способности своей материнской родни, богатых поволжских купцов Сурминых.
Как президенту Коммерц-коллегии, Воронцову подчинялись все таможни. Он контролировал поступление сборов в казну. На руководящие должности в крупнейших из них Александр Романович сам подобрал и расставил чиновников, лично ему обязанных своим продвижением. В 1780 году во главе Петербургской таможни, которая давала три четверти таможенных сборов в стране, Воронцов поставил свою креатуру Г. Ю. Даля, а его помощником был утвержден, тоже по выбору президента, А. Н. Радищев, которому Воронцов начал покровительствовать[1425]. Вторая по значению и сборам таможня находилась в Архангельске — старом порте, через который проходили большие потоки грузов из северных губерний России. В 1784 году в Казенную палату Архангельска советником по таможенным делам был переведен из Вологды другой протеже Воронцова — родной брат А. Н. Радищева, Моисей. Александр Романович установил новый порядок занятия должностей: на места отправлялись только те чиновники, которые прошли стажировку в Петербургской таможне и получили личную рекомендацию Даля[1426]. Это позволяло исключить возможность попадания на таможни «чужих» ставленников. Излишне говорить, какой простор для злоупотреблений открывал подобный принцип.
Действуя в духе старого канцлера А. П. Бестужева-Рюмина, Воронцов, Завадовский и Безбородко согласились принять от Иосифа II солидное вознаграждение и составили при дворе проавстрийскую партию. Бывший сторонник Александра Романовича, Андрей Петрович Шувалов, рассорившись с Воронцовым, писал: «Когда мне случалось говорить с ним о делах государственных способом, его образу мыслей несоответствующим, то он мне всегда отвечал: „Чего Вы хотите от этой сумасшедшей страны и от этого сумасшедшего народа?“ …Сей человек, обогащенный императором и французским двором, не жилец здешнего государства: при первом удобном случае переселится он в чужие края»[1427]. Однако, благодаря словесным выпадам в адрес неограниченной власти, Александр Романович создал себе репутацию либерала. А открытое противостояние временщику — Потемкину — окружило его ореолом честного, неподкупного сына Отечества. Вспоминаются раздраженные слова Екатерины: «Вот как судят о людях! Вот как их знают!»[1428]
Тем не менее за деловую хватку и просвещенность Воронцову прощалось многое. Благостное «незамечание» антиправительственных выпадов в статьях его протеже Радищева позволяло надеяться, что и «Путешествие…» пройдет достаточно спокойно. Единственная уступка, на которую автор пошел, желая избежать неприятностей, — снял свое имя с обложки. Но он не учел, что время изменилось. То, что было возможно в условиях мира и спокойного развития, стало абсолютно неприемлемо в новую военную годину. Одни и те же идеи до и после штурма Бастилии звучали по-разному.
Мало кто из читателей «Путешествия…» сознает, что в тот момент, когда разворачивается действие книги, идет война. Лишь в главе «Спасская Полесть», содержащей выпады против Потемкина, есть намек на то, что время как будто не совсем мирное.
Автор описывает сон некоего монарха, который видит своего военачальника, «посланного на завоевания» и «утопающего в роскоши», в то время как солдаты его «почитаются хуже скота». «Не радели ни о здравии, ни о прокормлении их; жизнь их ни во что не вменялась, лишались они установленной платы, которая употреблялась на ненужное им украшение. Большая половина новых воинов умирали от небрежения начальников, или ненужныя и безвременный строгости. Казна, определенная на содержание всеополчения, была в руках учредителей веселостей. Знаки военного достоинства не храбрости были уделом, но подлого раболепия. Я зрел перед собою единого знаменитого по словам военачальника, коего я отличными почтил знаками моего благоволения; я зрел ныне ясно, что все его отличное достоинство состояло в том только, что он пособием был в насыщении сладострастия своего начальника; и на оказание мужества не было ему даже случая, ибо он издали не видал неприятеля»[1429].
Радищев здесь слово в слово повторил обвинения в адрес Потемкина, звучавшие из уст представителей группировки Воронцова — Завадовского. Опровергая эту клевету, лучший биограф А. В. Суворова А. Ф. Петрушевский между прочим замечал, что «забота Потемкина о солдатах была изумительная»[1430], свою просторную теплую палатку князь отдал раненым, а сам переселился в маленькую кибитку. Войска были обеспечены тулупами, валенками, войлочными палатками и кибитками[1431].
Принц де Линь, видевший Потемкина под Очаковом, писал о князе: «Каждый пушечный выстрел, нимало ему не угрожающий, беспокоит его потому уже, что может стоить жизни нескольким солдатам. Трусливый за других, он сам очень храбр: он стоит под выстрелами и спокойно отдает приказания»[1432].
И этот человек «издалека не видел неприятеля»? Генерал, начавший воевать еще в первую Русско-турецкую войну? Командир, о котором П. А. Румянцев в 1770 году писал: «Не зная, что есть быть побуждаему на дело, он сам искал от доброй своей воли везде употребиться»[1433]? А другой начальник Потемкина князь А. М. Голицын добавлял: «Кавалерия наша до сего времени не действовала с такою стройностью и мужеством, как в сей раз под командою выше означенного генерал-майора»[1434].
Однако среди либерально мыслящих чиновников конца екатерининского царствования, ориентировавшихся прежде всего на Воронцова, не раз говорилось о том, будто война начата ради честолюбия императрицы и светлейшего князя. Показательны записки Романа Максимовича Цебрикова, переводчика Коллегии иностранных дел, прикомандированного к канцелярии Потемкина. 24-летний дворянин, окончивший Лейпцигский и Нюрнбергский университеты, владевший латинским, немецким и французским языками, поначалу обнаруживал на страницах дневника неприязнь к командующему. Что бы Потемкин ни делал, все оказывалось дурно, все достойно порицания или насмешки. Но по мере развития событий Цебриков все мягче и сердечнее отзывается о князе, находит в его действиях разумную заботу об армии и достойные военные распоряжения.
Глядя на движение войск к Очакову — море людей, лошадей, телег, Цебриков поражался: «Почти непонятно, как все устроено и в порядок приведено?…Барабанный бой наводит некий род ужаса, литавров шум воспаляет кровь и есть ужасно величественен». Однако переводчик тут же спохватывается, вспоминая слышанные в Коллегии иностранных дел обвинения против командующего. «На что ты, о, смертный, призван на сей свет! Чтобы быть пленником своих страстей. Сии войска, сии гордые кони, сии бесчисленные обозы — не страстей ли твоих плоды? И самая война, причины которой покрыты верою, справедливыми требованиями и защитою отечества, не чаще ли бывает источником гордости, тщеславия, зависти одной особы, а по большей части еще и частной?»[1435]
Чем не Радищев? И язык, и строй мыслей очень близки. Следует согласиться с теми, кто считал, что, получив образование за границей, в данном случае в Лейпциге, молодые люди «возвращаются с головой и сердцем, наполненным республиканскими принципами». Полвека спустя Николай I, обращаясь к студентам, отправлявшимся в Европу, скажет всего два слова: «Возвращайтесь русскими».
Если судить по «Путешествию…», война происходила где-то далеко от Петербурга, куда словно бы и не долетала канонада. Между тем столица стала прифронтовым городом. Нехватка денег, растянутость коммуникаций, необходимость держать сразу две армии — на севере и на юге — все это создавало крайне опасную ситуацию. Если добавить, что два первых года войны были неурожайными: разразилась страшная засуха, охватившая хлебные районы России, Украины, Польши и Молдавии, — тогда картина станет совсем безрадостной. Однако обо всем этом: войне, засухе, угрозе интервенции — в книге Радищева нет ни слова. Его описание скудного крестьянского обеда: жидкий квас, похожий на уксус, да хлеб с мякиной — существует как будто вне зависимости от голода, подступившего совсем близко к Петербургу. Причина бедствия — хищничество помещиков. «Я обозрел в первый раз внимательно всю утварь крестьянской избы… Звери алчные, пиявицы ненасытные, что крестьянину мы оставляем? То, чего отнять не можем, — воздух»[1436].
Обстоятельства написания обычно много рассказывают об авторе и его тексте. Прежде всего, зададимся вопросом: а зачем, собственно, крупный таможенный чиновник в условиях войны путешествовал из Петербурга в Москву, то есть из главной столицы в резервную? Дело в том, что с самого начала столкновений со Швецией группировка Воронцова старалась уверить императрицу, что имеющимися на Балтике силами невозможно защитить ни Финляндию, ни сам Петербург. Готовилась эвакуация столицы, из многочисленных загородных резиденций вывозились ценности[1437]. Неучтенные казной доходы Воронцова по таможенному ведомству были колоссальны. Незадолго до скандала с «Путешествием…» Александр Романович поручил именно Радищеву, как наиболее доверенному лицу, проверить наличие «пропущенных сумм» — то есть имевшихся на таможне, но не прошедших ни по каким документам. Таких денег было выявлено полтора миллиона.