Он всегда мечтал обзавестись собственным печатным станком, и Иеремия Бентам пытался помочь ему в поисках [98]. Перед самым началом войны Потёмкин наконец-то раздобыл станок, который затем во время военных действий возили вслед за ним повсюду, печатая политические брошюры и другие тексты на русском, французском, латыни и греческом, а также его собственные сочинения [99].
Сегюр и его приятель де Линь сообщали, что Потёмкин «черпал новые знания в беседах с людьми, а не в книгах». Это не так. Князь был весьма начитанным человеком. Пол Кэрью, который в начале десятилетия провёл подле него немало времени, заявлял, что своей образованностью Потёмкин обязан «усердному чтению в ранние годы» – отсюда и его «познания и любовь к греческому языку» [100]. Когда-то Потёмкин посоветовал Екатерине обучить юных великих князей греческому, что свидетельствует о его способности тонко чувствовать язык: «Невероятно, сколь много в оном приобретут знаний и нежного вкуса… Язык сей имеет армонию приятнейшую и в составлении слов множество игры мыслей» [101].
Он постоянно пополнял свою библиотеку и покупал книжные собрания учёных и друзей (например, архиепископа Булгариса), тем самым демонстрируя широту интересов: на его полках стояли все античные авторы от Сенеки, Горация и Плутарха до «Возлюбленных Сапфо», опубликованных в Париже в 1724 году; множество трудов по теологии, военному делу, сельскому хозяйству и экономике, в том числе «Монастырские обычаи», учебники по артиллерии, «Военные мундиры» и «Исследование о природе и причинах богатства народов» Адама Смита; целый ряд книг о Петре Великом и шедевры философской мысли – от Вольтера и Дидро до «Истории упадка и разрушения Римской империи» Гиббона. Его англофилия и страсть к английским паркам тоже оставили свой след: в библиотеке имелись книги по истории Англии, труды Локка и Ньютона, карикатуры Хогарта и, конечно, «Иллюстрированная Британия, или Виды лучших особняков и садов Великой Британии в двух томах». К концу жизни его книжное собрание насчитывало 1065 изданий на иностранных языках и сто шесть на русском: его пришлось разместить в восемнадцати каретах [102].
Его политические убеждения были абсолютно русскими, несмотря на то, что philosophes [философы (фр.). – Прим. перев.] научили его терпимости, а размышления Бентама – утилитаризму. Он верил, что для такой огромной империи, как Россия, наилучшим режимом правления является абсолютизм. Правящая власть принадлежала женщине и государству, и он служил им. Три революции – американская, французская и польская – ужасали и завораживали его. Он подробно расспрашивал Сегюра об американцах, на стороне которых сражались французы, но «не верил в возможность существования республики в таких огромных размерах. Его живое воображение беспрестанно переходило от предметов важных к самым незначительным» [103]. Что же до Французской революции, Потёмкин как-то раз откровенно сказал графу де Ланжерону: «Полковник, ваши соотечественники – шайка безумцев» [104]. Князь был убеждён, что политика – это искусство безграничной гибкости и философского терпения, с помощью которых достигается определённая цель. «Запаситесь терпением, – поучал он Харриса, – и полагайтесь на него. Именно благодаря терпению, а не риторике, обстоятельства будут складываться в вашу пользу». Его политический девиз был «улучшать обстоятельства по мере их появления» [105].[96]
По словам де Линя, князь любил говорить «о богословии с генералами, а о военных делах с архиереями», а Лев Энгельгардт вспоминал, что Потёмкин «держал у себя ученых рабинов, раскольников и всякого звания ученых людей; любимое его было упражнение: когда все разъезжались, призывал их к себе и стравливал их, так сказать» [106]. Его «любимой темой» было «разделение греческой и латинской церквей», и единственным безотказным способом привлечь его внимание был разговор о «Никейском, Халкидонском и Флорентийском Соборах». Порой он мечтал основать религиозный орден, порой – стать странствующим монахом. Именно поэтому Фридрих Великий в 1770-х годах велел своему послу изучить православное богословие – верный путь к тому, чтобы подружиться с князем.
Он мог и пошутить на религиозную тему, подтрунивая над Суворовым за соблюдение постов: «Видно, граф, хотите вы въехать в рай верьхом на осетре», – но по существу был подлинным «сыном Церкви» и никогда не поддавался соблазну масонских лож [107]. И пусть он иногда колебался между монашеством и сибаритством, но без сомнения всегда оставался глубоко верующим человеком и во время войны говорил Екатерине: «Христос Вам поможет, Он пошлет конец напастям. Пройдите Вашу жизнь, увидите, сколько неожиданных от Него благ по несчастию Вам приходило. ‹…› Апостол в Ваше возшествие пристал не на удачу», – а затем цитировал первые стихи шестнадцатой главы Послания апостола Павла к Римлянам [108]. Он часто мечтал об уходе в монастырь. «Будьте доброй матерью, приготовьте мне епископскую митру и тихую обитель…» – просил он Екатерину [109]. Религиозные догмы никогда не мешали Потёмкину получать свои удовольствия от жизни – Сегюру «случалось видеть, как он по целым утрам занимался рассматриванием образцов драгунских киверов, чепчиков и платьев для своих племянниц, митр и священнических облачений». От церковной службы он переходил к оргиям и обратно, «одной рукой крестясь, а другой приветствуя привлекательных женщин, обнимая ноги статуи Девы или алебастровую шею своей любовницы», – как писал де Линь [110]. Потёмкин, набожный человек и великий грешник, был «воплощением поразительной способности – жить внутренне праведно в оболочке непрестанного греха» [111].
Большую часть ночи Потёмкин проводил за столом, обитым зелёным сукном. Если французский был общеевропейским языком, то фараон – общеевропейской игрой: сквайр из графства Лестершир, шарлатан из Венеции, плантатор из Вирджинии и офицер из Севастополя играли в одну и ту же игру, не требующую слов. Полночная партия в фараон в потёмкинском дворце в середине 1780-х, вероятно, была очень похожа на игру в Чатсуорте, которую страстно любила Джорджиана, герцогиня Девонширская. Игроки сидели за овальным зелёным столом с деревянным бортиком, с двух сторон которого метали карты. Tailleur (банкомёт) сидел напротив croup [здесь: игроков (фр.). – Прим. перев.], и они делали свои ставки на карты, которые лежали лицом вверх по обе стороны бортика. Игроки могли удваивать ставки до soixante et le va, то есть до шестидесяти раз, сообщая об этом без слов – с помощью сложной системы загибания карт. Этим фараон особенно подходил Потёмкину: можно было идти на высокие риски и при этом не проронить ни слова.
Он вёл игру в собственной потёмкинской манере. Об одном из случаев мы читаем у Пушкина. Молодой Ш. увяз в долгах. «Князь Б. собирался пожаловаться на него самой государыне. Родня перепугалась. Кинулась к князю Потёмкину, прося его заступиться за молодого человека. Потёмкин велел Ш. быть на другой день у него, и прибавил: “Да сказать ему, чтоб он со мною был посмелее”. Ш. явился в назначенное время. Потёмкин вышел из кабинета в обыкновенном своем наряде, не сказал никому ни слова и сел играть в карты. В это время приезжает князь Б. Потёмкин принимает его как нельзя хуже и продолжает играть. Вдруг он подзывает к себе Ш. “Скажи, брат, – говорит Потёмкин, показывая ему свои карты, – как мне тут сыграть?” – “Да мне какое дело, ваша светлость, – отвечает ему Ш., – играйте, как умеете”. – “Ах, мой батюшка, – возразил Потёмкин, – и слова тебе нельзя сказать, уж и рассердился”». Услышав это, князь Б. понял, что Ш. пользуется особым расположением Потёмкина и императрицы, и простил ему долг [112]. Игра шла на rouleaux [свёртки (фр.). – Прим. перев.] банкнот, но князь давным-давно позабыл цену деньгам и потому настойчиво предлагал играть на драгоценные камни, горстями выкладывая сверкающие сокровища на зелёное сукно [113]. Долговые распри между авантюристами решались на дуэли – но, разумеется, это не касалось такой важной фигуры, как Потёмкин. Тем не менее его товарищи по игре порой пытались жульничать, потому что пока Потёмкин играл в своё удовольствие, распоряжаясь бездонным кошельком Екатерины, все их семейные состояния зависели от прихоти игральных костей. Когда один игрок (вероятно, дядя Ермолова Левашов) выплатил свой проигрыш искусственными бриллиантами, Потёмкин ничего не сказал, но впоследствии отомстил ему с помощью кучера. В тот вечер была гроза, и Потёмкин поехал верхом на лошади вслед за каретой шулера. Когда карета проезжала через затопленное дождём поле, Потёмкин прокричал кучеру: «Гони!» Тот хлестнул лошадей и умчался с ними вдаль, оставив пассажира на произвол судьбы. Когда несколько часов спустя промокший насквозь шулер наконец дошёл до дома, то услышал из окон раскатистый смех Потёмкина. Об инциденте с бриллиантами больше никто не вспоминал [114].
Потёмкина нельзя было отвлекать от карт. Когда его как-то раз вызвали в Совет во время партии, он попросту отказался идти. Посланный вежливо спросил, по какой причине, и Потёмкин рявкнул: «Псалом первый, стих первый!» Когда члены Совета открыли текст псалма, то прочли: «Beatus vir qui non abiit in consilio impiorum»[97], что одновременно свидетельствовало о его остроумии, отличной памяти, высокомерии, богословской эрудиции и страсти к азартным играм [115].
Так или иначе, между закатом и рассветом князь находил время и на то, чтобы разгрести завалы документов – вероятно, именно ночью он проделывал большую часть своей работы. Его секретари тоже оставались на посту, и в перерывах между карточными партиями Попов часто стоял за спинкой стула Потёмкина с бумагой и пером, ожидая приказов и записывая идеи.
Рассвет
Когда Потёмкин наперекор своей бессоннице всё же ложился спать, иногда у Зимнего дворца на Миллионной улице можно было увидеть карету одной из его любовниц. Сидящая в карете дама с вожделением и любовью смотрела на огни свечей, всё ещё горевших в его доме до рассвета. «Я проезжала мимо вашего дома и видела большое освещение; вы, без сомнения, играли в карты. Милый князь… сделайте мне это удовольствие, любезный друг мой! Докажите мне, что можете что-нибудь для меня сделать, и не засиживайтесь, как вы это делаете, до четырёх и до пяти часов за полночь» [116].