ничем не уступает английскому семейству» (курсив Бентама).
Имение процветало: в Кричеве Потёмкин воплотил в жизнь рекомендации своего швейцарского медицинского эксперта доктора Бэра, советовавшего уменьшить смертность с помощью вакцинации. В результате всего за несколько лет мужское крепостное население увеличилось с 14 000 до 21 000 человек [76]. Финансовые и иные документы по управлению имением показывают, что кричевское производство было чрезвычайно важным для развития херсонского флота, а из неопубликованных писем Бентама к Потёмкину следует, что Кричев использовался в качестве склада для нужд черноморских городов. За два года и восемь месяцев, к августу 1785 года, предприятия Бентама снабдили Херсон снастями, парусиной и речными лодками на 120 000 рублей, а также канатами и сукном на 90 000 рублей. В 1786 году Сэмюэль изготовил несколько байдаков общей стоимостью в одиннадцать тысяч рублей. К тому времени, как Бентам уехал, объёмы производства сукна утроились, а снаряжения – удвоились. К 1786 году многие фабрики стали весьма прибыльными: коньячное производство ежегодно приносило 25 000 рублей, 172 ткацких станка – ещё 25 000 рублей, а канатная фабрика изготовляла 1000 пудов (шестнадцать тонн) продукции в неделю, принося таким образом выручку порядка 12 000 рублей [77]. Однако отчёты о доходах и расходах не имели большого значения для Потёмкина: единственно важным для него было то, что способно принести славу и мощь империи – то есть армия, флот и города. С этой точки зрения императорский склад и фабрика были фантастически успешными.
Внезапно в 1787 году князь продал всё имение за 900 000 рублей и приобрёл на эти средства более обширные польские имения. Кричев достался ему бесплатно, и хотя он инвестировал в него немалый капитал, трудно поверить, что на английских наёмных рабочих была истрачена такая внушительная сумма. У князя с его макиавеллиевской натурой как всегда были серьёзные политические причины для продажи имения, которое он развивал с таким бережным вниманием. Некоторые фабрики он перенёс в свои поместья в Кременчуге, а другие оставил новым хозяевам. Когда сделка совершилась, кричевские евреи предприняли попытку собрать денег для выкупа имения, чтобы «Сэм[юэль Бентам] смог приобрести этот городок». Но из этой затеи ничего не вышло.
Так окончилось кричевское приключение Иеремии Бентама и его британских работников. Но для Сэмюэля Бентама и Уильяма Гульда, двух самых близких Потёмкину англичан, всё только начиналось. Им обоим в будущем были уготованы важные роли. До сих пор князь использовал Сэма Бентама в качестве консультанта по сибирским рудникам, управляющего фабрикой, строителя кораблей, командующего мушкетёрами, агронома и изобретателя. Теперь ему предстояло доставить вверх по реке свои корабли, предназначенные для выполнения особой миссии, а затем стать каптенармусом, специалистом по артиллерии, морским офицером, руководить производством в Сибири и заняться торговлей между Китаем и Аляской – именно в таком порядке.
Гульд, чья команда постоянно пополнялась новыми специалистами из Англии, стал неотъемлемой частью свиты Потёмкина – предвестником прибытия князя; за несколько недель до его приезда в тот или иной городок там появлялся Гульд со своими инструментами, работниками и деревьями. Передвижные штабы Потёмкина в грядущей войне было невозможно представить без гульдовских парков. Но его подлинным шедевром стал Зимний сад в Таврическом дворце.
Светлейший князь порой оставлял без внимания своих британских гостей, разрываясь между петербургскими государственными делами и южными проектами. В самом начале русских приключений Сэмюэля Бентама, когда тот вместе с Потёмкиным возвращался из Крыма, князь пообещал приехать с ним в Кричев, чтобы совместно решить, как обустроить имение. Они остановились в Кременчуге, где Потёмкина застала новость из Петербурга, решительно всё изменившая.
Не простившись, князь покинул Кременчуг «в невероятной спешке», взяв с собой слугу [78]. На всём белом свете лишь один человек мог заставить Потёмкина вот так сорваться с места.
21. Белый негр
Притом – была и к юношам нежна
Царица, не лишенная приятности:
Похоронила только что она
Любимца своего очередного,
Хорошенького мальчика Ланского.
Двадцать пятого июня 1784 года генерал-поручик Александр Ланской, двадцатишестилетний фаворит Екатерины, скончался в Царском Селе. Императрица находилась при нём. Его болезнь была внезапной: он слёг с больным горлом всего за неделю до смерти. Ланской будто знал, что скоро умрёт (хотя Екатерина и пыталась разубедить его), и до конца сохранил тихое достоинство, с которым он принимал своё непростое положение [1]. Однако вскоре широко распространились самые зловещие слухи о его кончине: он умер «на месте» с Екатериной, он истощил своё слабое здоровье, принимая опасные афродизиаки для удовлетворения старой нимфоманки-любовницы. О моменте его смерти утверждали, что он «в буквальном смысле слова лопнул – у него лопнул живот». Вскоре после того «его ноги отвалились. Зловоние было невыносимо. Клавшие его в гроб… умерли». Ходили слухи об отравлении: не убил ли Потёмкин, уже обвинявшийся в доведении графа Орлова до сумасшествия медленно действующим ядом, ещё одного соперника? Судя по трагическому рассказу Екатерины Гримму и сообщениям других свидетелей, Ланской, вероятно, умер от дифтерии. Знойное лето и задержка похорон, на которые Екатерина долго не могла решиться, вполне могут объяснить зловоние. Известно также, что внутренности непогребённых трупов нередко раздуваются на жаре [2].
Императрица была убита горем. Придворные никогда раньше не видели её в таком состоянии. Лейб-медик Роджерсон и сановник Безбородко, собутыльники и карточные партнёры, встретились посоветоваться – несомненно, тем скорым шёпотом, который должен был быть фоновой музыкой всякого дворцового кризиса. Роджерсон уже пустил в ход свои, нередко смертоносные, слабительные и кровопускания, но и тот и другой чувствовали, что эмоциональное воздействие окажется для неё более целебным[84]. Императрица, естественно, думала о своём «супруге» и «дражайшем друге». В отчаянии она раз за разом трогательно спрашивала, сообщили ли новость Потёмкину. Роджерсон сказал Безбородко, что «нужнее всего» стараться успокоить печаль и беспокойство императрицы. «К сему одно нам известное есть средство – скорейший приезд Его Светлости». Как только Ланской умер, Безбородко отправил на юг самого быстрого курьера. Екатерина, как ребёнок, спрашивала, скоро ли можно ожидать князя. Да, уверенно отвечали ей, князь уже в пути [3].
Курьер нашёл Потёмкина в сопровождении Сэмюэля Бентама в Кременчуге, где тот организовывал строительство Севастополя и управление Кричевом. Князь немедленно выехал. Его действиями, как всегда, руководили два неразделимых мотива: любимая подруга нуждалась в нём и его власть зависела от этого. Потёмкин гордился тем, что быстрее всех ездил по России. Обычно курьеры проезжали этот путь за десять дней, а он домчался за семь. 10 июля он прибыл в Царское Село.
Пока Потёмкин нёсся по степям, Екатерина несла тяжкое бремя потери фаворита, принёсшего ей наивысшее счастье. «Веселонравный, честный и мягкосердечный» Ланской был её любимым учеником, предметом приложения её материнских и педагогических инстинктов, и настоящим членом их с Потёмкиным семьи. Он был чрезвычайно красив: его портреты показывают нам тонкие юношеские черты. Екатерина считала, что нашла в нём свой Грааль, спутника на всю оставшуюся жизнь. «Я надеялась, – писала она Гримму, – что он будет опорой моей старости» [4]. Потёмкин нашёл двор парализованным из-за лежавшей в прострации императрицы, заполненным духом разлагавшегося тела непогребённого Ланского и заражённым чумой мерзкой злорадной лжи. Екатерина была безутешна. «Я погружена в тягчайшую скорбь, и мне нет больше счастья», – писала она Гримму; Ланской «разделял мои печали и радовался моим радостям» [5]. И в Петербурге, и в Царском Селе аристократы выражали беспокойство из-за эмоционального срыва Екатерины. Шли недели, а придворные сообщали, что «государыня всё так же страдает, как и в первый день по кончине г. Ланского». Екатерина, обезумев от горя, то и дело спрашивала о теле своего любовника, как будто надеялась, что его смерть окажется ложной. Она три недели не покидала постели, а когда наконец встала, то никуда не выходила. Её не видели месяц за месяцем. При дворе не было развлечений, там «царила печаль». Екатерина заболела. Доктор Роджерсон пустил ей кровь и прописал свою обычную панацею, что, несомненно, объясняет её слабость и «ветры». Первое время её видели только Потёмкин и Безбородко. Затем вечерами стал появляться Фёдор Орлов, добрейший из братьев. Князь же утешал Екатерину, деля её скорбь: говорили, что придворные слышали, как Потёмкин и Екатерина вместе «воют» по покойном фаворите.
Екатерине казалось, что никто не может представить её страдания. Поначалу её ранило даже сочувствие Потёмкина, но в конце концов его забота вывела её из глубин несчастья, и «так он пробудил нас от мёртвого сна» [6]. Он был при ней каждое утро и каждый вечер, практически живя с ней все эти недели [7]. Это, по-видимому, был один из тех кризисов, когда, как граф Кобенцль говорил Иосифу II, Потёмкин возвращался к своей былой роли мужа и любовника [8]. Их отношения не укладываются в наши современные схемы, но ближе всего они к галльскому amitié amoureuse [любовная дружба, дружба-любовь (фр.). – Прим. перев.]. Это был период, может быть, не столько занятий любовью, сколько утешения любовью. Именно в такие моменты Потёмкин достигал «неограниченной власти», как он однажды сказал Гаррису: «Когда дела идут гладко, моё влияние невелико; но когда она встречается с трудностями, то всегда нуждается во мне, и тогда моё влияние больше, чем когда-либо».[10]