Обычно словоохотливая, она нарочно сдерживала себя и не говорила. Однако придворные шептались о ее незаурядном уме и прекрасном умении вести беседу. Ее улыбки и поклоны произвели на царедворцев хорошее впечатлений. Ведь они предполагали увидеть заносчивую гордячку, но ее теплота и обезоруживающее дружелюбие приятно удивили и восхитили всех. Один придворный сказал ей, что она приветствовала канцлера и истопника, ворошившего кочергой угли в печке, с одинаковой открытостью и уважением.
Начался шестинедельный великий пост, который продолжался до самой пасхи. В это время церковь предписывала воздержание, покаяние и молитвы. Императрица отправилась паломницей в Троицкий монастырь, расположенный в сорока пяти милях от Москвы. Она хотела, чтобы за время ее отсутствия София начала готовиться к принятию православия.
София знала, что до вступления в брак с Петром ей предстоит это. Но она знала и то, что ее отец оставался убежденным противником русской веры, и испытывала внутренний разлад.
Перед отъездом из Цербста отец вручил ей толстую богословскую книгу, в которой растолковывались различия между лютеранством и другими христианскими теологиями, приводился длинный список поучений. Во время той последней беседы он то и дело возвращался к мысли о том, как важно для нее сохранить веру, в которой она родилась. С детства у Софи религиозное учение отождествлялось с тревогой и душевной болью, и она, очевидно, с немалым волнением услышала весть, что ее церковным наставником будет архимандрит Симон Тодорский, который когда-то учился в университете германского города Галле.
Тодорский слыл мыслящим, культурным человеком. Он представил теологическое учение в таком виде, что оно заинтриговало Софию. В отличие от пастора Вагнера он мог ответить на любые ее вопросы. София занималась очень прилежно, и все же смена веры вызывала у нее беспокойство. В ее памяти опять всплыли одинокие, полные слез вечера в Штеттине, когда она размышляла о муках в адском огне, и она опять, как и тогда, находясь в обществе людей, которым можно было доверять, давала волю новым потокам слез. Переживания усугубили письма отца, доставленные по зимним дорогам курьером из Цербста.
«Не относись к этому затруднению легко, — предупреждал ее Христиан Август. — Скрупулезно допроси себя и выясни, движимо ли твое сердце вдохновением, или же твое обращение продиктовано влиянием императрицы и других лиц, служащих ей, хотя ты, возможно, и не сознаешь этого». Он напомнил дочери, что бог «проникает в сердце и выискивает там наши тайные помыслы», и никакие ее действия не смогут обмануть всевышнего.
Привыкание к иному, суровому климату и к жизни при императорском дворе, ревностная подготовка к занятиям с Тодорским, заучивание наизусть незнакомых русских слов, обозначавших религиозные понятия, а главное — постоянные мысли о предстоящем браке с Петром, совсем еще зеленым юнцом, — все это оказалось непосильной нагрузкой для здоровья Софии. Она серьезно заболела.
Сначала опасались, что она подхватила ветрянку, которая нередко приводила к смертельному исходу. Потом предположили какое-то серьезное заболевание легких. Среди слуг распространились слухи о том, что все это козни саксонского посланника, который нашел способ отравить Софию, чтобы Петр был вынужден жениться на саксонской принцессе Марианне. Голландец Борхав, врач государыни, поставил свой диагноз — плеврит, и посоветовал сделать Софии кровопускание, но Иоганна, вспомнив, что ее брату Карлу Августу семнадцать лет назад пустили кровь почти сразу же после его прибытия в Россию и он скончался, испугалась, что кровопускание окажется роковым и для ее дочери. Она высказала эти опасения Борхаву, который продолжал настаивать на том, что царственных особ лечат именно кровопусканием.
Он объяснил, что у Софии горячка крови по причине переутомления, вызванного тяжелой дорогой и переохлаждением организма. Если ей не пустить кровь немедленно, она умрет.
Зайдя в тупик, Борхав назначил лечение мазями, которыми нужно было растирать грудь. Против этого Иоганна не протестовала. Голландец также не преминул известить о болезни Софии Лестока, который находился в это время в Троицком монастыре вместе с императрицей. Лесток сообщил обо всем Елизавете, и та тут же, прекратив свои великопостные бдения, поспешила назад в Москву, чтобы разобраться в этом деле.
Вернувшись во дворец, она все взяла в свои руки и приказала обеспокоенной Иоганне не вмешиваться. Елизавета сама подняла Софию и держала, пока хирург открывал ей вену на ноге и выпустил в лоханку несколько унций крови. Почти сразу же девушка пришла в сознание и увидела над собой полное озабоченное лицо императрицы. Она лишь смутно осознавала присутствие в комнате других — врачей, придворных и Иоганны, которая не на шутку встревожилась Вскоре, однако, принцесса опять погрузилась в беспамятство.
Хирург продолжал пускать кровь своей царственной пациентке каждые шесть часов. Иоганне, которая только и делала, что заламывала руки и громко причитала, было приказано оставаться в своих покоях. Прошла неделя, вторая, но София лежала в забытьи, не воспринимая ничего, кроме слабого шепота и шелеста юбок. Каждый день ее навещала императрица, в которой, казалось, проснулись материнские чувства к этой несчастной юной немке. Во всяком случае, она относилась к Софии как к своей собственности. Болезнь Софии связала императрицу ревнивыми узами с девушкой, которую она избрала в жены своему племяннику. Она старалась как бы заменить мать и даже очернила ту в глазах Софии. Елизавета утверждала, что Иоганна из-за равнодушия к дочери сопротивлялась кровопусканию, которое якобы спасло Софии жизнь. Отношения между матерью и дочерью никогда не были идеальными. София не чувствовала особой любви или привязанности со стороны Иоганны, ну а теперь сама императрица решила вбить между ними клин.
Без сознания или, в лучшем случае, в полусознании, не в состоянии принимать пищу, София теряла силы с каждым днем и лежала в своей постели недвижима. Ей принесли записку от матери. Не желает ли она повидать лютеранского пастора? Нет, ответила она еле слышно. Вместо пастора она хочет видеть архимандрита.
Симон Тодорский принес изможденной девушке утешение церкви, что весьма растрогало и обрадовало императрицу. Теперь, если София и умрет, то в глубине своего сердца она уже обращена в православную веру.
Прошло еще несколько дней — и всем на удивление, благодаря природной жизнестойкости, София начала постепенно выздоравливать. С кашлем у нее вышло много гноя, жар постепенно спал, и на лицах Борхава и Лестока появились самодовольные улыбки.
Приближалась пасха, и Иоганна, которую держали подальше от Софии, допустила крупный просчет. Она попросила у дочери отрез парчи, подаренный ей дядей перед отъездом из Цербста, чтобы та сшила себе новое платье. София, еще не вполне выздоровевшая, охотно согласилась. Но когда об этом стало известно Елизавете, она заклеймила Иоганну как бессердечную эгоистку и приказала послать Софии два отреза еще более дорогой ткани того же цвета. Еще раньше, после того, как Софии сделали первое кровопускание, императрица прислала ей в подарок алмазные сережки и алмазное украшение. Она всячески старалась подтвердить свою любовь к Софии и одновременно вызвать у нее неприязнь к Иоганне.
Выздоравливая, Софи не слышала ничего кроме рассказов о мелких ссорах и распрях, стычках и обидах, которыми была переполнена жизнь двора. Казалось, все только и делали, что интриговали против друг друга. Никому нельзя было доверять, ничьи слова нельзя было принимать за чистую монету, любой добрый жест или поступок таил в себе корыстные мотивы. Хотя императрица сама распространяла слухи о себялюбии Иоганны, в то же время она на людях по-прежнему благосклонно улыбалась ей и оказывала знаки своего расположения, посылая драгоценности и отведя ей особое почетное место среди придворных. А Иоганна, со своей стороны, рассыпаясь в благодарностях и уверениях в своей преданности Елизавете, встречалась за ее спиной с посланниками Пруссии и Франции, вела тайную переписку с королем Фридрихом и изо всех сил старалась быть полезной той партии, которая хотела свалить канцлера Бестужева с его антирусской политикой. Шпионы и доносчики подслушивали у замочных скважин, тайно проникали в частные покои, старались перехватить секретные бумаги и записки. Все сведения стекались к императрице, которая ждала подходящего часа.
София уже привыкла думать о Елизавете как о своей второй матери. Она уже сидела в постели, ела с аппетитом и опять принялась изучать русский язык и православную теологию. Ее щеки снова порозовели, и Елизавета, посмотрев на нее с любовью, возвестила о выздоровлении невесты Петра. Прошло двадцать семь дней с начала ее болезни. Появились первые приметы весны, хотя земля еще была покрыта огромными сугробами и дворец насквозь продувало холодными ветрами.
Извиняясь за свой неровный почерк, София написала отцу, спрашивая у него разрешения на переход в православную веру.
Она не знала, что и король Фридрих использовал все свое влияние на Христиана Августа, лукаво убеждая его в том, что между греческой православной и лютеранской церквами нет существенных теологических различий. Фридрих, совершенно безразличный к религии, не испытывал никаких угрызений совести, заведомо ложно истолковывая вопросы веры, но набожный, исполненный долга Христиан Август пришел в отчаяние. «Моя дочь не станет гречанкой!» — повторял он снова и снова. Его покровитель, король Фридрих, много для него сделавший человек, который присвоил ему чин фельдмаршала, просил его поступиться своими убеждениями. Его дочь тоже убеждала в том, что она должна перейти в православие. Жена, никогда не отличавшаяся особой щепетильностью, заняла нейтральную позицию. «Пусть решает сама София», — заявила она ему без тени смущения, зная, что в конце концов Софи придется либо официальным актом в церкви принять православную веру, либо вернуться домой в Цербст, потеряв надежду стать великой княгиней.