – правителем-самодуром, словно по волшебству воздвигавшим города и одновременно дававшим костюмированные балы для своих любовниц. Иностранцы всегда считали русских «варварами», которые в отличие от немцев и французов не способны вести дела как полагается, следовательно, к действиям Потёмкина тоже относились предвзято. Когда же выяснилось, что в реальности Потёмкин отлично вёл дела и его достижения – это настоящие чудеса и по задумке, и по исполнению, завистливые европейцы, недолюбливавшие русских, принялись распространять лживую историю о его мошенничестве – «потёмкинских деревнях».
На самом деле за отведённые Потемкину пятнадцать лет ему удалось достичь невероятных успехов в управлении южными землями. «Некоторые высмеивали его первые шаги в основании новых городов и колоний, – писал один из первых биографов Потёмкина, – и всё же эти начинания достойны нашего восхищения… Время подтвердило это. Послушайте рассказы путешественников, повидавших Херсон и Одессу…» [2]. Так называемые «потёмкинские деревни» – ныне города-миллионники.