26 июня Екатерина сообщила Потемкину, что шведы, так и не объявив войны, атаковали крепость Нейшлот. «Хорошо посмеется тот, кто посмеется последним. Справедливость, право и истина на нашей стороне»[1252], — писала она. Чтобы ободрить жителей столицы, императрица переехала из Царского Села в Петербург. «Иностранцы распространяли слух, будто я уезжаю в Москву, — сообщала Екатерина Гримму, — а туземцы, особенно простой народ, говорили: никогда она не покинет Петербурга при теперешних обстоятельствах»[1253].
Шведский флот под командованием дяди короля герцога Карла Зюдерманландского атаковал Балтийский порт и потребовал от коменданта майора Кузьмина сдачи. В те времена принято было пристраивать на комендантские должности в небольших крепостях старых заслуженных офицеров. Кузьмин был инвалидом, потерявшим в прежних кампаниях руку. Он отвечал с бруствера: «Я рад бы отворить ворота, но у меня одна рука, да и та занята шпагою»[1254]. К счастью для оборонявшихся, к крепости из Кронштадта подошел русский флот под командованием вице-адмирала С. К. Грейга, и шведские корабли вынуждены были выстроиться против него.
Лишь 1 июля секретарь шведского посольства вручил вице-канцлеру ноту Густава III, где излагались условия заключения мира. Россия должна была уступить Швеции свою часть Финляндии и Карелии, а Турции — Крым и все земли по границе 1768 года. Кроме того, Екатерине вменялось в обязанность принять шведское посредничество при заключении мира с Портой, разоружить свой флот, отвести войска от границ и позволить Швеции оставаться вооруженной до подписания русско-турецкого мирного договора[1255].
Сам факт обращения с подобной нотой выглядел оскорбительно, так как война до сих пор не была объявлена. Требования же, изложенные в ней, могли стать уместны только в условиях полного поражения России на севере и на юге. Сегюр, которого императрица ознакомила с этим документом, заметил, что шведский король говорит так, будто одержал уже три значительные победы. «Даже если б он завладел Петербургом и Москвою, — воскликнула в ответ Екатерина, — то я все-таки показала бы ему, на что способна женщина с решительным характером, стоящая во главе храброго и преданного ей народа и непоколебимая на развалинах великого государства!»[1256]
«Вы не поверите, колико государыня огорчена была подачею сей ноты»[1257], — доносил 3 июня Гарновский. Копию документа Екатерина препроводила Потемкину вместе с письмом 3 июля. О Густаве III она сообщала: «Своим войскам в Финляндии и шведам велел сказать, что он намерен… окончить предприятие Карла XII… Теперь Бог будет между нами судьею»[1258]. Шведский король обещал войти в Петербург, опрокинуть статую Петра Великого, принудить Екатерину сложить корону, дать своим придворным дамам завтрак в поверженном Петергофе и отслужить лютеранскую мессу в Петропавловском соборе[1259]. «Мысль о том, что мое имя станет известно в Азии и Африке, так подействовала на мое воображение, что я оставался спокойным, отправляясь навстречу всякого рода опасностям»[1260], — писал Густав III своему фавориту барону Армфельду.
Уверенность шведского короля в скорой победе объяснялась его преувеличенным представлением о слабости противника. «Мы всегда были особенно счастливы тем, что наши неблагожелатели постоянно считали нас слабее, чем мы были на самом деле, — писала Екатерина Гримму, — а кто о нас потерся, тот почувствовал это». Густаву еще только предстояло «потереться» о русских, хотя Швеция уже дважды в XVIII веке неудачно воевала с Россией.
Пока же король не смог взять даже Нейшлот. 6(17) июля произошла битва при Гохланде, после которой шведский флот вынужден был отступить в Свеаборгскую гавань и оказался блокирован там русской эскадрой под командованием адмирала Грейга. Тем не менее неунывающий Густав объявил Гохландскую баталию победой шведов и приказал отпраздновать ее благодарственным богослужением в Стокгольме, чтобы поднять боевой дух жителей столицы[1261].
Ту же цель преследовали и торжества по русскую сторону границы. Правда, они отмечали реальные победы, одержанные на юге. 16 июля в Петербург были привезены турецкие знамена, взятые во время сражений на Лимане. По улицам столицы в Петропавловскую крепость пронесли 45 флагов с уничтоженных под стенами Очакова турецких судов. «Трофеи сегодня с церемонией пошли в собор Петропавловский, и хотя у нас духи отнюдь не уныли, однако сие послужит к народному ободрению, — писала Екатерина 17 июля. — Петербург имеет теперь вид военного лагеря, а я сама как бы в главной квартире… Усердие и охота народная противу сего нового неприятеля велики… Рекрут ведут и посылают отовсюду; мое одно село Рыбачья слобода прислало добровольных охотников 65, а всего их 1300 душ… Тобольскому полку мужики давали по семи сот лошадей; на станции здешний город дал 700 не очень хороших рекрут добровольною подпискою»[1262].
Сравнение столицы с военным лагерем так понравилось Екатерине, что она еще несколько раз повторила его в письмах Гримму: «Здесь я очутилась в обстановке военного города, окруженная всевозможным оружием и боевыми припасами. Все это двигалось и тянулось водой и по суше мимо моих окон; я одним только этим и занималась, и дом мой превратился в главную квартиру, а я безотлучно в нем находилась, чтоб получать известия во всякое время дня и ночи, ежеминутно думая, мечтая, изобретая разного рода планы и средства. Ну, хотите ли, чтоб я вам сказала правду? Среди всего этого я чувствовала себя отлично, необыкновенно довольная собой и другими… 6 июля уверяли, будто в воздухе чувствовался запах пороха». И в другом письме: «Среди всего этого, конечно, и смеются, и сердятся, и читают, и пишут, и болтают вздор»[1263]. Словом, живут. Именно это Екатерина хотела показать корреспондентам в Европе.
Однако, судя по донесениям Гарновского, настроение императрицы в первые дни войны было далеко не таким приподнятым, как она старалась показать. Екатерина часто плакала и в отчаянии говорила, что сама готова встать во главе каре из резервного корпуса, если войска в Финляндии будут разбиты[1264].
Много позднее, в 1795 году, Екатерина описала Гримму свое состояние тех дней: «Есть причина, почему казалось, что я хорошо действовала в эти минуты. Я была одна, почти без всякой помощи, и потому, опасаясь сделать какой-нибудь промах по незнанию или забывчивости, я стала так деятельна, как право не считала себя способной. Я входила в невероятные подробности, до того, что сама сделалась провиантмейстером армии»[1265].
Посреди этих тревог Екатерина получила анонимную немецкую брошюру «Седое Чудовище», чтение которой вызвало у нее двухдневную колику на нервной почве. Автор объявлял о своем беспристрастии, «не допуская всех тех ужасов», которые обычно рассказывались в памфлетной литературе о Екатерине. К описаниям своих «ужасов» императрица уже привыкла, но вот тот факт, что ее ставят «прямо после Марии Терезии», возмутил нашу героиню до глубины души. «Уверена, что есть стороны, в которых я должна уступить ей, — писала корреспондентка Гримму. — Она находила своего мужа весьма любезным; я же о своем по совести не могла сказать того же… Вот как судят о людях! Вот как их знают! Вот как пишут с них портреты! Он говорит, что во мне более хитрости, чем рассудительности или ума… Наконец, он дает почувствовать, что у меня все недостатки женщины»[1266].
Самолюбие — самое уязвимое место Екатерины. Тот, кто бил в эту точку посредством памфлетов, рассчитывал вывести ее из терпения и заставить совершить ошибку. Ту же цель преследовали шведские газетные публикации о победах Густава III: «Он везде благовестит, что взял Нейшлот», а «брат его отправился блокировать Кронштадт. Ну да, как бы не так!.. Они нас бьют на бумаге, а мы их колотим на самом деле!»[1267]. Но и бумажные баталии были важны, тем более что в Пруссии, Англии, Польше перепечатывали шведские, а не русские известия.
К осени ситуация под Петербургом стабилизировалась, и императрица могла вздохнуть спокойнее: русская часть Финляндии была очищена от шведских войск. Флот Густава III блокирован в Свеаборге, финские и шведские офицеры взбунтовались, составив конфедерацию в деревне Аньяла и потребовав созыва сейма, к ним присоединил свой голос Сенат[1268]. Екатерина получила от конфедератов адрес, в котором объявлялось о желании восстановить мир с Россией. Густав III ожидал смерти от руки убийцы и даже намеревался бежать из своего лагеря, где чувствовал себя пленником, в Петербург и у врагов искать защиты от неверных подданных[1269].
«Теперь чаю сейм шведский и финский сам собою соберется, — писала Екатерина Потемкину 18 сентября, — и тогда о сем нам объявят и о готовности к миру, тогда станем трактовать». Однако императрица не позволяла себе слишком обольщаться надеждой на скорое прекращение войны. «Король шведский писал ко всем державам, прося их, чтоб его с нами вымирили, но какой быть может мир тут, где всей Европы интересы замешаны будут?»