Взлёт Ермолова вознёс Потёмкина на вершину могущества. Когда через несколько дней князь заболел, Екатерина «навестила его, заставила принять лекарство и проявляла бесконечную заботу о его здоровье» [22]. Положение Потёмкина стало наконец неуязвимым. Двор пришёл в равновесие. Теперь, когда Екатерина была счастлива как женщина, князь мог вернуться к управлению своими войсками и провинциями.
К середине 1780-х годов екатерининский двор достиг вершины своей роскоши и изысканности и «соединял в себе всё самое великолепное, самое внушительное, хороший вкус и любезность французского двора, – как писал граф де Дамá. – Азиатская роскошь также придавала красу церемониям» [23]. И Екатерина, и Потёмкин охотно устраивали грандиозные празднества, балы и маскарады, причём сама императрица особенно любила балы с переодеванием. «Надо устроить в Эрмитаже бал… Дамы должны приехать в домашних платьях, без paniers [фижм (фр.). – Прим. перев.] и без grande parure [здесь: богатых головных уборов (фр.). – Прим. перев.]… Французские актёры будут продавцами и продавщицами, они будут продавать в долг мужчинам женские платья, а женщинам мужские» [24]. Возможно, дело было в том, что в мужском костюме полная императрица выглядела изящнее.
Если бы кто-то встретил императрицу Всероссийскую на придворном балу в 1780-х годах, то увидел бы её «одетой в весьма элегантное платье с лёгкой лиловой юбкой, белыми рукавами до запястий и с открытым лифом», сидевшей «в большом кресле, покрытом пурпурным бархатом и богато украшенном», и окружённой стоящими придворными. Рукава, юбка и лиф её платьев часто были разных цветов. Екатерина теперь всегда носила старинные русские платья с длинными рукавами, которые не только скрывали её полноту, но и были намного удобнее, чем корсеты и paniers. Княгиня Дашкова и графиня Браницкая копировали её одежду, но другие дамы, как замечает баронесса Димсдейл, «носили [её], скорее, на французский лад». Впрочем, леди Крейвен заявляла, что «французский газ и цветочные узоры никогда не были предназначены для русских красавиц». Повсюду стояли карточные столы, где играли в вист, пока императрица обходила зал, вежливо прося всех не вставать – что, однако, те всё равно делали [25].
В течение зимы двор перемещался между петербургскими дворцами – Зимним и Летним. Жизнь каждую неделю проходила по одному расписанию: по воскресеньям большие собрания в Эрмитаже со всем дипломатическим корпусом, по понедельникам балы у великого князя и так далее. Когда Потёмкин бывал в столице, то вечером в четверг обычно заглядывал к императрице в Малый Эрмитаж, где она отдыхала со своим любовником Ермоловым и близкими друзьями вроде Нарышкина и Браницкой. Разговоры были приватными, слуги не подслушивали. За ужином гости заказывали блюда, отмечая их на грифельной доске, помещённой на особом механическом столике, который опускался к глухому официанту, через некоторое время возвращавшему его с нужным блюдом. В летние месяцы весь двор переезжал в императорские загородные резиденции, расположенные примерно в двадцати милях от города. Екатерина больше любила лежащий на берегу Финского залива Петергоф, но двор в основном размещался в Царском Селе. Там Екатерина обычно останавливалась в похожем на свадебный торт, построенном в стиле елизаветинского барокко Екатерининском дворце, названном в честь происходившей из крестьян матери императрицы Елизаветы Петровны, супруги Петра Великого.
«Это великолепное здание, – писала баронесса Димсдейл – Его кирпичные стены оштукатурены, а ‹…› наружные колонны покрыты золотом». Некоторые из комнат выглядели просто «превосходно», одна из них, в китайском вкусе, поразила баронессу. Но более всего «незабываема» была пара комнат, «похожая на зачарованный дворец», «со стенами, отделанными малиновой и зелёной фольгой так, что они ослепляют взгляд». Шёлковые обои Лионского зала оценивались в 201–250 рублей. Отделку дворца сделал для Екатерины шотландский архитектор Чарльз Камерон. Парк – разумеется, английский, с лужайками, рощами, усыпанными гравием дорожками и архитектурными капризами, а также с огромным прудом в центре, – был разбит мистером Бушем. Похожая на античный храм Камеронова галерея, будто парящая на своих опорах, производила впечатление лёгкости и простора. Внутри было установлено принадлежавшее Екатерине собрание бюстов, в том числе Демосфена и Платона. Повсюду в парке стояли памятники в память о победах России, так что это волшебное место слегка напоминало имперский вариант диснеевского тематического парка, где основноый темой было величие императрицы и империи. Чесменская колонна, спроектированная Антонио Ринальди, величаво возвышалась на островке посреди Большого пруда; Румянцевский обелиск увековечивал битву у реки Кагул. Ещё там были Сибирский, Турецкий и Китайские мосты, Китайская деревня, Башня-руина и павильон-пирамида, где были похоронены три её собаки – английские грейхаунды. Эпитафия гласила: «Здесь лежит Земира, и опечаленные Грации должны набросать цветов на ее могилу. Как Том, ее предок, как Леди, ее мать, она была постоянна в своих склонностях, легка на бегу и имела один только недостаток: была немножко сердита…» Неподалеку находился мавзолей Ланского. Были даже аттракционы вроде Катальной горы.
В Царском Селе императрица рано вставала и шла гулять со своими собаками, одетая в длинный капот, кожаные туфли и чепец, как на картине Боровиковского и в повести Пушкина «Капитанская дочка». Днём иногда проводились военные парады: баронесса Димсдейл видела Екатерину, стоявшую на балконе и смотревшую, как Потемкин проходит с гвардией.
Князь владел в Царском Селе собственными домами, и императрица нередко в них останавливалась. Некоторые свои дворцы они строили рядом – например, Екатерина построила «Пеллу» близ его «Островков», так что они легко могли наносить друг другу визиты. Так как он чаще жил в личных покоях в императорских дворцах, то его многочисленные резиденции были подобны караван-сараям для странствующего султана. При этом он постоянно приобретал новые и строил и перестраивал их по своему капризу, следуя изменчивой английской моде. Первой была небольшая вилла на мысе Осиновая Роща у финского побережья, переданная «моему князю Потёмкину» в 1777 году. Там Екатерина остановилась, когда начинался её роман с Корсаковым. «Какой вид из каждого окна! – восклицала она в письме Гримму. – Из моего видно два озера, три холма, лес и поле» [28]. Вероятно, здесь же останавливался и Харрис, гостивший здесь с семьёй Потёмкина. Ещё одну резиденцию, на петергофской дороге[86], князь приобрёл в 1779 году. Старов снёс стоявший там барочный дворец и построил новый, в стиле классицизма.
В 1780-х годах Потёмкин полюбил британскую неоготику, образцом для которой стала вилла «Земляничный холм» Г. Уолпола. Поэтому Старов перестроил два его дворца – Озерки и Островки[87] – в готическом стиле. Дворец в Островках имел башни и шпили, арки и зубчатые стены. Сохранился только один из готических замков князя Потёмкина, расположенный в Баболовском лесу близ Царского Села, где он владел большим поместьем. В 1782–1785 гг. Илья Неелов, незадолго до этого осматривавший английские роскошные поместья, создал для него собственный «Земляничный холм». Баболовский дворец[88] был живописным асимметричным зданием с башенками, арками и арчатыми окнами. Два его крыла расходились от центральной круглой башни в средневековом вкусе. Сегодня он смотрится сквозь лес то ли как разрушенная церковь, то ли как волшебный замок [29].
Когда двору приходила пора возвращаться в Петербург, лакей в пурпурной ливрее с золотым галуном ставил перед дверцей императорской кареты, запряжённой десятью лошадьми, обитую красным бархатом табуретку. Ещё полтора десятка карет ехали следом. Всего кавалькада включала до восьмисот лошадей. Раздавались выстрелы сотни пушек, играли трубы, толпа приветствовала императрицу. По дороге в Петербург стояли путевые дворцы, где она могла отдохнуть [30].
Прошло более десяти лет с тех пор, как Потёмкин и Екатерина полюбили друг друга, и ей теперь было пятьдесят семь лет. Каждый, кто приближался к ней, писал де Дама, бывал поражён «её достоинством, благородством её осанки и приятностью её ласкового взгляда» [31]. Бентам считал «её глаза прекраснейшими из возможных, и весь её облик привлекательным» [32]. Её голубые глаза и по-мужски внушительный лоб по-прежнему производили впечатление, но она толстела, что было особенно заметно из-за ее низкого роста, и постоянно страдала от расстройства пищеварения [33].
Её отношение к власти было всё той же смесью безжалостного экспансионизма и raison d’état [постановка государственных интересов в основу политики, букв. «государственное мышление» (фр.). – Прим. перев.] с тщательно продуманной и совершенно обманчивой скромностью. Когда де Линь и Гримм начали распространять в салонах имя «Екатерина Великая», она надела привычную маску смирения: «Прошу вас не наделять меня прозвищем Екатерины Великой, поскольку я вообще не люблю прозвища и моё имя Екатерина II, и я не желаю, чтобы люди говорили обо мне, как говорят о Людовике XV, что они считают меня названной несправедливо…» [34] (Людовик к моменту своей смерти мало для кого был Возлюбленным.) Её единственной и обаятельной слабостью оставался вечный поиск любви. «Было бы лучше, если бы каждая её любовь была только телесной, – писал один французский дипломат, – но это редкость среди старых людей, и если их воображение ещё живо, то они выставляют себя в сотню раз глупее, чем юноши». С этого времени Екатерина начала ставить себя в глупое положение, насколько это возможно для самодержицы.
Потёмкин и Екатерина уже прекрасно знали, как обращаться друг с другом. К середине 1780-х годов им необходимо было быть в разлуке не меньше, чем вместе. Князь знал, «что его власть не так велика на глазах императрицы, где он разделял эту власть с нею, – объясняет де Дама. – «Вот почему за последнее время он так любил удаляться от нее. Вдали от нее ему были подчинены все подробности управления и армии» [35]. Потёмкин уважал её «необыкновенную проницательность» и способность замечать любые изъяны в аргументах, но он также следовал изречению Дизраэли о том, что коронованным особам лесть нужно поставлять целыми лопатами. «Льстите как можно больше, – советовал он Харрису. – Вы не прольёте слишком много бальзама, хваля её за то, чем она должна быть, а не за то, что она есть». Не слишком верноподданнической была и его характеристика её женственной слабости: «обращайтесь к её страстям, к её чувствам… ей не нужно ничего, кроме похвалы и комплимента; дайте их ей, и она отдаст вам все силы своей империи» [36]. Но здесь, возможно, Потёмкин разыгрывал перед Харрисом согласованную с Екатериной роль. Если бы ключом к сердцу императрицы была лесть, то Харрис имел бы больше успеха, а Потёмкин меньше, ведь князь и императрица вечно спорили друг с другом.