Городской пейзаж, выставленный в херсонском музее, демонстрирует центральную площадь такой, какой её задумал Потёмкин – с прекрасным храмом Святой Екатерины. Позднее, в 1790 году, Потёмкин всё ещё занимался её украшением. Когда его любимый архитектор Иван Старов приехал на юг, Потёмкин приказал ему «переделать купол херсонского храма» так, чтобы он в точности повторял купол его петербургского дворца, «и подготовить место для колокольни» [30]. Поручение было выполнено. Купол и колокольня получились именно такими, как указывал князь, и из его дворца открывался прекрасный вид.
Его распоряжения подчинённым совершенно не соответствуют тому образу Потёмкина, который сложился у иностранных наблюдателей [31]. Они написаны рукой человека, отдававшего себе отчёт о трудностях, с которыми сталкивались его работники. Конечно, он был авторитарен и придирался к мелочам, однако с удивительной гибкостью давал второй шанс своим перегруженным работой подчинённым. Потёмкин более всех понимал, что из-за своего расположения Херсон беззащитен перед распространением болезней. Судя по всему, ситуация была ужасной. Пол Кэрью записал, что судостроители, приехавшие из Кронштадта и Петербурга, «перемерли». Когда при захвате Крыма сюда устремились стамбульские корабли и солдаты со всей Европы, угроза эпидемии стала нешуточной. К 1786 году французский купец Антуан похоронил многих работников и даже своих братьев. Херсон напоминал один большой госпиталь: всюду были умирающие и умершие. Князь пытался наладить местное здравоохранение и сдерживать распространение болезней [32]. Он уделял особое внимание нуждам госпиталей и пивоварен (поставлявших питьевую воду), даже рекомендовал жителям города есть больше овощей [33] и лично назначал докторов [34] в госпитали[62].
Всеобщей движущей силой был маниакальный энтузиазм «молодого Херсонского Колосса», как его называла Екатерина [35]. Лишь его заразительный энтузиазм мог потягаться с леностью русской бюрократии: вернувшись из своего нового города, он с восторгом рассказывал Харрису о «климате, почве и местоположении Херсона» [36]. Но в каждой новой поездке князь обнаруживал всё новые и новые огрехи подчинённых. Он стал проводить всё больше времени на юге, и Екатерина признавала, что эти поездки были необходимы, хотя она и скучала по нему [37].
Принято считать, что Потёмкин старался утаить ошибки при строительстве Херсона. Однако это не так. Он признался Екатерине во множестве своих неудач. Он уволил Ганнибала – во всей видимости из-за того, что тот некачественно выстроил укрепления; он никак не мог навести порядок в адмиралтействе; было потрачено слишком много денег, леса не хватало, а имевшаяся древесина оставляла желать лучшего. «Ох, матушка, как адмиралтейство здесь запутано и растащено». Была ужасная жара. Новые здания всё ещё стояли в дикой степи. «Не было ума дерев насажать. Я приказал садить» [38]. Ему требовались квалифицированные работники: «Зделайте милость, прикажите командировать сюда потребное число чинов, о чем прилагаю ведомость. Кузнецов здесь недоставало. Послал по коих в Тулу».
Город продолжал расти. Когда в 1782 году туда приезжал Кирилл Разумовский, на него произвели впечатление каменные здания, крепость, военные суда, «обширное предместье», бараки и греческие торговые корабли: «Всё сие вообразите и тогда вы не удивитесь, когда вам скажу, что я и поныне не могу выдти из недоумения о столь скором возращении оного на месте, где так внедавне один токмо обретался зимовник» [39]. Франсиско де Миранда, латиноамериканский революционер, который тоже некоторое время находился под опекой Потёмкина, побывал в Херсоне в декабре 1786 года. По его свидетельству в городе в тот момент проживали 40 000 человек – 30 000 военных и 10 000 гражданских. «На сегодняшний день насчитывается свыше 1200 достаточно добротных каменных домов, помимо множества хибар, где ютятся самые бедные, и воинских бараков», – писал он [40]. После смерти Потёмкина путешественница Мария Гатри и поэт А.П. Сумароков с восторгом отзывались о «прекрасном городе» [41] со Свято-Екатерининским собором и четырнадцатью другими церквами, синагогой, 22 000 православных жителей и 2 500 евреев [42].
Потёмкин умел учиться на своих ошибках. Он похвалялся, что использование солдатской рабочей силы позволило ему сэкономить государственные средства, но тем не менее распоряжался деньгами по-царски. Всю работу нужно было делать быстро, однако если её выполняли плохо, как случилось с крепостью, он настаивал на том, чтобы начать сначала: для полу-императора, который мог считать царскую казну своей собственной, важнее всего был результат, для достижения которого он не жалел денег. Так или иначе, лучшим опровержением слов потёмкинских критиков будет сегодняшнее состояние этого города[63].
Светлейший князь заказал написать для херсонского неоклассического собора две ростовые иконы: святого Георгия с копьём и в римском военном доспехе – нагруднике и красном плаще, – и святой Екатерины в золотом платье и красной мантии с мехом горностая. Взгляд Георгия направлен вверх, Екатерина смотрит прямо на зрителя. И тут нам становится очевидно: святая Екатерина напоминает императрицу, а святой Георгий [43], без сомнения, – Потёмкина[64].
Если падение Запорожской Сечи сделало возможным основание Херсона, то падение Крымского ханства открыло Потёмкину дорогу к освоению южных земель, а Херсон приобрёл большее значение как торговый порт, нежели как военная база, поскольку в Крыму было и без того предостаточно бухт. Херсон стоял в голых степях, а Крым процветал как главная торговая точка Чёрного моря, сад и огород Константинополя.
Потёмкин и его императрица мечтали продолжить дело Петра Первого. Пётр отвоевал у шведов Балтику, построил там российский флот и основал город. Потёмкин же отвоевал у татар и турок Чёрное море, построил Черноморский флот и теперь надеялся воздвигнуть свой собственный Петербург. «Петербург, поставленный у Балтики, – Северная столица России, средняя – Москва, а Херсон Ахтиярский да будет столица полуденная моей государыни», – писал он Екатерине [44]. Херсон! Само это название услаждало их слух.
Сперва он принял живейшее участие в создании порта для своего нового флота. В июне 1783 года светлейший князь писал императрице из Крыма, что «Ахтияр лутчая гавань в свете» [45]. Она должна была стать новой военной базой, и Потёмкин спешил построить здесь крепость и верфи [46] ещё до того, как аннексировал ханство [47]. Разумеется, князь дал бухте греческое имя – Севастополь. Он сразу основал здесь город в «природном амфитеатре на склоне холма» [48] и приказал инженеру Корсакову построить мощные укрепления; «магазейны же адмиралтейския надлежит разположить удобными к выгрузке так, чтоб туда в них подходить могли», и через полуостров надо проложить дорогу, чтоб не уступала «римским дорогам; я назову её: «Екатерининской путь» [49]. Инженер согласился, что расположение выбрано удачно: «Самое подходящее место – то, что Ваше Высочество определили…» [50]. Всего четыре года спустя, когда Потёмкин привёз в город своего друга Миранду, латиноамериканец насчитал «14 фрегатов, три 66-пушечных судна и одну бомбарду». Миранда сразу оценил по достоинству значимость нового потёмкинского города: гавань могла вместить в себя «эскадру, насчитывающую свыше ста линейных кораблей». В случае повреждений флот можно было починить всего лишь за неделю [51]. Вскоре после смерти Потёмкина Мария Гатри [52], посетив гавань, назвала её «одним из лучших портов на свете». Севастополь и до сих пор остается наилучшей российской и украинской морской базой[65].
Светлейший князь обожал свой Крым: он объездил весь полуостров, обсуждая со своим любимым инженером Николаем Корсаковым, как следует возводить укрепления, и выслушивая доклады о жизни населения и о здешней фауне от научных экспертов, например, ботаника Габлица, которому удалось пережить персидскую экспедицию Потёмкина.
«Не описываю о красоте Крыма, сие бы заняло много время…» – пишет князь императрице в июне 1783 года, после аннексии полуострова, охваченный восторгом перед очарованием Крыма, его стратегическим потенциалом и античной историей [53]. В этом волшебном месте, которое Потёмкин так полюбил, невозможно было не поддаться его лихорадочному и неудержимому энтузиазму созидателя. Даже сегодня это волшебство очевидно: проезжая по Перекопскому перешейку, мимо соляных озёр, обеспечивавших основной доход хана, путешественник думает, что весь полуостров представляет собой скучную засушливую равнину. Но спустя всего час пути на юг пейзаж меняется и взору открывается роскошный райский сад, столь похожий на виноградники Южной Италии или Испании. На холмах, покрытых зеленью и виноградной лозой, возвышаются зубцы средневековых генуэзских крепостей, из которых открывается вид на белые утёсы и лазурные бухты. Потёмкин, который обожал сады, принялся сажать деревья, а в честь рождения детей великого князя приказывал создавать целые лавровые аллеи и оливковые рощи. Он мечтал о том, как императрица приедет с визитом в его «рай». В следующем столетии Романовы, а в XX веке члены Политбюро избрали Крым в качестве своего летнего элитного курорта, но Потёмкин, надо отдать ему должное, всегда имел более масштабные планы на этот полуостров [54].
Перво-наперво он счёл должным защитить татар-мусульман от жестокости своих собственных солдат; снова и снова он предписывал генералам: «Воля ее императорского величества есть, чтоб все войска, пребывающие в Крымском полуострове, обращались с жителями дружелюбно, не чиня отнюдь обид, чему подавать пример имеют начальники и полковые командиры» [55]. Он отправил специальных наблюдателей в солдатские полки, чтобы следить за их поведением – или, как он выражался, для охраны деревень, – и докладывать ему «о всяком непозволительном поступке». Он также сохранил в Тавриде власть крымских мурз, в том числе перебежчика Якуба-аги, который отныне звался Яков Измайлович Рудзевич [56]. В письмах Екатерине он упоминает, что пожаловал деньги на поддержание мечетей и муфтиев. Путешествуя по Крыму вместе с Мирандой, он неизменно встречался с местными муфтиями и совершал пожертвования в их мечети [57]. Потёмкин жаловал татарским мурзам российские дворянские чины и права землевладения [58]. Он также создал небольшую крымскую татарскую армию [59]. Сотрудничество с мусульманскими иерархами давно стало традицией для русской имперской политики, но бережное отношение к ним Потёмкина было необычным для русского военного любой эпохи.