Постепенно положение улучшалось. В отсутствие Екатерины Ланского похоронили в Царском Селе через месяц с лишним после его смерти. Сама Екатерина, оставляя пятого сентября свою летнюю резиденцию, сказала, что никогда не сможет туда вернуться. В столице она была не в силах жить в собственных покоях, где всё напоминало о Ланском, и перебралась в Эрмитаж. Более года после смерти Ланского у неё не было фаворита. Екатерина была в трауре, а Потёмкин находился с ней. В некотором смысле они снова были вместе. Через три дня после возвращения в Петербург Екатерина отправилась в церковь. К общему облегчению, она наконец появилась на публике. Двор не видел её два с половиной месяца.
В январе 1785 года Потёмкин вновь уехал на юг, где его ждали неоконченные проекты. Даже на таком расстоянии он продолжал утешать её. Некоторые из их писем друг другу, предположительно датируемых этим периодом, напоминают по куртуазности и игривости их роман десятилетней давности, но им не хватает той самозабвенной страсти и полноты смеха. В этом возрождении романтических чувств ощущалось нечто закатное, как будто они оба чувствовали себя постаревшими. Для начала он послал ей прекрасную табакерку, и она поблагодарила его «от всего сердца». Затем он отправил ей платье, сшитое из шёлка с его южных фабрик, и любовным жестом пригласил её отправиться к нему на юг по «шелками устланному пути» [11].
Светлейший князь вернулся в начале лета 1785 года, когда Екатерина снова была в форме. Старые любовники опять играли в привычные игры. «Я на пути теперь к исповеди. Простите, меня, матушка Государыня, в чём согрешил пред Вами ведением и неведением», – писал Потёмкин церковнославянским письмом. Очевидно, князь совершил нечто неблаговидное. Екатерина отвечала: «Прошу равномерное прощение и с Вами Бог. Прочее же вышеописанное я разбираю хорошо, но ничего не понимаю или весьма мало; читаючи, много смеялась» [12]. В этом весь Потёмкин: часто неудобопонятный, но всегда занимательный. Смех немало помог её выздоровлению. Но всё же она скучала по нему в те шесть месяцев, что он был на юге.
Должность фаворита при Екатерине стала почти официальной, и придворные так привыкли к этому, что теперь ожидали предстоящего заполнения вакансии. Возможно, она чувствовала своеобразное давление – ей необходимо было найти кого-то ещё. Прошёл год после кончины Ланского, и Потёмкин понимал, что она, неспособная «быть ни на час охотно без любви», нуждалась в любви более постоянной, чем он мог ей дать. Чтобы достичь славы на службе империи, Потёмкин должен был найти кого-то, кто позаботился бы о Екатерине. Теперь, когда она приходила в церковь, молодые люди красовались там, стоя навытяжку в лучших мундирах, надеясь, что она их заметит. Как говорил ещё Казанова, Екатерине всегда было трудно сосредоточиться в церкви. Зрелище было недостойное, но понятное. Такая демонстрация себя доказывает, что Потёмкин не утверждал кандидатов в фавориты, как говорили злые языки; она просто замечала их при дворе, хотя умный покровитель мог бы намеренно помещать их на пути у Екатерины [14]. Так или иначе, охота началась. После смерти Ланского начался апогей екатерининского великолепия, но в то же время стало угасать её достоинство. Никто из её следующих любовников больше не был ей равен.
Когда светлейший князь вернулся в столицу, Екатерина всё же обратила внимание на некоторых дежурных офицеров. Это были князь Павел Дашков, сын княгини Дашковой, выпускник Эдинбургского университета и приятель Бентама, а также гвардейцы Александр Петрович Ермолов и Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов, дальний свойственник Потёмкина. Все трое служили в свите князя. Началось нечто вроде общеимперского конкурса красоты, награда в котором должна была быть объявлена на балу-маскараде.
Некоторое время Екатерина отдавала предпочтение Дашкову, регулярно упоминая его «прекрасное сердце» [15]. Пятью годами раньше князь Орлов неожиданно встретил в Брюсселе княгиню Дашкову, путешествовавшую с сыном и находившуюся в чем-то вроде ссылки. Орлов поддразнил чопорную княгиню, обрисовав юноше возможность стать фаворитом. Отослав сына из комнаты, Дашкова обрушила на Орлова ханжеский выговор: как он смел говорить семнадцатилетнему мальчику о таких отвратительных вещах? «Что же касается ее любовников, – заключила она, – о которых я меньше всего думала, попросила его не упоминать о них в моем, а тем более в присутствии моего сына». Грубый ответ Орлова на эту высокомерную отповедь «не стоил повторять его», но был вполне заслужен [16]. Ныне Орлова не было в живых, княгиня Дашкова вернулась из многолетних странствий, а её сыну было двадцать три года.
Трудно избежать впечатления, что княгиня Дашкова, хотя и смотрела на фаворитизм с плохо скрываемым презрением, не смогла побороть честолюбивого желания – увидеть своего сына фаворитом. Потёмкин продолжал смешить Екатерину, передразнивая высших сановников, но подражание высокопарной Дашковой было его коронным номером, и Екатерина часто специально просила его об этом. Так что светлейший князь особенно наслаждался, обращая против лицемерки её собственное оружие [17].
Княгиня Дашкова нанесла Потёмкину визит и была чрезвычайно любезна. Потёмкин притворно поддержал княгиню в её амбициях, коварно подав ей надежду, что семья Дашковых будет избрана. В перерывах между этими беседами Потёмкин, надо полагать, заглядывал в покои Екатерины, чтобы под взрывы монаршего хохота издевательски передразнивать княгиню. Дашкова не знала, что в это же время Екатерина заигрывала с Ермоловым и Мамоновым. Оба также были привлекательны и к тому же не имели столь жуткой матери. Каждое семейство возлагало большие надежды на своего кандидата, хотя Потёмкин как будто никому не отдавал предпочтения.
Княгиня Дашкова праздновала своё возвращение в фавор. В «Записках» она утверждает, что в послеобеденный «час любовников» Потёмкин отправил своего племянника Самойлова, чтобы «спросить, дома ли князь Дашков». Его не было. Самойлов передал сообщение, что Потёмкин желает видеть его у себя дома как можно скорее. Много лет спустя княгиня писала, что Потёмкин предлагал её сыну отвратительную роль фаворита, которую она отвергла, сказав: «при всей моей любви и преданности Екатерине я слишком уважаю себя… чтобы принимать участие в подобном деле». И если её сын станет фаворитом, добавила Дашкова, она лишь в одном случае воспользуется его влиянием – «чтобы взять заграничный паспорт и уехать из России».
Эта сомнительная история породила миф о том, что Потёмкин в «час любовников» посылал к Екатерине молодых людей. Но поскольку Дашков был его адъютантом, в таком вызове не было ничего предосудительного. Скорее всего, Потёмкин просто дразнил княгиню. И нет сомнений, что её ответ он немедленно повторил Екатерине, изобразив «голос Дашковой» [18].
Светлейший князь устроил маскарад в принадлежавшем ему Аничковом дворце. В этом огромном здании на углу Невского проспекта и Фонтанки он никогда не жил[85], а держал там свою библиотеку и проводил увеселения. Он приказал архитектору Старову надстроить третий этаж и изменить фасад, добавив его любимых дорических колонн. Когда Потёмкин стал испытывать денежные трудности, то вернул долг своему знакомому купцу Никите Шемякину, отдав ему Аничков дворец, но Екатерина выкупила дворец для него. Подобные выплаты долгов дворцами случались не раз, и императрица всегда оказывала такую услугу.
Две тысячи человек, наряженных в богатые костюмы и домино, съезжались весь вечер. В огромной овальной галерее, вокруг богато украшенной пирамиды располагался оркестр. Более ста музыкантов под управлением Росетти играли на духовых инструментах и аккомпанировали певцам. Звездой оркестра был «в богатой одежде литаврщик арап», поставленный на верху пирамиды. Зал разделял занавес. Пары танцевали кадриль, и придворные наблюдали, как князь Дашков приглашал впервые появившуюся в свете прекрасную юную княжну Барятинскую. Позже она стала одной из последних любовниц Потёмкина.
Когда прибыли императрица с великим князем Павлом, все напряженно следили, будет ли отличён кто-либо из троих молодых людей. Лев Энгельгардт, оставивший живописную заметку об этом вечере, обратил внимание на Ермолова. Потёмкин приказал своим адъютантам быть в форме лёгкой кавалерии, однако Ермолов, презрев приказание князя, оделся в драгунский мундир. Энгельгардт устремился к нему, чтобы предостеречь его и предложить поехать домой и переодеться. «Не беспокойтесь, – уверенно ответил Ермолов, – однако ж не менее я вам благодарен за ваше доброе ко мне расположение». Эта беззаботная наглость озадачила Энгельгардта.
Княгиня Дашкова не отходила от Потёмкина, и они вместе любовались атлетической фигурой её сына. Но затем она рискнула то ли упомянуть, что её сын избран, то ли попросить князя предложить кого-то ещё из её семьи. Потёмкин при всех с саркастической улыбкой повернулся к ней и объявил, что вакансии больше нет. Место теперь занято поручиком Ермоловым. «Кем? – выговорила раздавленная княгиня. – Кем?»
Потёмкин оставил её, взял Ермолова под руку и повёл через толпу, «чего он и самых знатных бояр не удостоивал». Князь привёл его к столу, где императрица играла в вист, и поместил всего в четырёх шагах от неё, впереди всех вельмож. Теперь все, и даже Дашкова, поняли, что императрица взяла себе нового фаворита. Занавес поднялся, явив богато убранный стол. Императрица, великий князь и приближённые сели за особый круглый стол, для прочих же было выставлено ещё сорок. Бал продолжался до трёх часов ночи [20].
На следующее утро, через одиннадцать месяцев после так долго оплакивавшейся смерти Ланского, Ермолов вселился в его бывшие покои в Зимнем дворце и был назначен флигель-адъютантом при императрице. Ему был тридцать один год. Высокого, белокурого молодого человека с миндалевидными глазами и плоским носом Потёмкин прозвал «Белым негром». Он не был ни так воспитан, ни так красив, как Ланской, ни так умён, как Завадовский. «Он добрый юноша, – заметил Кобенцль, – но довольно ограниченный». Ермолов был вскоре сделан генерал-майором и награжден орденом Белого орла, он приходился племянником приятелю Потёмкина Левашову, но был равно дружен и с Безбородко. Потёмкин, вероятно, был доволен, что Екатерина после года траура нашла себе кого-то приемлемого. Недалёкие историки всегда повторяли, что Потёмкин ревновал к каждому новому фавориту. Однако как видели более наблюдательные люди, вроде Кобенцля, он ценил в Ермолове то, что тот удерживал Екатерину «от впадения в меланхолию» и возбуждал её «естественную веселость» [21].