Потёмкин и его знакомые постоянно присылали друг другу ноты новых опер, подобно тому, как сегодняшние меломаны обмениваются редкими записями. Екатерина была довольна, что Потёмкин отправлял ноты её другу Гримму, который называл его «моим музыкальным благодетелем» [20]. Музыка была одним из способов завоевать его расположение. Князь Любомирский, польский магнат, поставлявший Потёмкину лес, часто присылал ему духовую музыку: «Если такого рода музыка угодна Вашему высочеству, то я позволю себе позднее прислать вам ещё одно произведение» [21]. Австрийцы использовали музыку в дипломатических целях. Кобенцль, известный любитель оперы, сообщал Потёмкину из Вены: «До нас дошли вести о замечательном представлении» Сарти и Марчезини в Петербурге. Венская опера не сравнится с этим, почтительно отметил посол. Позднее, когда уже началась война, император Иосиф счёл целесообразным отправить Кобенцлю «две хоровые песни для оркестра князя Потёмкина» [22]. Русские послы не только пополняли княжескую коллекцию живописи и делали для него прочие покупки, но и непрерывно искали новых музыкантов для оркестра [23].
Светлейший князь гордился произведениями Сарти, особенно учитывая, что он тоже приложил руку к их сочинению. Известно, что Потёмкин сочинял любовные песни – об одной из них, написанной для Екатерины, упоминалось выше, – и религиозную музыку – к примеру, «Канон Спасителю», опубликованный его собственной типографией. Непросто оценить качество потёмкинских произведений, но поскольку его критики не высмеивали их, вероятно, у него были некоторые способности – как у Фридриха Великого к игре на флейте. В самом деле, музыкальные таланты Потемкина произвели впечатление даже на циничного путешественника и беспристрастного наблюдателя Миранду. Приехав на юге, он познакомился с Сарти и увидел, как Потёмкин «ради развлечения поставил на нотной бумаге наугад несколько закорючек и, указав тональность и темп, предложил Сарти сочинить какую-нибудь музыку, что тот и сделал с ходу, доказав свои способности и мастерство». Вероятно, Сарти брал за основу потёмкинские идеи и создавал произведения для своего оркестра [24].
Конечно, Екатерина гордилась его талантом. «Если желаете, я отправлю вам песенку Сарти, – писала она Гримму. – Он сочинил её на основе мелодии, которую кое-как записал князь Потёмкин». Князь, всегда требовавший немедленного ответа, «с нетерпением вопрошает, доставили ли вам ту музыку, которую он отправил» [25]. Сарти и его странствующие горнисты сопровождали Потёмкина до самой его кончины, и однажды ему были предложены услуги величайшего гения своего времени – Моцарта.
Примерно в одиннадцать часов утра наступал торжественный момент, воплощавший в себе всю таинственность потёмкинского могущества. «Князь, принимая вельмож двора, как он это обыкновенно делал в то время, когда вставал, явился среди них (у всех ленты были поверх мундиров) с растрепанными волосами, в большом халате, под которым не было брюк». Посреди этой поистине восточной сцены вдруг возник valet de chambre [камердинер (фр.). – Прим. перев.] императрицы и прошептал что-то Потёмкину на ухо. «Он тотчас же запахнулся, поклоном отпустил всех и, проходя в дверь, которая вела в собственные покои императрицы, отправился к ней в этом простом одеянии» [26]. Сама Екатерина уже проснулась пятью часами ранее.
Затем он мог одеться – или же не одеться. По мнению де Линя, Потёмкин любил эпатировать окружающих и избирал для этого «самые привлекательные или самые отталкивающие способы». Ему нравилось одеваться и раздеваться. На торжественных мероприятиях его наряд был самым пышным – Потёмкин «речью, осанкою и движениями представлял из себя grand seigneur [вельможу (фр.). – Прим. перев.] времен Людовика XIV». После его смерти была составлена опись нарядов, хранившихся в его дворце: в списке числятся эполеты с рубинами стоимостью 40 000 рублей, бриллиантовые пуговицы стоимостью 62 000 рублей, а также инкрустированный бриллиантами портрет императрицы, который он всегда носил с собой, стоимостью 31 000 рублей. Одна из его шляп, стоившая 40 000 рублей, была столь щедро усыпана тяжёлыми драгоценными камнями, что её вслед за Потёмкиным нёс адъютант. Даже подвязки для его чулок были оценены в 5 000 рублей. Стоимость всего наряда составляла 276 000 – 283 000 рублей. Однако его очень часто видели небрежно лежащим «на софе, с распущенными волосами, в халате или шубе, в шальварах». Он предпочитал меха: князь «не может жить без мехов. Он ходит либо в безрукавке и без штанов или в богато отделанной форме» [27]. Иностранцы, глядя на него, считали, что человек в халате – бездельник, но это было не так: в накидке или в военном мундире, Потёмкин обычно работал с большим трудолюбием.
Когда Сегюр прибыл в Петербург, светлейший князь привёл его в ужас: он встретил французского посла в меховой накидке. Тогда Сегюр пригласил его на обед и встретил гостя в том же наряде, чем немало позабавил князя – хотя, пожалуй, такая выходка могла сойти с рук только близкому другу Марии-Антуанетты. В этом костюмном безумии был политический умысел: церемонии при екатерининском дворе становились всё более пышными, а само аристократическое общество всё сильнее стратифицировалось, придворные соревновались в умении вызывающе наряжаться, не нарушив при этом правил этикета. Фавориты императрицы с особым усердием демонстрировали свое богатство и власть, украшая себя кружевами, перьями и бриллиантами. Костюм фаворита символизировал его влиятельность и процветание [28]. Небрежно наброшенные на плечи меха Потёмкина означали, что он уже не просто фаворит. Они подчёркивали его недосягаемый статус: князь возвышался над всем императорским двором. Он был супругом императрицы.
Князь уже несколько часов был на ногах: просматривал бумаги, которые приносил Попов, принимал просителей и беседовал с императрицей. Но случались дни, когда он пребывал в унынии и не мог даже встать с постели. Однажды он призвал Сегюра в свою спальню, объяснив, что «из-за тоски не может ни встать, ни одеться». Харрис считал, что причиной этих недомоганий был исключительно «его своеобразный образ жизни» [29]. Светлейший князь в самом деле жил в постоянном напряжении. Жизнь фаворита, а тем более тайного супруга, была полна стресса, поскольку его власть то и дело стремились свергнуть, и ему приходилось постоянно защищаться от новых претендентов на его место[92]. В эпоху, когда чиновничья система не поспевала за быстрым расширением государства, обязанности главного министра были изнуряющими – неудивительно, что такие государственные деятели, как Питт и Потёмкин, умерли в 46 и 52 года [30].
Потёмкину всё время нужно было чем-то занять руки и рот, поэтому он «грыз либо ногти, либо яблоки и репу». Он кусал ногти даже в присутствии монархов, чем вряд ли располагал их к себе [31]. Но он слишком увлекался процессом и часто страдал от инфицирования заусенцев. Екатерина воспринимала эту черту как часть его своеобразного обаяния [32]. Когда родился великий князь Александр, императрица шутила, что младенец «жуёт свои ногти в точности как князь Потёмкин» [33].
Его настроение всё время менялось – от «подозрительности к уверенности, зависти или благодарности, сварливости или любезности», – вспоминал о нём де Линь. Кризисы и всплески трудолюбия обычно сопровождались приступами недомогания, что вызывало сочувствие у других политиков – например, у сэра Роберта Уолпола, чьи лихорадочные приступы всегда наступали сразу после того, как долгожданный успех сменял тревогу. Отчасти это было следствием малярийной лихорадки, которую он перенёс в 1772 и 1783 годах. Утомление от дальних поездок, совершавшихся в большой спешке, бесконечных инспекций, политического напряжения, жары и холода, плохой воды могло подкосить любого человека: Пётр Великий, с которым у Потёмкина было немало сходств, путешествовал чаще и стремительнее остальных русских правителей и в дороге постоянно страдал от лихорадки. Необходимость объездить всю Россию сделала жизнь Потёмкина тяжелее, поскольку зачастую ему буквально приходилось быть в двух местах одновременно.
Из-за невероятно буйного темперамента потёмкинский жаркий энтузиазм мог через мгновение смениться глубочайшей депрессией. «Иногда его охватывало безразличие, почти обездвиживая его, а иногда он был способен на невероятные усилия». Когда он находился в депрессии, то погружался в молчаливые думы, а порой и в отчаяние, напоминавшее безумие. Он мог призвать к себе двадцать адъютантов и отказаться говорить с ними. Иногда он молчал часами. «За ужином я сидела рядом с князем Потёмкиным, – вспоминала леди Крейвен, – но за исключением приглашения отведать еды и выпить я не услышала от него ни одного звука» [34].
Вероятно, он страдал циклотимическим или даже биполярным аффективным расстройством, из-за которого то опускался на самое дно депрессии, неподвижности и отчаяния, то бывал охвачен гипоманией, всплеском энергии, бурной радостью и активностью. О Потёмкине часто говорили, что он склонен к мании, и его эйфория, неуёмная говорливость, бессонница, мотовство и гиперсексуальность в самом деле призрак циклотимического расстройства. Но также ему свойственна и «неутомимая творческая энергия», благодаря которой Потёмкин мог делать множество дел одновременно, и во время активных периодов жизни ему удавалось достичь большего, чем под силу обычному человеку. Его бесконечный оптимизм часто оказывался чем-то вроде самоисполняющегося пророчества. Он также добавлял образу князя соблазнительности и сексуальной привлекательности. С подобными людьми непросто ужиться, но они, как правило, удивительно талантливы[93]. Иногда они обладают выдающимися способностями к лидерству как раз потому, что страдают от своих маниакальных расстройств [35].
Люди, близко знавшие Потёмкина, восхищались его «живым воображением», но укоряли его за переменчивость. «Никто не соображал с такою быстротою какой-либо план, не исполнял его так медленно и так легко не забывал» [36], – писал Сегюр. Это противоречит масштабам его свершений, но именно такое в