К концу декабря 1744 года, когда Петр оправился от кори, императрица решила, что наступило время покинуть Москву и вернуться в Санкт-Петербург. На город обрушился сильный снегопад, и было очень холодно. Екатерина и Иоганна должны были ехать вместе еще с двумя фрейлинами, Петр сидел в других санях с Брюммером и наставником. Когда женщины уселись, императрица, которая путешествовала отдельно, заглянула к ним и покрепче закутала Екатерину в меха, а затем, опасаясь, что этого может оказаться недостаточно, чтобы спастись от холода, накинула Екатерине на колени свой великолепный, подбитый горностаем плащ.
Четыре дня спустя, между Тверью и Новгородом, маленькая процессия остановилась на ночлег в деревне Хотилово. В тот вечер у Петра начался озноб, затем он потерял сознание, и его уложили в постель. На следующий день, когда Екатерина и Иоганна пришли проведать его, Брюммер преградил им дорогу у двери. Он сказал, что ночью у великого князя был сильный жар, а на лице выступила сыпь – это были симптомы оспы. Напуганная болезнью, которая унесла жизнь ее брата, Иоганна быстро увела Екатерину подальше от двери, приказала немедленно подготовить сани и тут же отбыла в Санкт-Петербург, оставив Петра заботам Брюммера и двух фрейлин. Впереди поскакал курьер, чтобы сообщить о случившемся императрице, которая уже находилась в столице. Узнав обо всем, Елизавета велела заложить сани и немедленно помчалась назад в Хотилово. Сани Елизаветы и Екатерины, ехавшие в противоположных направлениях, встретились вечером посреди дороги. Они остановились, и Иоганна рассказала Елизавете обо всем, что ей было известно. Императрица выслушала ее, кивнула и велела ехать дальше. Когда лошади рванули с места, Елизавета уставилась в темноту перед собой. Это был не просто ночной мрак, но и тьма, которая могла поглотить будущее ее династии в случае, если Петр умрет.
Однако поведением императрицы руководила не только личная заинтересованность. Прибыв в Хотилово, она села у постели больного и заявила, что сама будет ухаживать за племянником. Елизавета оставалась у постели Петра в течение шести недель, иногда она ложилась в постель, даже не снимая платья. Императрица, которая прежде заботилась исключительно о сохранении своей красоты, теперь взяла на себя обязанности сиделки. Не обращая внимания на риск самой заразиться оспой и быть изуродованной этой болезнью, она склонялась над постелью, в которой лежал племянник. Это был тот самый невостребованный материнский инстинкт, который побуждал ее дежурить у постели Екатерины, когда маленькая немецкая принцесса заболела пневмонией. Пока Петр спал, она отправила курьера передать письмо единственному человеку, который, по мнению императрицы, разделял ее любовь и ее опасения.
В Санкт-Петербурге Екатерина с нетерпением ждала вестей. Сможет ли великий князь, только что перенесший корь, оправиться от оспы? Тревога Екатерины была искренней: хотя она находила Петра несколько инфантильным, а поведение великого князя часто раздражало ее, она испытывала симпатию к своему жениху. Но было в ее тревоге и нечто еще – она переживала за свое собственное будущее. Если Петр умрет, ее жизнь изменится. Ее положение при дворе, почести, которые ей оказывались, были обусловлены лишь тем, что все видели в ней жену будущего царя. Уже в Санкт-Петербурге некоторые придворные, предвидя скорую смерть великого князя, отвернулись от нее. Не имея возможности что-либо предпринять, она написала полное почтения и нежности письмо Елизавете, справляясь о здоровье Петра. Черновик письма составил для нее по-русски ее учитель, после чего она переписала его своей рукой. Елизавета, которая, возможно, не знала об этом, была тронута.
Между тем Иоганна продолжала создавать новые проблемы. Императрица выделила Екатерине в Зимнем дворце покои из четырех комнат, эти комнаты были отделаны аналогично покоям ее матери. Комнаты Иоганны были такого же размера и точно так же обставлены, мебель обита той же голубой и красной материей; единственное различие заключалось в том, что покои Екатерины находились справа от лестницы, а Иоганны – слева. Тем не менее, узнав об этом, Иоганна начала жаловаться. Она сказала, что покои ее дочери обставлены богаче, чем ее собственные. И почему Екатерина должна жить отдельно от нее? Ее об этом не спрашивали, но она такого не одобрила бы. Когда Екатерина сказала матери, что существовало распоряжение выделить ей отдельные покои и императрица специально отвела ей эти комнаты, не желая, чтобы Екатерина жила вместе с матерью, негодование Иоганны лишь усилилось. Она восприняла это решение как своего рода критику ее поведения при дворе, а также того влияния, которое она оказывала на дочь. Не в силах выплеснуть свой гнев на Елизавету, Иоганна обрушила его на Екатерину. Она постоянно бранилась, и «я с каждым днем видела, как она все больше сердится на меня, что она почти со всеми в ссоре и перестала появляться к столу за обедом и ужином, а велела подавать себе в комнаты», – вспоминала Екатерина, хотя подобное разделение «нравилось мне тоже, поскольку я была очень стеснена у матери в комнатах, а касательно интимного кружка, который она себе образовала, так он мне нравился тем менее, что было ясно как божий день, что эта компания никому не была по душе».
Возможность жить отдельно от матери и избегать общества ее друзей означало, что в жизни Иоганны существовали сферы, о которых ее дочери было мало известно. Природа и продолжительность отношений Иоганны с графом Бецким оказались одним из таких моментов. Екатерина знала, что ее мать без ума от Бецкого и постоянно виделась с ним, а также, что многие при дворе, включая императрицу, считали, будто их отношения стали слишком уж близкими. Ходили даже слухи, что Иоганна забеременела от Бецкого. Екатерина ничего не говорила об этом в своих «Мемуарах». Но она рассказала одну историю.
Однажды утром немецкий камергер Иоганны вбежал в комнату Екатерины и сказал, что ее мать упала в обморок. Екатерина поспешила в комнату Иоганны и обнаружила ее бледной, но в сознании, лежащей на матрасе на полу. Екатерина спросила, что случилось. Иоганна объяснила: она попросила пустить ей кровь, но хирург оказался нерасторопным, он «промахнулся четыре раза и на обеих руках, и на обеих ногах, и что она упала в обморок». Екатерина знала, Иоганна боялась кровопускания и активно препятствовала этому лечению, когда дочь болела пневмонией, поэтому не понимала, почему ее мать сейчас хотела пустить себе кровь и чем она больна. У Иоганны началась истерика, она отказалась отвечать на дальнейшие вопросы и сорвалась в крик. Она обвинила свою дочь в том, что ту совсем не заботило ее состояние, и «велела мне уйти».
На этом Екатерина закончила свой рассказ, таким образом, намекнув на случившееся. Иоганна придумала неуклюжее объяснение, будто у нее неожиданно началась непонятная болезнь. Но маловероятно, чтобы эта женщина так внезапно попросила пустить себе кровь. Существует лишь обвинение хирурга в непростительной ошибке, вызвавшей сильное кровотечение. Пациентку положили на матрас, а не на кровать, но это можно объяснить тем, что Иоганна неожиданно потеряла сознание и упала. Имели место гнев и истерика Иоганны, которая начала бранить дочь. И наконец, в последующие дни наблюдалось отсутствие симптомов болезни, ради облегчения и ликвидации которых и производилось кровопускание. Возможно, случившееся можно было бы объяснить неожиданным выкидышем у Иоганны.
Вскоре после этого происшествия Иоганну постиг еще один удар. Из Цербста пришло известие о том, что Елизавета – ее дочь двух с половиной лет от роду, младшая сестра Екатерины, неожиданно умерла. Иоганна отсутствовала более года. В своих письмах ее муж настоятельно просил супругу вернуться. Она же всегда отвечала, что ее главной обязанностью было присматривать и заботиться о том, чтобы состоялся многообещающий брак ее старшей дочери.
Наконец, Екатерина получила из Хотилово письмо от императрицы:
«Ваше Высочество, моя дражайшая племянница, я бесконечно благодарна Вашему Высочеству за столь душевное письмо. Я не стала отвечать сразу, поскольку не могла утешить по поводу состояния здоровья Его Высочества, Великого князя. Но теперь я могу с полной уверенностью сказать, что к нашей радости и с Божьей помощью мы можем надеяться на его выздоровление. Он вернулся к нам».
Прочитав это письмо, Екатерина почувствовала, как к ней вернулось хорошее расположение духа, и вечером она пошла на бал. Когда Екатерина только появилась, все столпились вокруг нее; новость о том, что опасность миновала и великий князь пошел на поправку, быстро распространилась при дворе, и Екатерина поняла, что прежние времена вернулись. Как и в Москве, каждый вечер давали бал или маскарад и каждый вечер приносил новый триумф.
Посреди этого водоворота событий в Санкт-Петербург прибыл шведский дипломат граф Адольф Гилленборг. Он приехал с официальным дипломатическим визитом объявить о бракосочетании шведского кронпринца Адольфа Фридриха Гольштейнского (брата Иоганны и дяди Екатерины) и принцессы Луизы Ульрики, сестры прусского короля Фридриха II. Это была вторая встреча Екатерины с Гилленборгом: они виделись за пять лет до этого в доме ее бабушки в Гамбурге, когда ей было всего десять лет. Именно тогда она произвела на него впечатление своим не по годам развитым умом, и он советовал ее матери уделять девочке больше внимания.
Вот как Екатерина описывала их вторую встречу:
«Это был человек очень умный, уже немолодой [в ту пору Гилленборгу было тридцать два года] <…> Прибыв в Петербург, он пришел к нам и сказал, как и в Гамбурге, что у меня философский склад ума. Он спросил, как обстоит дело с моей философией при том вихре, в котором я нахожусь; я рассказала ему, чем занимаюсь у себя в комнате. Он мне сказал, что пятнадцатилетний философ не может еще себя знать достаточно, и, кроме того, я окружена столькими подводными камнями, что есть все основания бояться, как бы я о них не разбилась, если только душа моя не исключительного закала; и что надо ее питать самым лучшим чтением, для чего рекомендовал мне „Жизнь знаменитых мужей“ Плутарха, „Жизнь Цицерона“ и „Причины величия и упадка Римской республики“ Монтескье.