В письмах он постоянно обращается к ней «кормилица», она же называет его «государем» или использует прозвище. Но она воспринимала их с ним как мифологических Пилада и Орест или Давида и Ионафана. С Потёмкиным она вела себя и как императрица, и как жена: когда он был в отъезде, она штопала локти на его кафтанах, как настоящая Hausfrau [домохозяйка (нем.). – Прим. перев.], без конца посылала ему тулупы и напоминала, как ребёнку, о необходимости принимать лекарства [37]. В политическом отношении она рассматривала его как ключевого деятеля своего правительства, как друга и партнёра. Она часто писала ему: «я без тебя, как без руки», или просто просила приехать в Петербург, чтобы увидеться с ней. Нередко ей хотелось, чтобы он был при ней, а не на юге, и тогда они могли бы решать сложные задачи «в полчаса». В их переписке сквозит её восхищение его изобретательностью, умом и деятельностью. Часто она беспокоится, что без него сделает что-то неправильно: «…и сама затруднения нахожу тут, где с тобою не нахаживала. Всё опасаюсь, чтоб чего не проронили» [38]. Их «два ума» были всегда «лучше одного». Она считала, что Потёмкин «умнее меня; что бы он ни делал, всё тщательно продумано» [39]. Он не мог заставить её делать то, чего она не хотела, но у них был собственный способ постепенной совместной выработки решений через спор и взаимное убеждение. Он был «единственный человек, которым императрица восхищается, одновременно ценя и опасаясь его» [40].
Екатерина была терпима к его распущенному образу жизни, снисходительна к его странностям и хорошо понимала, что он почти император. «Князь Потёмкин отбыл к себе домой в одиннадцать часов вечера под предлогом желания спать», – писала она Гримму 25 июня 1785 года из Петергофа, где жила со своим новым любовником Ермоловым, «хотя было совершенно ясно, что он собирается устроить ночное бдение» над картами и государственными делами. – «Однажды его даже назвали более чем царём» [41]. Она не испытывала иллюзий насчёт его популярности среди высшей аристократии, но нашла, казалось, тайное удовольствие в словах камердинера о том, что князя все ненавидят, кроме неё [42]. Её привлекало его презрение к популярности, а то, что Потёмкин в конечном счёте от неё зависел, ослабляло её страх перед его властью. Не зря она любила говорить: «Если б и вся Россия… противу князя восстала, я – с ним» [43].
Возвращаясь из своих поездок в Петербург, он часто облегчал стоявшие перед ней задачи. Так, Екатерина решила назначить свою нудную соратницу по заговору княгиню Дашкову президентом Академии наук. Та написала письмо с отказом от должности, которую считала выше своих способностей, и отправилась к Потёмкину с объяснением. «Я уже слышал об этом от государыни», – прервал её Потёмкин. Светлейший князь прочитал письмо Дашковой и тут же разорвал его в клочки. «Изумленная и рассерженная», она спросила, как он смел разорвать её письмо, написанное императрице.
«Успокойтесь, княгиня, – ответил он, – и послушайте меня. Вы искренне преданны государыне… Зачем же вы хотите беспокоить и огорчать её предметом, который в эти последние два дня исключительно занимал её мысль и на который она твёрдо решилась? Если вы действительно неумолимы, вот перо, чернила и бумага – напишите новое письмо. Поверьте, я советую вам как человек, преданный вашим интересам». Затем он в своей обычной манере подсластил пилюлю: императрица, сказал он, имеет ещё одну причину держать Дашкову в Петербурге. Причина эта в том, что ей хочется чаще разговаривать с княгиней, ведь «говоря правду, она утомлена этим сборищем дураков, которые её вечно окружают». Трюк сработал. «Мой гнев… – пишет Дашкова, – почти прошёл». Светлейший князь мог быть неотразим, когда того хотел. Конечно, в результате она приняла назначение [44].
Стоило Ермолову обжиться на новом месте, как императрица в сопровождении двора, нового фаворита и Потёмкина, а также британского, французского и австрийского послов отправилась в речное путешествие от Ладожского озера до верховьев Волги. Екатерина и Потёмкин любили рассматривать свои достижения: «глаз хозяина откармливает лошадей», как выражалась императрица. Из этой поездки хорошо видно, как двор занимал себя – и как Потёмкин занимался политикой. Главной проблемой придворной жизни была скука.
Три дипломата были образцовыми умами Просвещения. Послом Австрии оставался чарующе уродливый женолюбец Людвиг Кобенцль, который, несмотря на зрелый возраст, мечтал о сцене и брал уроки пения. Прибывавшие из Вены императорские курьеры не удивлялись, заставая его поющим перед зеркалом в полном костюме графини д’Эскарбанья [45]. Аллейн Фицгерберт со своим caractère vraiment britannique [истинно британским характером (фр.). – Прим. перев.] «не удивлялся выходкам князя» [46]. А вот во французском посланнике, непохожем на своих посредственных предшественников, Потёмкин нашёл нового друга. Круглолицый, с вечно приподнятыми бровями и слегка удивлённым выражением лица, как у улыбающейся обезьянки, тридцатидвухлетний Луи-Филипп граф де Сегюр был украшением той эпохи, которую так изящно описал в своих «Записках». Этот сын французского маршала и военного министра, друг Марии-Антуанетты, Дидро и д’Аламбера, ветеран американской Войны за независимость вошёл в интимный кружок Екатерины и Потёмкина.
Во время путешествия придворные развлекались игрой в карты, концертами и в особенности словесными играми. Сейчас они кажутся заумными, но тогда послы могли с помощью словесного мастерства повлиять на отношения своих королей с Россией. Например, Фицгерберт получил задание составить стихотворение, строки которого оканчивались бы словами amour, frotte, tambour и garde-note. Его ответ, сочетавший лесть, французский язык и все четыре указанных слова, показался Екатерине настолько блестящим, что она передала его Гримму:
D’un peuple très nombreux Catherine est l’amour.
Malheur à l’ennemi qui contre elle se frotte;
La renommée usa pour elle – son tambour;
L’histoire avec plaisir sera – son garde-note[89].
Некоторые из этих неуклюжих bons mots [шутки (фр.). – Прим. перев.] придумывались экспромтом, но чаще, как в современных комических телешоу, они тщательно продумывались за кулисами, чтобы затем как будто без усилий быть извлечёнными на публике прямо из воздуха. Но Фицгерберту не так хорошо удавались подобные шутки, как «любезному и остроумному» Сегюру, которого Екатерина признавала гением этого жанра: «он сочиняет нам стихи и песни… Князь Потёмкин умирал со смеху во всё время поездки» [47].
Пока суда плыли вниз по Волге, Сегюр наблюдал, как случайные капризы Потёмкина казалось бы, мгновенно становились политическими ходами. Иосиф II ранее оказал Потёмкину помощь в завоевании Крыма, и теперь Екатерина должна была поддержать его давно вынашиваемый план обмена Австрийских Нидерландов на Баварию. Он уже пробовал проделать это в 1778 году, но та попытка закончилась «картофельной войной» с Пруссией. И теперь снова Фридрих Великий своим прощальным поклоном со сцены, на которой он господствовал почти полвека, разрушил план Иосифа присоединить Баварию, организовав для противодействия ему Фюрстенбунд – союз германских князей. Как раз в этот момент пришло время возобновить англо-русское торговое соглашение, и Екатерина ожидала лучших условий, чем ранее. Однако Ганновер, где электором был Георг III, присоединился к антиавстрийскому союзу Фридриха. Это был удар для Екатерины и еще больше для англофила Потёмкина.
Когда новость дошла до императорской барки, оба они разозлились. После обеда Сегюр перешёл с Потёмкиным на его галеру, где светлейший князь вскипел, обличая британское самомнение и эту «вероломную проделку». «Я уже давно говорил императрице, да она мне не верила», – сказал он. Новый премьер-министр Британии, двадцатишестилетний Уильям Питт, «который не любит её лично», явно старается препятствовать русской политике в Германии, Польше и Турции. Это был проницательный анализ подхода Питта к восточному вопросу. Князь объявил, что хочет любой ценой отплатить «вероломному Альбиону». «Как насчёт франко-русского торгового соглашения?» – предложил Сегюр. Потёмкин рассмеялся: «Не пропускайте такого благоприятного случая!» Иностранцы были склонны выставлять князя капризным ребёнком, но к этому времени он уже поощрял торговлю с Францией через Херсон, уверенный, что не Лондон, а Марсель должен быть ключом к русской коммерции на Чёрном море. Он тут же предложил Сегюру написать секретный черновик соглашения: «Можете даже не подписывать своего имени. Таким образом, вы ничем не рискуете… Прочие министры ничего не узнают… Принимайтесь за дело скорее!» По иронии судьбы, Сегюру пришлось позаимствовать письменные принадлежности у Фицгерберта, чтобы написать этот подрывной для Британии текст.
На следующий день Потёмкин влетел в каюту Сегюра и сообщил ему, что как только они вернутся в Петербург, императрица прикажет заключить договор. Действительно, после того как 28 июня поездка закончилась, Сегюр присутствовал на придворном маскараде, где к нему подошёл Безбородко и сказал ему на ухо, что получил приказание немедленно вступить с ним в переговоры. Это заняло некоторое время, но в январе 1787 года соглашение было подписано.
«Казалось, Ермолов всё более успевал снискать её доверие, – заметил Сегюр по возвращении в Петербург. – Двор, удивлённый этой переменой, как всегда, преклонился пред восходящим светилом». Весной 1786 года Ермолов, не пробыв и года в своей должности, вступил в опасную игру: молодой фаворит решил свергнуть Потёмкина. «Родные и друзья князя уже отчаивались» [48]. Ермолов оставался креатурой Потёмкина, пока князь не поймал его дядю Левашова на жульничестве в карты. Потёмкин выставил его, а тот пожаловался надменному Ермолову. Утверждали также, что Ермолов отказывался передавать просьбы светлейшего князя о милостях. Но это Потёмкин прекрасно мог делать и сам. Более вероятно, что недалёкий Ермолов, к