После полудня: час любви
Послеобеденные часы в России обычно называли «временем любви» – подобно французскому cinq-à-sept [с пяти до семи (фр.). – Прим. перев.] и испанской сиесте. В эти часы, должно быть, сновали туда-сюда закрытые кареты, и служанки приносили в дом Потёмкина любовные записки. Всё больше замужних женщин теперь осыпали его письмами, умоляя о встрече. Одна из них неизменно приветствовала его: «Здравствуйте, мой необыкновенный друг!» Эти неопубликованные записки, написанные от руки на смеси французского и русского, не подписаны и не датированы; они занимают большую часть архива. «Я не смогла доставить вам удовольствие, поскольку мне не хватило времени – вы ушли так скоро», – пишет другая женщина круглым девичьим почерком. Те же слова повторялись и в остальных записках. В очередном письме та же женщина говорит: «С нежностью и нетерпением жду момента, когда смогу поцеловать вас. А пока я с той же нежностью целую вас в своих мечтах».
Причуды и капризы светлейшего князя доставляли много страданий его любовницам. «Вы заставляете меня сходить с ума от любви», – писала одна из них. Беспокойный характер Потемкина и долгие отъезды на юг придавали ему то особое обаяние, которое сопутствует недоступности: «Я так сердита на то, что лишена наслаждения упасть в ваши объятья, – пишет одна из женщин. – Помните: я молю вас верить в то, что я принадлежу лишь вам одному!» Но похоже, что Потёмкин недолго помнил об этом. «Не забывайте обо мне, – умоляла она его позднее. – Вы уж позабыли». Ещё одна женщина мелодраматически объявила, что «если бы я не жила надеждой на вашу любовь ко мне, то отдалась бы в руки Смерти». Наконец, доведённые до отчаяния тем, что Потёмкин не стремился связать себя никакими обязательствами, девушки были вынуждены сдаться и примириться с ним: «Не желаю ворошить прошлое и сотру из памяти всё, кроме того, что любила вас, и этого достаточно для того, чтобы искренне пожелать вам счастья… Adieu, mon Prince [Прощайте, мой князь (фр.). – Прим. перев.]» [79].
Он привык, словно султан, возлежать на своём диване в окружении женщин, и называл свой гарем «курятником». Ему всегда доставляла удовольствие женская компания, и он не считал нужным держать в узде свои «эпикурейские» аппетиты [80]. Его maitresse en titre [официальную любовницу (фр.). – Прим. перев.] дипломаты называли «главной султаншей». Несмотря на всё это, Потёмкин «благородно» обращался со своими любовницами – если верить Самойлову, который, вероятно, знал, о чём говорил, поскольку его жена предположительно была одной из них: любовные связи Потёмкина всегда были движимы страстью, а не тщеславием, «как часто случается с людьми знаменитыми» [81]. Его подчинённые знали, что им следует держать своих жён подальше от глаз Потёмкина, если они хотят сохранить их честь. «Его рассеянно-прихотливый взгляд в обществах иногда останавливался или, лучше сказать, скользил на приятном лице моей матери», – вспоминал Вигель. Как-то раз один из «шутов» в княжеской свите сказал ему, что у матери Вигеля прелестные маленькие ножки. «Неужели? – удивился Потёмкин. – Я не приметил. Когда-нибудь приглашу ее к себе и попрошу показать мне без чулка». Отец Вигеля немедля отправил её в деревню [82].
Если Потёмкину становилось скучно, он часто приезжал во дворец обер-шталмейстера Льва Нарышкина, друга Екатерины и известного фигляра, где вся знать ела, пила и плясала дни и ночи напролёт. Потёмкин считал этот дом своим приватным клубом – обычно он сидел в отдельном алькове – поскольку это было идеальное место для встреч с его высокопоставленными замужними любовницами. «Это был foyer [приют (фр.). – Прим. перев.] веселья и, можно сказать, место свидания всех влюбленных, – писал Сегюр. – Здесь, среди веселой и шумной толпы, скорее можно было тайком пошептаться, чем на балах и в обществах, связанных этикетом». Здесь князь отдыхал, порой в молчании, порой «в весёлой беседе с женщинами – хотя в других местах он предпочитал не вступать ни с кем в разговоры». Потёмкина, «который почти никуда не выезжал», привлекали дочери Нарышкина – он «всегда» уединялся с ними «тет-а-тет». Очевидно, он старался сблизиться с ними: «в отсутствие своей племянницы он находил утешение в обществе мадам де Соллогуб, дочери мадам Нарышкиной», – писал Кобенцль своему императору. Иван Соллогуб был одним из его генералов. Всем офицерам Потёмкина приходилось содействовать его завоеваниям как на поле боя, так и в их собственном семейном кругу [83].
Князь всё ещё оставался главной фигурой в жизни всех своих племянниц и при любом удобном случае вмешивался в их семейные дела. Его «ангел плотских наслаждений» Катенька Скавронская некстати отбыла к своему романтическому мужу в Неаполь, но мы можем проследить маршрут её поездки по Европе благодаря распоряжениям, которые Потёмкин отдавал своим банкирам, оплачивая её счета. Когда она проезжала через Вену, даже император Иосиф был вынужден развлекать [84] «твоего котёнка», как снисходительно называла её Екатерина [85]. В 1786 году Катенька была «прекраснее, чем когда-либо», если верить искушённому Кобенцлю, и всегда оставалась «любимой султаншей» дядюшкиного гарема [86].
Энергичная Сашенька Браницкая отличалась такой же властностью, что и Потёмкин: они беспрестанно спорили, даже в периоды особой близости. В 1788 году светлейший князь предпринял попытку устранить мадемуазель Гибо с её должности в одном из домов Энгельгардтов. Гибо – француженка из свиты Потёмкина, которая предположительно выкрала письмо Харриса, а затем стала компаньонкой его племянниц и управляющей княжеским сералем. Браницкая отказалась увольнять её, и Потёмкину пришлось написать со всей настойчивостью, что Гибо «желает, чтобы моя племянница навсегда оставалась дитятей». Нам неизвестно, о какой из племянниц идёт речь; все они к тому моменту уже вышли замуж. Браницкая, очевидно, заверила француженку, что та в безопасности, и это привело Потёмкина в ярость: «Я – хозяин в собственном доме, и желание моё – закон. Не возьму в толк, как графиня Браницкая посмела успокоить её против моей воли…» Князь считал, что «моё высокое положение доставляет многие выгоды моим родственникам; они всем обязаны мне и без меня прозябали бы в нищете…» В завершение он пишет: «На то есть множество причин, но наиважнейшая из них – что я этого желаю» [87].
Вечер
В половину одиннадцатого, когда императрица с фаворитом удалялись, Потёмкин, который ранним вечером обычно находился подле неё, в Малом Эрмитаже или на балу, получал свободу. Его день только начинался. Ночь была для него самым плодотворным временем, когда он по-настоящему оживал. Пожалуй, абсолютизм – это власть, которая подчиняет себе даже законы времени. Потёмкин не замечал часов, и его подчинённым приходилось поступать так же: де Линь говорил, что князь в своей непреходящей бессоннице «постоянно лежал, но не спал ни днём, ни ночью» [88].
Ночь
Сэр Джеймс Харрис испытал на себе своеобразие ночных привычек князя: «Его режим еды и сна постоянно меняется, и мы с ним нередко выезжали в полночь под дождём в открытой карете» [89]. Это звучит совершенно по-потёмкински.
Потёмкин был бесконечно любопытен и всё время задавал вопросы, дразнил и провоцировал своих собеседников, говоря о религии, политике, искусстве и сексе – «самый усердный вопрошатель в мире». Его манера расспрашивать обо всём напомнила Ришелье о «пчеле, которая с помощью соцветий, чью пыльцу она сосёт, способна создать изысканное вещество». В данном случае «мёд» – это энергичная и язвительная беседа, которую Потёмкину удавалось вести благодаря своей безукоризненной памяти и прихотливому воображению [90].
Все, кто знал Потёмкина, и даже те, кто недолюбливали его, – признавали, что он обладал удивительным умственным багажом: «Потёмкин был одарён не только изумительной памятью, но и от природы живым, подвижным умом…» [91]. Де Линь считал, что Потёмкину были свойствены «природный ум, превосходная память, возвышенность души, коварство без злобы, хитрость без лукавства, счастливая смесь причуд…», и он умел «угадывать то, чего он сам не знает, и величайшее познание людей». Не каждому иностранцу нравился Потёмкин: сэр Джон Синклер называл его «никчёмным и опасным человеком», но даже он подтверждал, что у Потёмкина были «огромные способности» [92]. Ему вторили более проницательные русские критики Потёмкина: Семён Воронцов писал, что у князя «предостаточно ума, хитрости и влияния», но ему не хватает «знаний, прилежания и добродетели» [93].
Сегюра часто поражала широта познаний Потёмкина, и «уму его дивились все, не только люди государственные и военные, но и путешественники, savants [учёные (фр.). – Прим. перев.], литераторы, художники, даже ремесленники». Все знавшие его свидетельствовали, что он «прекрасно разбирался в антиквариате». Его познания в архитектуре, искусстве и музыке произвели впечатление на Миранду, его спутника в южных путешествиях. «Это человек, наделенный сильным характером и исключительной памятью, стремится, как известно, всячески развивать науки и искусства и в значительной мере преуспел в этом», – вспоминал венесуэлец их беседу о музыке Гайдна и Боккерини, полотнах Мурильо и письмах Шапп д’Отроша – как выяснилось, Потёмкин был обо всём этом отлично осведомлён [94]. Неудивительно, что Роже де Дама был обязан «странному» Потёмкину «самыми душеполезными и приятными моментами своей жизни» [95].
Его познания в русской истории тоже изумляли собеседников. «По вашей милости хронология моей «Истории России»… становится самой блестящей частью», – писала ему Екатерина, имея в виду его помощь в написании «Записок касательно российской истории». Они оба любили историю. «Я много лет посвятила изучению сего предмета, – сообщает Екатерина Габриэлю Сенаку де Мейлану, французскому чиновнику и писателю. – Я всегда любила читать книги, которые никто больше не читает. Мне удалось найти только одного человека с такой же склонностью – это фельдмаршал князь Потёмкин» [96]. Это было одно из многих совместных увлечений, которые сближали их. Когда турки повесили переводчика «Истории Армении» – одной из любимых потёмкинских книг, «князь Потёмкин был крайне рассержен», – шутливо писала Екатерина Гримму [97].