Екатерина и Потёмкин решили, что ей пришла пора проверить его достижения на юге и ещё раз продемонстрировать неуклонную решимость России добиться контроля над Чёрным морем. Срок не раз переносили, но в конце концов договорились, что Екатерина посетит Херсон и Крым летом 1787 года. Накануне этого знаменитого и блестящего путешествия светлейший князь находился на вершине своего могущества. Как писал один иностранец, он имел «в России власти больше, чем Уолси, Оливарес и Ришелье» [64]. Год за годом одни дипломаты называли его «великим визирем» [65], другие «первым министром» [66], но никто из этих людей не понимал до конца его настоящего положения. Ближе всех к реальности подошел Сен-Жан: «Люди поняли, что не могут свергнуть Потёмкина… Он был царём во всем, кроме названия» [67]. Но был ли он счастлив? Как он жил? Кто был Потёмкин-человек?
22. Один день из жизни Григория Александровича
Се ты, отважнейший из смертных!
Парящий замыслами ум!
Не шел ты средь путей известных,
Но проложил их сам – и шум
Оставил по себе в потомки;
Се ты, о чудный вождь Потёмкин!
Утро
Князь проснулся поздно. Он ночевал в Шепелевском доме, который был соединён крытым проходом с покоями императрицы в Зимнем дворце. В приёмной уже толпились государственные деятели. Некоторых он удостоил аудиенции, приняв их в шлафроке, лёжа в постели. Встав с кровати, он любил принять прохладную ванну, после чего читал короткую утреннюю молитву. На завтрак он обычно пил горячий шоколад и рюмку ликёра.
Если князю предстояла встреча с большой аудиторией, он располагался полулёжа в своей приёмной, упорно игнорируя самых изощрённых льстецов. Большие неприятности ожидали тех, кто не удостоился его внимания. Как-то раз один молодой секретарь, выпускник Кембриджа и Оксфорда, вместе с генералами и иностранными послами ожидал князя с целым портфелем документов. Они сидели в почтительной тишине, поскольку все знали, что князь ещё спал. «Вдруг из опочивальни… дверь быстро и с шумом растворяется и в дверях показывается сам величественный Потёмкин в шлафроке и в туфлях, надетых на босые ноги, и громким голосом зовёт своего камердинера. Не успел раздаться этот голос, как вдруг, в одно мгновение, все, что было в зале, – генералы и другие знатные особы, опрометью бросились из залы наперерыв один перед другим, чтобы немедля отыскать княжеского камердинера». Все разбежались, а секретарь остался, замерев, стоять перед Потёмкиным, боясь «даже моргнуть глазами».
Светлейший князь угрюмо взглянул на него и ушёл в свои покои. Когда он вновь вышел из дверей, на этот раз в полном облачении, то спросил секретаря: «Скажи мне, Алексеев, знаешь ли ты, сколько в моём Таврическом саду находится ореховых деревьев? – Алексеев не знал. – Пойди в сад, немедля сосчитай их и доложи потом о сём мне», – приказал князь. К вечеру молодой человек вернулся и сообщил князю результат подсчётов. «Хорошо, ты скоро и точно исполнил моё приказание. А знаешь ли ты, зачем я дал тебе это поручение? Затем, чтобы научить тебя быть проворнее, ибо я заметил, что ты сегодня утром, когда я крикнул, чтобы позвать моего камердинера и когда все присутствовавшие тогда в зале генералы и прочие знатные особы бросились отыскивать его для меня, ты же, молокосос, даже не двинулся с места ‹…› С докладом же своим и бумагами зайди завтра утром, ибо сегодня я не расположен заниматься ими. Прощай!» [1]
Просителей озадачивал внешний облик и характер князя – он был непредсказуем, загадочен и внушал тревогу. Он то источал угрозу, то удивлял своим гостеприимством: мог казаться «ужасающим» [2] или сокрушительно спесивым, остроумным шутником, радушным добряком, впадающим то в манию, то в уныние. Когда Александру Рибопьеру исполнилось восемь, его представили Потёмкину, и он навсегда запомнил и животную силу князя, и его чувствительность и мягкость: «Я очень испугался, когда он вдруг поднял меня могучими своими руками. Он был огромного роста. Как теперь его вижу одетого в широкий шлафрок, с голою грудью, поросшею волосами» [3]. Де Линь говорил, что Потёмкин «высок, статен, величав, хорош собой, благороден и обаятелен», хотя иные называли его отвратительным Циклопом. Екатерина неизменно нахваливала его красоту, и он был щедро одарён сексуальной привлекательностью, если судить по обилию женских писем, которыми переполнен его архив [4]. Безусловно, ему было свойственно тщеславие, однако он стеснялся своей внешности, особенно кривого глаза. Когда кто-то отправил к нему одноглазого посыльного, светлейший князь воспринял это как насмешку и был глубоко задет этой «неблагоразумной шуткой»; это случилось в то время, когда он был наиболее влиятельным мужчиной к востоку от Вены [5]. Вот почему сохранилось так мало его портретов.
«Князь Потёмкин никогда не разрешает художникам писать свои портреты, – объясняла Гримму Екатерина, – и если где-то существует его портрет или силуэт, то он написан против его согласия» [6]. В 1784 и затем в 1791 году она убедила его позировать для Иоганна Баптиста Лампи – единственного художника, которому он доверял [7]. Но светлейший князь, стесняясь своего глаза, позировал в ракурсе в три четверти, хотя его незрячий, полуприкрытый глаз не выглядел таким уж отвратительным[91]. Иностранцы полагали, что его глаза символизируют Россию: «один открыт, а другой закрыт, что напоминает нам о вечно открытом Понте Эвксинском [Чёрном море] и Северном океане, покрытом льдами». Лампи написал портрет Потёмкина-адмирала, покорителя Чёрного моря, показав его кипучую энергию, о которой так часто забывают историки. С поздних работ Лампи на зрителя смотрит более одутловатое и немолодое лицо [8]. Лучшим из них кажется неоконченный портрет князя в возрасте сорока с небольшим: длинное, артистичное лицо, полные губы, ямочка на подбородке, густые каштановые волосы. К концу 1780-х годов его полнота становится столь же выдающейся, как и его рост.
В любом месте, которое князь почтил своим присутствием, он приковывал к себе всеобщее внимание. «Потёмкин мог создавать, разрушать, запутывать, но и одухотворять всё что угодно, – писал Массон. – Под его взглядом ненавидевшие его аристократы превращались в пыль» [9]. Почти любой, кто встречался с князем, называл его «необыкновенным», «поразительным», «гигантом», «оригиналом» и «гением» – но даже те, кто близко знал его, затруднялись описать словами эту выдающуюся личность. И тогда, и сейчас Потёмкина можно смело назвать одним из самых головокружительных оригиналов в истории. По меньшей мере, именно таким его считала Екатерина. Наиболее внимательные наблюдатели соглашались друг с другом в том, что он был «выдающимся» – настоящим чудом природы. «Один из самых невероятных людей – они встречаются нечасто, и их натуру нелегко постичь», – считал герцог де Ришельё. Как выразился Льюис Литтлпейдж из Вирджинии, Потёмкин был «неописуемым человеком» [10].
Вся его сущность была соткана из самых резких контрастов, словно ожившая гравюра кьяроскуро. «В нем непостижимо смешаны были величие и мелочность, лень и деятельность, храбрость и робость, честолюбие и беззаботность», – писал Сегюр. Иногда он проявлял «орлиную прозорливость», а иногда был «по-детски легкомысленен». Он был «грандиозным, как сама Россия». Его разум сочетал в себе «образованность с целыми пустынями невежества, грубость одиннадцатого века и развращённость восемнадцатого, блеск изящных искусств и тьму монашеской кельи» [11]. С одной стороны, «то, чем он обладал, ему надоедало», но то, «чего он достичь не мог, – возбуждало его желания». Потёмкин «желал всего, и всё внушало ему отвращение». Его жажда власти, буйная экстравагантность и ужасающее высокомерие уравновешивались неиссякаемыми выдающимися способностями, плутовским юмором, нежной заботой, щедростью, человеколюбием и беззлобностью. Ришельё заметил, что «по натуре он тяготел скорее к Добру, нежели ко Злу» [12]. Его завоевания упрочили славу империи – но, как предсказывал Сегюр и осознавал сам князь, «восхищение, которое они вызывали», доставалось Екатерине, а «ненависть, которую они разжигали», – Потёмкину [13].
Всё, связанное с Потёмкиным, оказывалось непростым [14]. Его выходки порой сердили императрицу, но в итоге, как заметил Сегюр, добавляли ему привлекательности в её глазах. Ришелье считал его человеком «выдающимся», но «удивительным образом сочетавшим в себе глупость и гениальность» [15]. «Временами казалось, – писал Литтлпейдж, – что он достоин быть правителем Российской империи, а порой – что не заслуживает и должности конторщика в стране лилипутов» [16]. Но из всех его эксцентричных черт самым поразительным свойством, о котором нам всегда надлежит помнить, была способность найти время и силы на немыслимые объёмы работы и сделать невозможное возможным.
Просители, ожидавшие аудиенции, не удивлялись звукам княжеского оркестра. Он любил начинать день с музыки и приказывал своим безотлучным музыкантам и какому-нибудь из его любимых хоров выступать перед ним по утрам. Они также давали представление в час дня за обедом, а к шести часам вечера должны были быть готовы играть в любом месте, куда поедет Потёмкин, – они ездили вслед за ним даже в Крыму и на войне. Музыка была чрезвычайно важна для него – он и сам занимался композиторством, и это его успокаивало. Куда бы Потемкин ни отправился, он нуждался в музыке и часто даже напевал себе под нос.
Именно он распоряжался музыкальными представлениями при дворе, что с облегчением поручила ему императрица – она признавалась, что лишена музыкального слуха. «Сарти, певец Марчезе и мадам Тоди услаждали слух не императрицы, которая была невосприимчива к музыкальной гармонии, а князя Потёмкина и нескольких просвещённых ценителей» [17], – вспоминал Сегюр об одном из концертов. Потёмкин заплатил 40 000 рублей за оркестр Разумовских. Его страсть к музыке по-настоящему проявила себя в 1784 году, когда он нанял знаменитого итальянского композитора и дирижёра Джузеппе Сарти. В составе княжеского оркестра было от шестидесяти до ста человек, и эти «мужчины и юноши» играли «замечательную музыку»: каждый «дул в рожок, соответствующий его росту. Шестьдесят пять музыкантов исполняли весьма гармоничную мелодию, напоминавшую звучание огромного органа» [18], – вспоминала леди Крейвен. Потёмкин назначил Сарти первым руководителем музыкального отделения в ещё не построенном Екатеринославском университете. Финансовые бумаги показывают, что князь закупал духовые инструменты из-за рубежа и оплатил расходы на поездку на юг «итальянских музыкантов Конти и Дофина». Там Потёмкин выделил Сарти и трём его музыкантам 15 000 десятин земли: «Жалую деревню… четверым музыкантам… Да обретут они счастье и покой в нашей стране». Таким образом князь основал первую в истории музыкальную колонию [19].