Он решил проблемы безопасности, переместив целые нации – некоторые племена ногайцев были переселены на Урал, Таманский полуостров и на север Крыма, а затем в другие места. Проблема с ними была в том, что они были ненадежны и жили слишком близко к бурлящему Кавказу. Такие переселения определённо были тяжелы для простых людей, и за это Потёмкин несет ответственность, также как современные ему британские министры несли ответственность за работорговлю.
Потёмкин невероятно заботился о переселенцах и сделал все, что мог сделать государственный деятель в восемнадцатом веке. Позже, возможно, при строительстве последнего своего города, Николаева, он оставил Фалееву меланхолическую записку, описывающую положение простых людей: «Скажите мне правду. Я не могу знать наверняка, но вам должно быть стыдно скрывать от меня правду. Я нанял людей на работу, обещал платить им оклад, но дело превратилось в каторжный труд. К несчастию, моё имя напрямую связано с этим, поэтому могут начать думать, что я тиран» [9].
Князь планировал превратить Крым и южные части империи в цветущий сад. «Это чудесное и невероятно плодородное место», – писал он Екатерине. Судя по всему, князь был «зеленым» уже тогда – по крайней мере, он инстинктивно понимал те проблемы, которые сейчас называют экологическими. Посадить дерево для него означало сделать вклад в будущее своей родины, поэтому он часто приказывал «посадить райские деревья» или «каштаны». Пятого августа 1785 года Потёмкин публикует обращение к крымским землевладельцам, в котором, не признавая возражений, требует сажать сады: «Возделывание земли я считаю первым источником богатства». Это был не только надёжный бизнес, потому что армии постоянно нуждались в провизии, но и работа на благо государства. Незасеянная же земля – «позор для хозяина, свидетельство его нерадивости» [10].
Он и сам практиковал то, к чему призывал. Для того чтобы «ускорить заселение Перекопской степи и подать пример», Потёмкин сам взял леса и шесть тысяч десятин земли «для посадок сахарного тростнику» [11]. Он постоянно приказывал профессорам Ливанову и Прокоповичу (которые учились в Англии в числе отправленных туда Потёмкиным студентов) и ботанику Габлицу, ведавшим сельским хозяйством Крыма, путешествовать по полуострову и повышать качество во всех областях, какие придут им на ум. Он не только приказал Корсакову построить соляные мосты, чтобы сделать сбор соли эффективнее, но и отправил инженеров на разведку каменного угля в долину Донца и под Луганск. В Тавриде даже был свой эксперт по горному делу [12].
Князь мечтал использовать свои поместья и те поместья, которые он дарил другим, для торговли между севером и югом. «Барки, привозящие продовольствие и припасы для херсонского флота из [белорусских] имений и факторий князя Потёмкина, возвращаются груженные солью», – сообщал в Париж французский дипломат. После получения пустынных степей Крымского ханства и Запорожской Сечи Потёмкин собирался жаловать земели и таким образом поощрять торговлю и производство, особенно среди иностранцев – таких как Бентамы. В этой области он также благоволил англосаксам. «Русские мало способны к коммерции, – говорил он британскому посланнику, – и всегда придерживался мнения, что внешнюю торговлю империи должны обеспечивать исключительно» англичане [13].
Потёмкин приказал, чтобы земля не отдавалась без его ведома. Существовало много способов возделывать эти пустынные земли: он отдавал огромные территории богачам и чиновникам (например, своему секретарю и союзнику Безбородко, который был рад получить «почти королевское» поместье), иностранным друзьям (например, принцу де Линю), казакам и перешедшим на его сторону татарам. Себе он взял 73 000 десятин на материке и 13 000 на полуострове [14]. Если землевладельцы справлялись со своими обязанностями, светлейший снижал для них налоговое бремя. В частности, он даровал подобную льготу трем людям, изучившим английское сельское хозяйство, «за большие успехи» [15]. Если подарок не использовали разумно, Потёмкин склонялся к тому, чтобы отобрать его. Многие иностранцы, от генуэзских дворян до английских леди, забрасывали князя планами и просили землю – но получали ее только при наличии хорошего плана развития.
«Я имею, князь, большое желание приобрести здесь имение», – писала ему из Крыма соблазнительная и умевшая добиваться своего графиня Крейвен. Она была дочерью графа Беркли, обладала эффектной внешностью и роскошной кудрявой шевелюрой, постоянно попадала в скандальную светскую хронику Лондона, подобно герцогиням Кингстонской и Девонширской, была талантлива и независима, а кроме того, слыла отважной путешественницей и одной из первых написала очень хорошо продававшиеся путевые заметки. После невероятно короткого брака с пэром, имя которого она без зазрения совести использовала, её поймали in flagrante [на месте преступления (фр.). – Прим. перев.] с французским герцогом, посланником в Лондоне. Она была известна «демократичностью» своих вкусов и, вероятно, имела любовников даже из рабочего класса. Она отправилась в путешествие с молодым любовником, но по дороге писала яркие письма своему воздыхателю, маркграфу Анспаху, зятю Фридриха II. Позже она опубликовала эти письма в сборнике «Путешествие через Крым в Константинополь». Она закончила свое этнографическое, любовное и литературное путешествие в 1791 году, выйдя замуж за маркграфа, с которым Потёмкин также переписывался, и так вступила в ряды королевской семьи [16].
Элизабет Крейвен встретила князя в Петербурге и с его позволения отправилась в Крым. Там она увидела открывшуюся возможность. «Я создам здесь колонию из моих добропорядочных и предприимчивых соотечественников… – предлагала она. – Я была бы счастлива иметь собственный участок процветающей земли: признаюсь, князь, я мечтала бы иметь два поместья в разных местах Тавриды». Он обращалась к пресловутому романтизму Потёмкина, называя эту затею своей «прекрасной мечтой». При этом графиня подозрительно активно просила князя «не сообщать о ее пожелании г-ну Фицгерберту» (преемнику Харриса на посту английского посла в России) и «никому из ее соотечественников», вероятно, не желая увидеть эту новость в лондонских газетах. На случай, если бы Потёмкин оказался не заинтересован в ее предложении, графиня постаралась показать ему, кто она такая, подписав письмо «Элизабет Крейвен, супруга пэра Англии, née [урожденная (фр.). – Прим. перев.] леди Элизабет Беркли». Ответ Потёмкина нам не известен, но семья Крейвен в Крыму так и не оказалась. Возможно, князь, который уже не был новичком и пострадал от чар Джеймса Джорджа Семпла, решил, что «супруга пэра Англии» была слишком скандальной особой [17].
Князь мечтал, что его земли станут цветущими плантациями и на них будут построены промышленные фактории: на этот раз ему были нужны не солдаты, а эксперты в области сельского хозяйства. Екатерина писала своему немецкому другу доктору Циммерману, что Потёмкин говорил: «В Тавриде должно без сомнения… завести хлебопашество и шелковых червей, следовательно, и насадить шелковичных деревьев. Можно бы делать в Тавриде сукно… так же и сыры, коих не делают по всей России. И разведение садов, а особливо ботанических ‹…› Для всего оного люди знающие необходимы» [18].
Когда испанский офицер Антонио д’Эстандас попросил земли, чтобы устроить фарфоровые фактории недалеко от Симферополя, князь тут же приказал губернатору «отвесть ему земли сколько потребно, но с обязательством… что точно и без промедления сии фабрики учреждены будут» [19]. Он настаивал на сельскохозяйственном использовании земель, устройстве садов и овцеводстве, которое должно было прийти на смену крупному скотоводству [20], считая, что Крым идеален для производства шерсти. Он хвастался Екатерине: «Переменив шерсть в лутчую чрез способы верные и простые, превзойдет в количестве сукон все прочие государства. Из всех тех мест, где находятся лутчие бараны, я выписал самцов, которых и ожидаю на будущее лето» [21].
Князь и сам развивал многие отрасли – особенно виноделие и производство шелка. Он вел себя так, будто одновременно был и самодержцем, и банкиром, и предпринимателем, и клиентом. Решив производить шелк, как он уже успешно делал в Астрахани, Потемкин договорился с итальянским графом Пармой устроить фабрику на обширной территории. Князь предоставил двадцать крестьянских семей из своих российских поместий, обещая еще двадцать через пять лет, и одолжил графу 4000 рублей в качестве первоначальной инвестиции. Чтобы подстегнуть отрасль, он скупил весь шелк, который производился в Крыму, по заниженной цене [22]. Говоря об успехе Потёмкина, Мария Гатри в конце века сообщает, что шелк, производимый «усердным» графом, по-прежнему сохраняет свое высокое качество [23].
Князь хотел, чтобы Екатеринослав стал центром торговли шелком с его крымских плантаций. Была построена фабрика по производству шелковых чулок, стоившая 340 000 рублей, и очень скоро князь отправил императрице пару настолько тонких чулок, что их можно было хранить в скорлупе ореха. «Ты, милосердная мать, посещая страны, мне подчиненные, увидишь шелками устлан путь», – писал он [24].
Что же касается вина, то в четырех частях полуострова князь высадил тридцать тысяч лоз токайского винограда, импортированных из Венгрии с разрешения Иосифа. Он много лет разбивал в Астрахани сады и виноградники и теперь привез в Судак, на цветущее крымское побережье, своего французского виноградаря Жозефа Банка, чтобы устроить под стенами разрушенной Генуэзской крепости центр виноделия. Благодаря кипучей деятельности Потёмкина к сентябрю 1783 года, всего через несколько недель после присоединения Крымского ханства, у него уже был садовник, покупавший земли. Письма Жозефа Банка, хранящиеся в архивах Потёмкина, написаны явно в плохом настроении, неаккуратно и часто покрыты пятнами, как будто он писал их, поливая свои виноградники. Они живописуют сложности, с которыми виноградарь столкнулся, воплощая прожекты князя в реальность. Бедный Банк очень скучал по своей жене: «Без семьи я не могу оставаться в Судаке, даже если Ваша Светлость подарит мне весь мир». Работа была невозможна без двадцати работников – не солдат! Но работники были грубы с Банком, и он был вынужден снова жаловаться князю. Когда с виноградников был собран первый урожай, он с гордостью отправил светлейшему князю 150 бутылок красного судакского вина [25].