оторому не хотелось быть младшим членом семьи Екатерины и Потёмкина, завидовал власти князя и пошёл на поводу у его соперников.
Невидимые руки, управляющие интригой Ермолова, принадлежали, вероятно, Александру Воронцову (президенту Коммерц-коллегии и брату посла в Лондоне Семёна Воронцова) и бывшему фавориту Завадовскому. Оба трудились вместе с Потёмкиным, но при этом ненавидели его. Они использовали неаккуратное ведение Потёмкиным финансов, чтобы обвинить его в растрате казённых средств, а именно трёх миллионов рублей, предназначенных для развития южных земель. Но доказательством этого было только письмо низложенного крымского хана Шахина Гирея, который заявлял, что Потёмкин присваивает его пенсию [50]. Как они хорошо понимали, на самом деле это ни о чем не говорило, так как все платежи из казны (даже для Потёмкина, а не то что для Шахина Гирея) часто задерживались на целые годы. В том числе и поэтому было бессмысленно анализировать финансовые дела Потёмкина, ведь он использовал свои частные средства для государственных дел, а после, когда прибывали государственные деньги, возмещал себе потери. К тому же ему вовсе не было нужды в казнокрадстве – Екатерина и так утверждала любые его запросы. Тем не менее заговорщики подговорили Ермолова положить письмо Шахина Гирея на стол императрице. Во время пребывания двора в Царском Селе тот так и сделал и этим посеял в ней зерно сомнения. Жребий был брошен [51].
Екатерина охладела к Потёмкину. Князь, так много сделавший для обустройства южных земель, гордо отмалчивался. Они почти не разговаривали и редко встречались, однако его опалу преувеличивали. Даже в высшей точке этого конфликта, в конце мая, Екатерина сказала своему новому секретарю Александру Храповицкому: «Князь Потёмкин глядит волком и за то не очень любим, но имеет хорошую душу… сам первый станет просить против своего недруга» [52]. И всё же придворные почуяли запах крови. Его передние опустели. «Все стали от него удаляться, – вспоминал Сегюр. – Что касается до меня, то я нарочно стал чаще навещать его и оказывать ему своё внимание. Мы видались почти ежедневно». Со стороны Сегюра это было не просто проявление дружбы, так как он догадывался, что отношения князя и императрицы основаны на некой тайной и невидимой связи. Тем не менее петля как будто затягивалась. Сегюр умолял его быть осторожнее. «Как! И вы тоже хотите, – отвечал Потёмкин, – чтобы я склонился на постыдную уступку и стерпел обидную несправедливость после всех моих заслуг? Говорят, что я себе врежу́; я это знаю, но это ложно. Будьте покойны, не мальчишке свергнуть меня!»
«Берегитесь!» – снова предупредил его Сегюр.
«Мне приятна ваша приязнь, – отвечал ему князь. – Но я слишком презираю врагов своих, чтобы их бояться» [53].
Семнадцатого июня императрица, великий князь, Потёмкин, Ермолов и Сегюр переехали из Царского Села в Пеллу. На следующий день Екатерина посетила близлежащий дворец Потёмкина в Островках – ещё одно свидетельство того, что положение Потёмкина не было столь катастрофическим, как утверждали слухи. По возвращении в Царское Село Потёмкин присутствовал на всех обедах у Екатерины в течение трёх дней. Заговорщики предположительно в это время убеждали её дать ход их улике. Потёмкин даже в залитом солнцем Екатерининском дворце хранил ледяное молчание.
На следующий день он без единого слова покинул двор и отправился в Нарву, город у Балтийского моря. Вернувшись в столицу, он обосновался у обер-шталмейстера Нарышкина, где занимался только тем, «как бы веселиться и рассеяться». «Враги запели победную песнь». Екатерина – видимо, привыкшая к приступам мрачности Потёмкина, – ничего не предпринимала. Но когда он не появился 28 июня, в годовщину её восхождения на трон, она определённо поняла, что этот искусный политик вызывает её на раскрытие карт.
«Я крайне беспокойна, здоровы ли Вы? – написала она Потёмкину по секрету, отвечая на его вызов. – Столько дней от тебя ни духа, ни слуха нету» [54]. Эта тёплая записка была одним из таких знаков, которые он прекрасно понимал. Ему оставалось только подождать ещё несколько дней.
После этого он внезапно появился при дворе – призрак Банко, оказавшийся вовсе не призраком. Князь предположительно ворвался в «ярости» [55] прямо в будуар императрицы и выкрикнул что-то вроде следующего: «Я пришёл, государыня, чтобы сообщить вашему величеству, что вашему величеству следует немедленно сделать выбор между Ермоловым и мной, и один из нас должен сей же день покинуть ваш двор. Пока вы держите при себе этого Белого негра, ноги моей не будет во дворце» [56]. С этими словами он хлопнул дверью и уехал из Царского Села.
Пятнадцатого июля императрица дала Ермолову отставку через посредство Завадовского – одного из тех, кто дёргал его за ниточки. На следующий день «Белый негр» уехал, отягощённый грузом из четырех тысяч крестьян, ста тридцати тысяч рублей и приказом отправляться за границу[90]. В тот же вечер к Екатерине приехал вместе с Потёмкиным ещё один молодой офицер, с которым она заигрывала год назад. Александр Дмитриев-Мамонов был адъютантом Потёмкина (и приходился ему дальним свойственником). Рассказывали, что Потёмкин послал его к Екатерине с акварелью и пикантным вопросом: что она думает о картине? Та будто бы оглядела его и ответила: «Контур хорош, но выбор цветов не очень удачен». Это всего лишь легенда, но похожая на те игры, в которые только Потёмкин мог играть с императрицей. На следующий день она написала Мамонову…
Под вечер Мамонова провели мимо его приятеля Храповицкого, секретаря императрицы, к Екатерине в спальню. Встретить близкого друга в таких обстоятельствах – повод то ли для стыда, то ли для гордости. Храповицкий с поразительной точностью фиксировал в своём дневнике детали этого тесного мирка. На следующее утро дотошный секретарь оставил в нём лукавую запись: «поч[ива]ли до 9-ти ч.» – другими словами, императрица провела в постели лишние три часа. На следующий день, согласно Храповицкому, почти не отрывавшему глаз от императорской замочной скважины, «пр[итво]рили дверь. М-в был после обеда, и по обыкновению – [на ней была] пудра» [57].
Переход к Мамонову был таким гладким, что вполне возможно, ярость Потёмкина проявилась гораздо раньше, а поводом для кризиса стала не растрата, а сам Ермолов. Не исключено, что Екатерина ухаживала за Мамоновым ещё тогда, когда Ермолов и другие заговорщики праздновали победу. Это объяснило бы и необычное спокойствие Потёмкина по отношению к заговору: ещё одна сыгранная им комедия. Потёмкин в то или иное время грозил устранить каждого фаворита, начиная с Завадовского. Обычно в таких случаях Екатерина заверяла князя, что его власть вне опасности, так что ему лучше заниматься своими делами. Она заставляла фаворитов льстить ему, а он был достаточно гибок, чтобы дружить с ними и работать бок о бок. Потёмкин успешно сместил Ермолова потому, вероятно, что этот миньон отказывался жить в рамках потёмкинской системы, а также потому, что Екатерина его по-настоящему не любила. Но так или иначе, это была политическая победа.
«Матушка, обошед Петербург, Петергоф, Ораниенбаум, возвратясь сюда, лобызаю твои ножки. Параклит привез цел, здоров, весел и любезен». Параклит – матушкин маленький помощник, Мамонов – был уже при императрице, которая и ответила: «Батинька, великий труд, барин, каков ты в своем здравьи и не спавши? Приездом весьма радуюсь» [58].
«Возвратился к[нязь] Г[ригорий] А[лександрови]ч», – записал 20 июля Храповицкий. Мамонов благодарно преподнёс князю золотой чайник с гравировкой, гласившей «Более соединены по сердцу, нежели по крови», напоминавшей о дальности их родства. Двадцатишестилетний Мамонов был образованным франкофилом из среднего слоя дворянства, имел очаровательный рот в форме бутона розы и аккуратный маленький нос. Он был куда умнее и интеллигентнее Ермолова и пользовался популярностью из-за своей внешности, обаяния и любезности. Екатерина осыпала его почестями: он был назначен её генерал-адъютантом, получил титул графа Священной Римской империи и вскоре уже владел двадцатью семью тысячами крепостных, получая сто восемьдесят тысяч рублей дохода в год и расходуя на стол тридцать шесть тысяч рублей в год. Чувствовала ли она, что по мере старения ей нужно всё щедрее одаривать своих любовников? Екатерина влюбилась в него до безумия. Она прозвала его «Красным кафтаном» – он часто носил такой кафтан, хорошо шедший к его чёрным глазам. «Красный кафтан, – восклицала она в письме Гримму от 17 декабря, – одевает существо, имеющее прекрасное сердце… ума за четверых, веселость неистощимая». Мамонов обеспечивал Екатерине счастье, а Потёмкину – прочность положения. Он вошёл в их необычную семью подобно Ланскому. Он хлопотал за племянниц Потёмкина Браницкую и Скавронскую [60] и писал ему тёплые письма, которые Екатерина вкладывала в свои собственные. Иной раз она добавляла постскриптумы к письмам Мамонова, которые он обычно подписывал «целиком преданный» [61].
Вскоре после падения «Белого негра» и восхождения «Красного кафтана» Потёмкин пригласил на обед Сегюра. «По крайней мере, на этот раз, господин дипломат, – приветствовал его князь, – согласитесь, что… мои предположения вернее ваших! – Затем, тепло обняв приятеля, Потёмкин выпалил: – Ну что, не правду ли я говорил, батюшка? Что, уронил меня мальчишка? Сгубила меня моя смелость?» [62].
Действительно, его смелость себя полностью оправдала. Светлейший князь смог вернуться на юг. Теперь его не было так долго, что полковник Михаил Гарновский, его homme d’affaires [здесь: представитель, поверенный в делах (фр.). – Прим. перев.] в Петербурге, получивший состояние благодаря герцогине Кингстон, слал ему секретные доклады о придворной политике. Особенно внимательно Гарновский наблюдал за поведением фаворита: тот, когда произносились тосты, предусмотрительно пил только за князя. Екатерина показывала Мамонову государственные бумаги, но государственным деятелем он не был. Враги Потёмкина, Александр Воронцов и Завадовский, обхаживали его, надеясь сделать из него ещё одного Ермолова. Он держался, но страдал. Когда Екатерина оказывала знаки внимания кому-либо другому, он ревновал. Жизнь при дворе он находил скучной и жестокой, по праву сравнивая придворных с «волками в лесу» [63].